Свобода и счастье человека

капиталовложения. Независимо от того, какими они были капиталистами -

крупными или мелкими,- их жизнь была посвящена выполнению их экономической

функции, умножению капитала. Ну, а что с теми, у кого капитала не было, кто

должен был зарабатывать себе на жизнь, продавая свой труд? Психологический

эффект их экономического положения был, по существу, таким же. Во-первых,

их наемный труд означает, что они зависят от законов рынка, подъемов и

спадов производства, эффективности технологических усовершенствований в

руках их нанимателя. Наниматель непосредственно манипулировал наемными

работниками и олицетворял для них высшую власть, которой им приходилось

подчиняться. Особенно это относится к положению рабочих до и в течение XIX

века. С тех пор профсоюзное движение дало рабочим определенную силу и тем

изменило прежнее положение, при котором они были лишь объектом манипуляций.

Но кроме этой прямой и личной зависимости рабочего от нанимателя,

существует и другая: рабочий, как и все общество, был охвачен тем же духом

аскетизма и подчинения надличностным целям, который характерен, как мы

видели, для владельцев капитала. Это неудивительно: в любом обществе дух

культуры в целом определяется духом господствующих в этом обществе групп.

Отчасти это происходит потому, что эти группы контролируют систему

воспитания, школу, церковь, прессу, театр и таким образом имеют возможность

внушать свои идеи всему населению; но, кроме того, эти властвующие группы

обладают и таким престижем, что низшие классы более чем готовы принять их

ценности, подражать им, психологически отождествлять себя с ними.

До сих пор мы утверждали, что капиталистический способ производства

превратил человека в инструмент для достижения надличностных экономических

целей и усилил тот дух аскетизма, индивидуальной ничтожности, который был

подготовлен Реформацией. Этот тезис, однако, противоречит тому факту, что

современный человек, очевидно, побуждается к деятельности отнюдь не

аскетизмом и не жертвенностью, а, напротив, крайним эгоизмом и

своекорыстием. Как же совместить тот объективный факт, что он превратился в

слугу чуждых ему целей, с его субъективной уверенностью, будто им движет

собственный интерес? Как примирить дух протестантства, внушаемое им

подчеркнутое самоотречение, с современной доктриной эгоизма, которая

провозглашает, говоря словами Макиавелли, что эгоизм является мощнейшей

движущей силой человеческого поведения, что стремление к личной выгоде

сильнее любых моральных соображений, что человек скорее готов потерять

родного отца, чем наследство? Быть может, это противоречие можно объяснить,

предположив, что настойчивое самоотречение было всего лишь идеологической

ширмой, а под ней прятался эгоизм, который нужно было скрыть? Такое

предположение может оказаться в какой-то мере справедливым, но мы не

считаем, что это полный ответ. Чтобы указать, где, по-видимому, скрывается

разгадка, нам придется вникнуть в психологические тонкости проблемы эгоизма

(1).

Мышление Лютера и Кальвина - как и мышление Канта и Фрейда - основано на

предположении, что эгоизм и любовь к себе - это понятия идентичные. Любить

другого - добродетель, любить себя - грех; и вообще любовь к другим и

любовь к себе друг друга исключают.

С точки зрения теории здесь допускается ошибка в понимании природы любви.

Любовь не создается каким-то специфическим "объектом", а является постоянно

присутствующим фактором внутри самой личности, который лишь "приводится в

действие" определенным объектом. Как ненависть - это страстное желание

уничтожить, так и любовь - страстное утверждение "объекта"; это не

"аффект", а внутреннее родство и активное стремление к счастью, развитию и

свободе объекта любви (2) . Любовь - это готовность, которая в принципе

может обратиться на кого угодно, в том числе и на нас самих. Исключительная

любовь лишь к одному "объекту" внутренне противоречива. Конечно же, не

случайно, что "объектом" явной любви становится определенная личность.

Факторы, определяющие выбор в каждом отдельном случае, слишком

многочисленны и слишком сложны, чтобы обсуждать их здесь; важно, однако,

что любовь к определенному "объекту" является лишь актуализацией и

концентрацией постоянно присутствующей внутренней любви, которая по тем или

иным причинам обратилась на данного человека.

