Происхождений цивилизации

стремится к монументальности, а монументальность как основа стабильности

сооружения хорошо отвечает социально–интегративным задачам.

Древнейшее фортификационное сооружение известно из докерамического

неолита А Иерихона (Иордания, 11830–10010/10300–8720 14С), где имелась

высокая (7,75 м) каменная башня, фланкированная высокой (5,75 м) каменной

стеной. Укрепление было связано с полузарытыми в землю круглыми домами из

сырцового кирпича, обычно однокомнатными. Этот ансамбль, конечно, нельзя

считать цивилизацией, поскольку никаких признаков общественного

разделения труда там не представлено. Однако поселение такого типа могло

бы стать со временем эмбрионом цивилизации. В начале голоцена в Леванте

шли демографические процессы, обусловившие распространение производящего

хозяйства в Африку (см. гл. II, 1). Демографический рост мог породить

конфликты популяций и вызвать нужду в укреплениях.

Из ранних цивилизаций, связанных с фортификацией, помимо упоминавшейся

микенской, можно назвать ханаанейскую цивилизацию Иордании (например,

Иерихон) и Израиля (например, Мегиддо), существовавшую 4900–4600 лет

назад и еще 4600–4250 после вторжения на ее территорию носителей культуры

Хирбет Керак.

Неолитические и халколитические поселения во многих случаях были

лишены фортификации, и складывается впечатление, что ее возникновение в

конкретных случаях было обусловлено передвижением агрессивного населения,

вызванным демографическими, экологическими и другими причинами. В эпоху

ранних цивилизаций распространение фортификации становится значительным,

что может объясняться причинами военно-политического характера.

Цивилизация, огражденная от вторжения извне в силу своего географического

положения, могла обходиться без фортификационных сооружений. Такой была

минойская цивилизация Крита, которая обходилась без укреплений даже в

эпоху своей внешнеполитической активности (минойская талассократия, т.е.

власть над морем, 1700–1400 до н.э.).

Однако не вызывает сомнений то обстоятельство, что фортификация,

помимо своего стратегического назначения, играла важную

социально–интегративную роль. Для городского общества, находящегося под

угрозой потенциальной агрессии, городские укрепления выступали мощным

консолидирующим фактором. Из этого, конечно, не следует, что

цивилизованное общество в интересах своей интеграции должно было стихийно

искать внешнего врага, чтобы в результате обзавестись фортификацией.

Хотя, если подойти к вопросу не предвзято, единственным объективным

достижением, например, египетских фараонов нулевой династии было

удовлетворение интегративных потребностей своего социального организма, и

существуют большие сомнения в том, что это достижение отвечало интересам

людей, взятых по отдельности. В результате создания общеегипетского

национального государства (самый древний случай в истории) самобытное

развитие отдельных регионов страны было искусственно прекращено. Это тоже

произошло не случайно, поскольку социум как сверхорганизм всегда

противодействует самостоятельности своих частей.

Теоретически, сакральная и фортификационная консолидация

цивилизованного общества опиралась на предметные формы с очень близкими

социально-интегративными свойствами (святилище и крепость), однако вторая

больше зависела от исторически переменных факторов (демографическое

состояние общества, конкуренция человеческих популяций на социально-

экономической почве и т.д.). Поэтому вероятность генезиса предметной

формы цивилизации на основе фортификационных образований для самых ранних

цивилизаций была невелика. Вообще в суждениях о генезисе цивилизации

следует избегать апелляций к ближним доходчивым целям создания

цивилизации, так как, с социально–философской точки зрения, движение

общества к цивилизации во многом объяснялось глубинно действующими в

обществе факторами, которые далеко не всегда лежали в сфере обыденных

интересов людей.

Социальная динамика, т.е. движение общества под действием приложенных

к нему сил, применительно к эпохе становления цивилизации может быть

представлена как цепь причинно–следственных событий, которые под влиянием

демографических и социально–экономических факторов закономерно перевели

некоторые довольно древние общества Ближнего Востока и сопряженных

регионов из первобытного состояния в цивилизованное. Основное социальное

различие этих состояний связано с наличием общественного разделения

труда, т.е. профессиональных групп, подчиняющихся собственным, не

общесоциальным законам типа зависимости между расширением посевных

площадей и сокращением подразделения сельскохозяйственного труда и т.п.

В основе цивилизационного развития тех ранних обществ, которым

неоткуда было заимствовать технологические новшества, лежали, вероятно,

демографические процессы. Естественный рост населения в мезолите привел к

закономерному усложнению применяемой обществом технологии, что выразилось

на рубеже голоцена в появлении начал производящего хозяйства (Левант,

Загрос), которые сперва играли подчиненную роль по отношению к

преобладающим традиционным промыслам (охота, собирательство).