Дело обстоит вовсе не так, как предполагает идея романтической любви: что

существует только один человек на свете, которого вы можете полюбить, что

найти . этого человека - величайшая удача в вашей жизни и что любовь к нему

приведет вас к удалению от всех остальных людей. Любовь такого рода,

которая может относиться только к одному человеку, уже самим этим фактом

доказывает, что она не любовь, а садистско-мазохистская привязанность.

Возвышающее утверждение личности, заключенное в любви, направлено на

возлюбленного как на воплощение всех лучших человеческих качеств; любовь к

одному определенному человеку опирается на любовь к человеку вообще. А

любовь к человеку вообще вовсе не является, как часто думают, некоторым

обобщением, возникающим "после" любви к определенной личности, или

экстраполяцией опыта, пережитого с определенным "объектом"; напротив, это

предпосылка такого переживания, хотя такая предпосылка и возникает лишь из

общения с конкретными индивидами.

Из этого следует, что моя собственная личность в принципе также может быть

объектом моей любви, как и любая другая. Утверждение моей собственной

жизни, счастья, роста, свободы предполагает, что я вообще готов и способен

к такому утверждению. Если у индивида есть такая способность, то ее должно

хватать и на него самого; если он может "любить" только других, он вообще

на любовь не способен.

Эгоизм - это не любовь к себе, а прямая ее противоположность. Эгоизм - это

вид жадности, и, как всякая жадность, он включает в себя ненасытность, в

результате которой истинное удовлетворение в принципе недостижимо. Алчность

- это бездонный, истощающий человека колодец; человек тратит себя в

бесконечных стараниях удовлетворить такую потребность, которая не

удовлетворяется никогда. Внимательное наблюдение показывает, что эгоист,

хотя он всегда усиленно занят собой, никогда не бывает удовлетворен. Он

всегда беспокоен, его постоянно гонит страх где-то чего-то недобрать, что-

то упустить, чего-то лишиться; он преисполнен жгучей зависти к каждому,

кому досталось больше. Если присмотреться еще ближе, заглянуть в динамику

подсознания, мы обнаружим, что человек такого типа далеко не в восторге от

себя самого, что в глубине души он себя ненавидит.

Загадка этого кажущегося противоречия разрешается очень легко: эгоизм

коренится именно в недостатке любви к себе. Кто себя не любит, не одобряет,

тот находится в постоянной тревоге за себя. В нем нет внутренней

уверенности, которая может существовать лишь на основе подлинной любви и

утверждения. Он вынужден заниматься собой, жадно доставать себе все, что

есть у других. Поскольку у него нет ни уверенности, ни удовлетворенности,

он должен доказывать себе, что он не хуже остальных. То же справедливо и в

отношении так называемой нарциссической личности, занятой не приобретением

для себя, а самолюбованием. Кажется, будто такой человек любит себя до

крайности; на самом же деле он себе не нравится, и нарциссизм - как и

эгоизм - это избыточная компенсация за недостаточность любви к себе. Фрейд

полагал, что при нарциссизме любовь отбирается у всех остальных и вся

направляется на себя самого. Верна лишь первая половина этого утверждения:

такой человек не любит не только других, но и себя.

Но давайте вернемся к тому вопросу, с которого начался наш психологический

анализ эгоизма. Мы столкнулись с противоречием: современный человек

полагает, что его поступки мотивируются его интересами, однако на самом

деле его жизнь посвящена целям, которые нужны не ему, то есть в

соответствии с убеждением Кальвина, что единственной целью человеческого

существования должна быть слава господня, а отнюдь не человек. Мы

постарались показать, что эгоизм коренится в недостаточности уважения к

себе и любви к своему истинному "я", то есть к конкретному человеческому

существу в целом, со всеми его возможностями. "Личность", в интересах

которой действует современный человек,- это социальное "я"; эта "личность"

в основном состоит из роли, взятой на себя индивидом, и в действительности

является лишь субъективной маскировкой его объективной социальной функции.