Производящее хозяйство является необходимым, но не достаточным условием

возникновения общественного разделения труда. В неолитическом мире и в

более поздние эпохи существовало немало обществ с производящей экономикой

разных уровней развития, которые не могут быть отнесены к цивилизованным.

Так, относительно эффективное производство примитивных земледельцев и

скотоводов Новой Гвинеи (папуасов; время, необходимое для производства

пищи, может составлять у них всего 10% активного времени, см. гл. I, 2)

является достоянием еще вполне первобытного общества.

Возникновение общественного разделения труда можно рассматривать как

важный момент усложнения свойственной социуму технологии путем ее

дифференциации. Такое усложнение технологии было следствием достижения

обществом значительного демографического состояния. Это вытекает из

постулируемой нами зависимости между численностью конкретного социума и

степенью сложности практикуемой им технологии. По нашим представлениям,

“демографический рубикон”, разделяющий структурно однородное первобытное

общество и цивилизованное общество, состоящее из профессиональных групп,

теоретически отвечал десятитысячной численности человеческой популяции,

образцы которой появляются на ранней стадии развития классических

цивилизаций. Популяция, достигшая такой численности, начинает подчиняться

действию статистического закона больших чисел, и ее дальнейший рост уже

не сказывается на ее статистических свойствах. Поведение маленькой

популяции статистически плохо предсказуемо и для ее социализации общество

развило технологию соответствующей степени сложности. Когда численность

социума переваливает “демографический рубикон”, его поведение становится

существенно предсказуемым, и при дальнейшем демографическом росте

ситуация уже не меняется. Следовательно, для социализации популяции из

10000, из 100000 и т.д. человек достаточна технология одной и той же

степени сложности (здесь наш закон корреляции демографии и технологии в

первобытном его выражении — неразделенный труд — перестает выполняться).

Излишне говорить, что технология, достаточная для поддержания жизни

десятитысячного населения, едва ли будет оптимальна для стотысячного.

Следовательно, для общества, подошедшего к “демографическому рубикону”,

единственная возможность совершенствования своей технологии состояла в

следующем.

Общество должно было разбиться на социальные группы с численностью

менее 10000 человек. Внутри этих групп закон больших чисел не действовал,

и в них закон соответствия демографии и технологии продолжал выполняться

без всяких ограничений. Такие группы стали основой профессиональных групп

общества разделенного труда. При общем демографическом росте социума

росли и его профессиональные группы, и усложнялась степень сложности их

технологий. Если профессиональная группа сама приближалась к

демографическому рубикону, в ней происходило разделение на подгруппы с

численностью ниже демографического рубикона; по этим подгруппам

происходила дальнейшая специализация производства, а при росте этих

подгрупп усложнялась и свойственная им специализированная технология,

причем внутри этих подгрупп по–прежнему продолжал выполняться закон

соответствия демографии и технологии. Этот процесс демографической и

технологической дифференциации социума теоретически был неограничен. В

дифференцированном обществе, таким образом, закон соответствия

демографического состояния популяции и степени сложности практикуемой ею

технологии продолжал действовать в новом качественном варианте, когда

технологии перестают быть общеупотребительными в социуме. В реальности

это положение вещей отвечало институциализации общественного разделения

труда.

Отдельное действие закона соответствия демографии и технологии внутри

подразделений труда, обусловливая их самостоятельное поведение, угрожало

целостности социума. Для преодоления этого социально–дезинтегративного

явления общество пришло к новому образу жизни, при котором социальная

структура была опредмечена в инфра– и метаструктуре раннего города

(отношения город–деревня, разделение города на кварталы по

профессиональной принадлежности и т.д.). Угроза дезинтеграции для

цивилизованного общества исходила от самодвижущихся средств коллективного

производительного потребления, технологии которых стали самостоятельными

в подразделениях труда. Поэтому нейтрализация социально–дезинтегративных

последствий дифференциации средств коллективного производительного

потребления исходила от консервативных средств коллективного

непроизводительного потребления, господствующая предметная форма которых

эквивалентна комплексу городских построек. Теоретически, ядром,

объединяющим последние, закономерно должны были стать средства предельно

коллективного и непроизводительного назначения. К их числу относились

коллективные святилища и коллективные укрепления. Поэтому представляется

неслучайным, что ядром формирования цивилизованного города становились

храмы (Шумер) и фортификации (Микены).

Стереотипы поведения первобытного человека были таковы, что на переход

к жизни в стационарных условиях ограниченного города человеческие

популяции закономерно отреагировали преобразованием своей социальной

организации по патриархально-иерархическому образцу, который универсален

для цивилизаций (известен в Шумере и повсеместно в других цивилизациях).