Современный эгоизм - это жадность, происходящая из фрустрации подлинной

личности и направленная на утверждение личности социальной. Для

современного человека кажется характерной высшая степень утверждения своей

личности; на самом же деле его целостная личность ослаблена, сведена лишь к

одному сегменту целого - это интеллект и сила воли, а все другие

составляющие его личности вообще отсечены.

Но даже если это так, разве усиление господства над природой не привело к

усилению личности? В какой-то степени это верно, поэтому мы относим власть

над природой к позитивной стороне развития индивида, о которой вовсе не

хотим забывать. Но хотя человек достиг замечательных успехов в господстве

над природой, общество оказалось не в состоянии управлять теми силами,

которые само же и породило. Рациональность системы производства в

технологическом аспекте уживается с иррациональностью той же системы в

аспекте социальном. Людьми управляют экономические кризисы, безработица,

войны. Человек построил свой мир; он построил дома и заводы, производит

автомашины и одежду, выращивает хлеб и плоды. Но он отчужден от продуктов

своего труда, он больше не хозяин построенного им мира, наоборот, этот мир,

созданный человеком, превратился в хозяина, перед которым человек

склоняется, пытаясь его как-то умилостивить или по возможности перехитрить.

Своими руками человек сотворил себе бога. Кажется, будто человек действует

в соответствии со своими интересами; на самом же деле его целостная

личность, со всеми ее возможностями, превратилась в орудие, служащее целям

машины, которую он построил собственными руками. Человек тешится иллюзией,

будто он является центром мира, но при этом он проникнут тем же гнетущим

чувством ничтожности и бессилия, какое его предки испытывали перед богом,

осознавая это чувство.

Чувства изоляции и беспомощности еще более усиливаются новым характером

человеческих взаимоотношений. Конкретные связи одного индивида с другим

утратили ясный человеческий смысл, приобрели характер манипуляций, где

человек используется как средство. Во всех общественных и личных отношениях

господствует закон рынка. Очевидно, что взаимоотношения между конкурентами

должны быть основаны на взаимном безразличии. В противном случае любой из

них был бы парализован в выполнении своей экономической задачи: сражаться с

конкурентами, не останавливаясь в случае необходимости перед их

экономическим уничтожением.

Тем же безразличием проникнуты отношения между нанимателем и наемным

работником. Слово " employer" (3) содержит в себе все существо дела:

владелец капитала так же "использует" другого человека, как использует

машину, станок, но и работник использует нанимателя для достижения своих

экономических целей. Их отношения таковы, что оба являются друг для друга

лишь средством достижения цели, каждый является для другого лишь орудием,

инструментом. Такие отношения не представляют собой, собственно, отношений

между двумя человеческими существами, поскольку вне этой взаимной

полезности они вовсе не заинтересованы друг в друге. Такой же

инструментальный характер носят отношения между предпринимателем и

потребителем. Потребитель не является для дельца конкретной личностью, чьи

потребности он хотел бы удовлетворить,- это лишь объект его манипуляций.

Таким же инструментальным стало и отношение к труду; в отличие от

средневекового ремесленника современный производитель не заинтересован в

своей продукции как таковой; он производит, по существу, для получения

прибыли от вложенного им капитала, а что именно он производит - это зависит

в основном от рынка, обещающего выгодное вложение капитала в ту или иную

отрасль производства.

Не только экономические, но и личные отношения между людьми приобрели тот

же характер отчуждения; вместо человеческих отношений они стали напоминать

отношения вещей. Но, может быть, ни в чем этот дух отчуждения не проявился

так сильно и разрушительно, как в отношении индивида к самому себе (4) .