Этот образец организации был оптимален для интеграции цивилизованного

общества, однако, поскольку с той же задачей вполне могла бы справиться и

матриархальная иерархия, конкретную патриархальную форму организации

цивилизованного общества нельзя объяснять только потребностями социальной

регуляции. Нельзя предполагать также и рождение патриархальной

организации цивилизованного общества только на почве военных интересов

этого общества. Есть основания считать, что в шумерских округах эпохи

Джемдет Наср (3200–2900 до н.э.) и даже несколько раньше основы

социальной структуры шумерского общества были уже достигнуты[95], но

произошло это еще в отсутствии военизированной царской власти.

Точно датировать возникновение цивилизации трудно, поскольку в

первобытном неолитическом обществе все основные черты цивилизованной

жизни были представлены. Ближе всего к цивилизации подошло неолитическое

общество Чатал–Хююка, однако полной информации об этом обществе нет (в

поздней фазе раскопан главным образом “квартал жрецов”). Чатал-Хююк

заметно опередил и современные себе, и более поздние ближневосточные

социумы неолита–халколита. Судьба Чатал–Хююка (протогород был заброшен,

но не в результате военных действий) показывает, что этот социум не был

рассчитан на местные экологические условия. Вероятно, непрерывный генезис

ранней цивилизации начался в долине Нила в эпоху создания

Нижнеегипетского царства, признаки существования которого можно

усматривать в изображении нижнеегипетской короны на сосуде амратской

эпохи Нагада I.

Таким образом, период становления цивилизации надо датировать временем

от появления первого протогорода (Чатал–Хююк, 9420–8440/8200–7350 14С) до

появления признаков существования Нижнеегипетского царства (Нагада I,

6600–6400/5744±300–5577±300 14С), т.е. в пределах 8440–6400 календарных

лет назад. В то же время следует учесть, что предположительная столица

Верхнеегипетского царства в Энхабе амратского периода имела еще признаки

протоцивилизации, однако ее прямые связи с более поздней египетской

цивилизацией не вызывают сомнений (прямоугольный дом в Энхабе относился к

числу точных прообразов египетского иероглифа “дом”). По регионам эпоха

становления цивилизации может иметь менее высокие даты.

Глава III

ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА РАННЕЙ

ЦИВИЛИЗАЦИИ

1. ДУХОВНОЕ РАЗВИТИЕ

В предшествующем изложении, упоминая о различных технологических и

культурных достижениях первобытности и ранней цивилизации, мы избегали

суждений об их сознательном изобретении людьми, предпочитая искать для

этих достижений объективные основы материальной жизни общества. Такой

подход объясняется вовсе не приверженностью к упрощенно

материалистическому пониманию истории. Дело состоит совсем в другом.

Сознательные изобретения технологических и культурных новшеств у

современного человека тесно связаны со структурой его психологии, которая

обладает явными признаками самосознания или способности к саморефлексии

(в широком, не только философском смысле слова). Самосознание

основывается у человека на способности полушарий его головного мозга

обмениваться понятийной информацией. Не будет чрезвычайным упрощением

сказать, что человеческая способность к самосознанию базируется на

практике собеседования мозговых полушарий между собой. Оба полушария

способны слышать и понимать как внешнюю, так и внутреннюю речь. Однако

разговаривать умеет только левое полушарие (у правшей)[96].

Осуществляемая таким образом внутренняя речь создает у человека

субъективное впечатление присутствия в его сознании “второго Я”.

Целенаправленная мозговая деятельность, необходимая для сознательных

изобретений, тесно связана с человеческой способностью к внутренней речи

и самосознанию. Между тем внутренняя речь — очень позднее достояние

человека современного типа. Это видно из того обстоятельства, что у

современного человека при внутренней речи неслышно колеблются голосовые

связки, откуда следует, что внутренняя речь представляет собой всего лишь

беззвучный вариант внешней. Поскольку пережитки внешней речи при

внутренней речи (самосознании, в психологическом смысле слова) у

современного человека не изжиты, внутреннюю речь надо считать очень

поздним образованием. Не вызывает сомнений, что древние люди современного

типа еще не обладали навыками внутренней речи и самосознания, и вопрос

состоит в датировке развития самосознания у современного человека.

Предметная форма самосознания — письменность (см. далее) присутствует

уже в эпоху ранней цивилизации, и поэтому начала самосознания следует

датировать не позже раннецивилизованной эпохи. С другой стороны, в

раннецивилизованную эпоху существовали и признаки отсутствия

самосознания, а потому его появление нельзя датировать ранее

цивилизованной эпохи, с которой, вероятно, и связано зарождение

самосознания. Этот вывод опирается на социально–психологические

исследования Дж.Джейнса[97]. Объективный анализ отношения

раннецивилизованных людей (в том числе шумеров)[98] к своим богам, а

точнее, к их идолам и храмам, привел Дж.Джейнса к выводу, что в

раннецивилизованную эпоху у людей не существовало современного

абстрактного понятия бога. Эта абстракция, свидетельствующая о

самосознании, относится к числу немногих, поддающихся обнаружению по

древним косвенным материальным признакам. Шумеры, относившиеся к своим

идолам, как к реальным богам, этой абстракции явно были лишены.

Анализируя текст “Илиады”[99], Дж.Джейнс пришел к выводу, что в

кульминационные моменты Троянской войны ее участники руководствовались

галлюцинациями, воспринимаемыми как голоса богов, а не доводами

самосознания (на наш взгляд, по тексту “Илиады” действительно получается

так). Мезолитические люди (натуфийцы) относятся к представителям

несамосознательного общества[100].

Принимая в целом концепцию Дж.Джейнса[101], мы должны отметить, что ее

детали нуждаются в уточнении. В частности, “Илиада” в ее законченном

выражении была, строго говоря, созданием не микенских, а дорийских греков

(нецивилизованных преемников микенских ахейцев в Греции). Так что

несамосознательными были, вероятно, ранние дорийцы. Правда, по

лингвистическим данным, гомеровский эпос восходил, возможно, к микенской

эпической традиции[102], однако части “Илиады”, предположительно мало

изменившиеся с микенской эпохи (например, упоминавшийся “Каталог

кораблей”), не содержат информации по духовной жизни микенского общества.

Положение Дж.Джейнса о том, что досамосознательные люди управлялись

слуховыми галлюцинациями, представляется несколько избыточным. Из текста

“Илиады” видно только, что ее герои не руководствовались

самосознательными мотивами современного типа, а Гомер объяснял перемену

линии их поведения вмешательством богов, похожим на слуховые

галлюцинации. Однако распространять такую форму управления на поведение

человека в целом, по–видимому, нет оснований (в частности,

самоуправляющиеся животные, очевидно, обходятся без галлюцинаций, так что

нет оснований приписывать последние человеку). Совсем

неудовлетворительной представляется гипотеза Дж.Джейнса о движущих силах

генезиса самосознания. Дж.Джейнс на этот счет выступил с

неокатастрофической концепцией, согласно которой стихийные бедствия

(вроде извержения вулкана Санторин на о.Фера в 1470 г. до н.э.),

рассеивая традиционные общества, заставляли их представителей–изгоев в

новой социально–культурной среде приспосабливаться к ней путем обретения

самосознания[103]. Подобный наивный ход рассуждений не выдерживает

критики хотя бы потому, что в этом случае самосознание должно бы было

быть таким же древним, как и стихийные бедствия или социально–культурные

катастрофы. Однако подмеченные Дж.Джейнсом факты и его идея о

несамосознательности доцивилизованных людей должны быть учтены.

На наш взгляд, генезис индивидуального самосознания в

раннецивилизованную эпоху был связан со структурными преобразованиями

первобытного общества, которое, перейдя в цивилизованную стадию,

перестало быть однородным образованием, в связи с распадом на

профессиональные группы. Внутри основных профессиональных групп,

связанных с сельским хозяйством, ремеслом и торговлей вполне достаточными

оставались первобытные формы общественного сознания. Однако в

профессиональной группе умственного труда, осуществляющей координацию

деятельности других профессиональных групп, ситуация изменилась.

Хозяйственная администрация шумерских храмов, храмовых и дворцовых

хозяйств древнего Египта, хозяйств Элама, дворцовых хозяйств Крита и

микенской Греции и т.д. осуществляла распределительные и

производственно–регулятивные функции по отношению к представителям других

профессиональных групп.

Начала социальной регуляции исходили из подразделения умственного

труда и в его собственном случае должны были на нем же замыкаться. Проще

говоря, подразделение умственного труда, освоив методы социальной

регуляции других профессиональных групп, должно было распространить эти

принципы и на само себя. Таким образом подразделение умственного труда в

одно и то же время становилось и социально-регулирующим, и регулируемым

образованием, а применительно к конкретной обстановке — саморегулируемым.

Подразделение умственного труда было единственной общественной группой,

существование которой регламентировалось методами саморегуляции.

Контролируемые группы выполняли производственные и распределительные

директивы, исходящие извне: от хозяйственной администрации, связанной с

сакральной, торговой, судебной и военной деятельностью. Контролирующая

группа выполняла, очевидно, свои собственные директивы; иными словами, ее

жизнедеятельность в определенной степени основывалась на методах

самоконтроля.

Индивидуализация подразделения умственного труда в общественной

структуре первоначально была, конечно, групповой. Однако ее развитие в

перспективе ориентировалось на переход методов самоконтроля на

индивидуальный уровень. Всякое развитие представляет собой

дифференциацию. Следовательно, развитие групповой функции самоконтроля в

подразделении умственного труда должно было выразиться в ее

дифференциации, т.е. в появлении в этом подразделении

самоконтролирующихся индивидов, что одновременно выражало тенденцию

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21