Человек продает не только товары, он продает самого себя и ощущает себя

товаром. Рабочий продает свою физическую энергию; предприниматель, врач,

наемный служащий продают свою "личность". Они должны иметь эту "личность",

если хотят продать свои товары или услуги ; эта личность должна быть

привлекательной, а, кроме того, ее обладатель должен соответствовать целому

ряду других требований: например, он должен быть энергичен, инициативен и

т.д. и т.д.- в соответствии с ситуацией. И - как со всяким другим товаром -

рынок решает, сколько стоят те или иные человеческие качества, и даже

определяет само их существование. Если качества, которые может предложить

человек, не пользуются спросом, то у него нет вообще никаких качеств; точно

так же товар, который нельзя продать, ничего не стоит, хотя и обладает

потребительной стоимостью. Таким образом, уверенность в себе, "чувство

собственного достоинства" превращаются лишь в отражение того, что думают о

человеке другие. У него нет никакой уверенности в собственной ценности, не

зависящей от его популярности и рыночного успеха. Если на него есть спрос,

то он считает себя ".кем-то"; если же он непопулярен, он и в собственных

глазах попросту никто. Эта зависимость самоуважения от успеха предлагаемой

"личности" объясняет, почему для современного человека популярность стала

настолько важной. От нее зависит не только успех в практических делах, но и

способность человека сохранить самоуважение; без нее человек скатывается в

пропасть неполноценности (5).

Как мы видим, новая свобода, которую принес индивиду капитализм, усугубила

воздействие, уже оказанное религиозной свободой протестантства. Индивид

стал еще более одинок; стал инструментом в руках подавляюще превосходящих

сил, внешних по отношению к нему; он стал "индивидом", но индивидом

неуверенным и запуганным. Некоторые факторы помогали ему справиться с

внешним проявлением его внутренней неуверенности. Прежде всего его "я"

могло опереться на обладание какой-то собственностью. "Он" как личность и

принадлежащая ему собственность были неразделимы; одежда человека или его

дом были частью его личности в той же мере, как и его тело. Чем меньше он

чувствовал, что он "кто-то", тем больше нуждался в собственности. Если у

индивида не было собственности или он ее терял, то ему недоставало

существенной части нормального "я", его не считали полноценной личностью ни

другие, ни он сам.

Другие факторы, на которые опиралось "я",- это престиж и власть. Частично

они были производными от обладания собственностью, а частично являлись

прямым результатом успеха в сфере конкуренции. Восхищение других людей и

власть над ними укрепляли ту поддержку, которую давала собственность,

составлявшая опору неуверенного индивида.

Для тех, у кого не было ни собственности, ни социального престижа,

источником личного престижа становилась семья. Там индивид мог ощутить, что

он "кто-то". Жена и дети ему подчинялись, он играл главную роль на домашней

сцене и наивно воспринимал эту роль как свое естественное право. В

социальном плане он мог быть никем, зато дома царствовал. Кроме семьи,

чувство значительности давала человеку и национальная гордость (а в Европе

нередко и классовая, сословная). Даже если он сам, лично ничего из себя не

представлял, он был горд принадлежностью к группе, которую считал высшей по

отношению к другим сравнимым группам.

Эти факторы, поддерживающие ослабленную личность, необходимо отличать от

тех, о которых шла речь в начале главы: от действительной экономической и

политической свободы, возможностей личной инициативы, развития просвещения.

Эти последние факторы на самом деле усиливали личность и вели к развитию

индивидуальности, независимости и рациональности. "Поддерживающие" факторы

лишь помогали компенсировать неуверенность и беспокойство; они не

излечивали, а только залечивали эти недуги, маскировали их и тем самым

помогали индивиду не испытывать свою ущербность. Однако чувство

уверенности, основанное на поддерживающих факторах, всегда было лишь

поверхностным и сохранялось, лишь пока и поскольку эти факторы продолжали

существовать.

Подробный анализ истории Европы и Америки в период от Реформации до наших

дней мог бы показать, как две противоположные тенденции, присущие эволюции

свободы, идут параллельно, или, скорее, переплетаются друг с другом, на

протяжении всего этого времени. К сожалению, такой анализ выходит за рамки

этой книги и должен быть отложен до будущих публикаций. В некоторые периоды

и в определенных социальных группах свобода человека в ее позитивном смысле

- независимость и достоинство личности - была доминирующим фактором. Так в

общих чертах обстояло дело в Англии, во Франции, в Америке и Германии в те

моменты, когда средний класс одерживал свои экономические и политические

победы над представителями старого порядка. В этой борьбе за позитивную

свободу средний класс мог опираться на те доктрины протестантства, которые

подчеркивали независимость и достоинство человека; в то же время

католическая церковь объединялась с теми группами, которым приходилось

бороться против освобождения человека ради сохранения своих привилегий.

В философской мысли Нового времени мы находим такое же переплетение двух

главных аспектов свободы, как и в теологических доктринах Реформации. Так,

для Канта и Гегеля независимость и свобода индивида являются центральными

постулатами их систем, однако они заставляют индивида подчиниться целям

всемогущего государства. Философы периода Французской революции, а в XIX

веке Фейербах, Маркс, Штирнер и Ницше снова бескомпромиссно выразили мысль,

что индивид не должен быть подчинен никаким внешним целям, чуждым его

собственному развитию и счастью. Однако в том же XIX веке реакционные

философы недвусмысленно требовали подчинения индивида духовной и светской

власти. Вторая половина XIX и начало XX века показали наивысшее развитие

свободы в ее позитивном смысле. Не только средний класс, но и рабочий класс

превратился в независимого и активного представителя новой свободы, борясь

за собственные цели и в то же время за общие цели всего человечества.

С переходом капитализма в монополистическую фазу, что происходило в

последние десятилетия, относительный вес двух тенденций свободы, по-

видимому, изменился. Более весомы стали факторы, ослабляющие личность.

Чувства бессилия и одиночества усилились, "свобода" индивида от всех

традиционных связей стала более явственной, его возможности личного

экономического успеха сузились. Он ощущает угрозу со стороны гигантских

сил, и ситуация во многом напоминает ситуацию XV и XVI веков.

Наиболее важным фактором в этом процессе является возрастание силы и власти

монополистического капитала. Концентрация капитала (не богатства) в

определенных секторах экономической системы ограничила возможности успеха

частной инициативы. Там, где побеждает монополистический капитал, с

экономической независимостью большинства уже покончено. Для тех, кто

продолжает бороться, - особенно для большей части среднего класса - эта

борьба приобретает характер сражения против сил, настолько превосходящих,

что прежние храбрость и вера в инициативу сменяются чувствами безнадежности

и бессилия. Небольшая группа монополистов обладает огромной, хотя и неявной

властью над всем обществом; судьба большей части общества зависит от

решений этой группы. Инфляция в Германии в 1923 году и кризис в США в 1929-

м усилили чувство неуверенности, разбили у громадного большинства надежду

преуспеть за счет собственных усилий и традиционную веру в свои

неограниченные возможности.

Мелкий или средний предприниматель, испытывающий угрозу со стороны крупного

капитала, в ряде случаев может прекрасно продолжать свое дело: и получать

прибыли, и сохранять независимость, но нависшая над ним угроза чрезвычайно

усилила его чувство неуверенности. До сих пор он боролся с равными, но в

конкурентной борьбе с монополиями он стоит против гигантов. Те из

независимых предпринимателей, для которых развитие современной индустрии

создало новые экономические функции, также находятся не в той

психологической ситуации, как независимый предприниматель прошлого. Для

иллюстрации рассмотрим положение группы независимых предпринимателей,

которую иногда приводят в качестве примера нового образа жизни среднего

класса: владельцев бензоколонок. Многие из них экономически независимы; они

владеют своими предприятиями точно так же, как в прошлом владел своим

заведением бакалейщик или портной. Но разница между ними есть, и разница

громадная. Владелец магазина должен был обладать немалыми знаниями и

опытом. Он имел выбор между несколькими оптовыми торговцами и мог

обращаться к тому из них, кто обеспечивал ему наилучшее сочетание цен и

качества товара; он имел свою клиентуру, потребности которой обязан был

знать, каждому отдельному покупателю он должен был помочь советом при

покупке; он должен был решать, кому давать в кредит, а кому не стоит. В

общем, роль предпринимателя старого типа определялась не только его

независимостью, но и его знаниями, способностями, опытом. Положение

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23