Происхождений цивилизации

этот счет. Согласно К.Дж.Джолли[38], древние растительноядные

безорудийные гоминиды, с точки зрения пищевой стратегии, были близки

ископаемым павианам симопитекам. У современных павианов бабуинов

показатель эффективности сбора пищи составляет примерно единицу (это

отношение времени, необходимого для добычи пищи, ко времени, связанному с

ее потреблением). Аналогичный показатель, похоже, имеется и у горилл[39].

Однако у таких охотников и собирателей, как современные африканские

бушмены и хадза, а также австралийские аборигены, этот показатель может

составлять 0,25, что в среднем означает один день добычи пищи на три дня

ее потребления. У примитивных земледельцев — папуасов Новой Гвинеи

обсуждаемый показатель достигает уже 0,1 (т.е. день добычи пищи на девять

дней ее употребления)[40]. Следует добавить, что современные бушмены и

австралийские аборигены (обычно) живут в условиях пустынной

низкобиопродуктивной экосреды, так что древние гоминиды, населявшие более

продуктивные биотопы, могли, по меньшей мере, не уступать им в

эффективности добычи пищи. Не исключено, что ашельская “технологическая

революция” могла сочетать рост степени сложности технологии с повышением

эффективности связанного с ней хозяйства.

Рост производительности труда, связанного с добычей пищи, у

первобытных гоминид сопровождался высвобождением части их активного

времени от хозяйственной деятельности, а это ослабляло эффект сиюминутной

нужности производственных отношений гоминид. Но сама целостность

сообществ гоминид к моменту “ашельской революции” уже миллион лет

обеспечивалась отношениями, связанными с технологическим образом жизни,

т.е. древней формой производственных отношений. Рост производительности

труда, строго говоря, снижал впечатление нужности этих производственных

отношений, поскольку в свободное время они не имели никакого

практического воплощения. Производственная нужда гоминид друг в друге

слабела, а их сообщества в принципе должны бы были распасться, утратить

свою технологию и вернуть гоминид в животное состояние.

На наш взгляд, для предотвращения такой угрозы первобытный социум

стихийно нашел средства социализировать свободное время своих членов с

целью поддержать свою нормальную целостность. Это сопровождалось

развитием у ранних гоминид потребностей в общении непроизводственного

характера. Общение подобного рода дополняло обычные производственные

отношения, актуально функционирующие лишь часть активного времени гоминид

(при производственных процессах). В целом все активное время гоминид

могло быть заполнено различными формами коммуникаций: производственными

(необходимыми для производства жизни и интеграции социума) и

непроизводственными (необходимыми для интеграции социума, а в конечном

счете для успешного производства жизни).

Развитие непроизводственных форм общения, приведшее к формированию

вторичной непроизводственной структуры общества, не было результатом

каких-то “изобретений” и т.п. У животных существуют некоторые формы

поведения, которые, если предположить, что ими обладали и гоминиды, могли

развиться в непроизводственные формы общения. У животных этого не

происходит, поскольку их образ жизни не порождает тех потребностей в

непроизводственном общении, которые возникли у гоминид вследствие роста

производительности их труда. Рассмотрим биологические предпосылки

социальных форм поведения первобытных гоминид, которые легли в основу

вторичных общественных структур и связанной с ними духовной культуры.

Многие животные имеют средства коммуникации, обнаруживающие сходство с

элементарной формой человеческого языка[41]. Эксперименты с шимпанзе,

ближайшим родственником человека, показали, что этот примат способен

усваивать человеческий язык жестов — амслен, что послужило подкреплением

гипотезы о жестовой форме первого языка гоминид[42], поскольку последние

вполне могли иметь способности родственных им шимпанзе. Пережитки языка

жестов широко представлены у современного человека (непроизвольная

жестикуляция при разговоре), что может объясняться древней связью центров

управления речью (зоны Брока и Вернике левого полушария головного мозга)

с центром управления правой рукой в левом полушарии. Связь объясняется

тем, что первоначально речевые центры обслуживали жестовый язык, а затем

приспособились к управлению устной речью. Поскольку речью и правой рукой

у человека ведает левое полушарие (у правшей), признаки подобной

функциональной асимметрии головного мозга (в частности, признаки

праворукости) могли бы свидетельствовать о начале процесса возникновения

(или даже нейро–физиологического закрепления у австралопитека умелого)

языка жестов. Н.Тот, анализируя индустрию из Кооби–Фора, 1,9–1,4 млн. (в

основном это индустрия карари, 1,65–1,25 млн., синхронная раннему

человеку прямоходящему), обнаружил, что ее создатели были

праворукими[43], что может быть древнейшим свидетельством существования

языка жестов у гоминид. Начало процесса, впрочем, может восходить к

финальному австралопитеку умелому, поскольку у гоминида KNM–ER 1470

(менее 1,82±0,04/1,6±0,05) отмечено развитое поле Брока. Причины и время

перехода к устной речи у человека прямоходящего не ясны, однако, процесс

завершился уже 0,73 млн. лет назад, о чем свидетельствует появление

знакового творчества, датированное этим временем (см. Приложение).

Конкретный ход генезиса языка жестов у гоминид пока не ясен. Из опытов

с шимпанзе известно, что наилучшим образом они усваивают язык жестов,

когда их пальцы просто складывают в нужный знак[44]. Можно лишь гадать,

не передавали ли древние гоминиды аналогичным образом технологические

навыки, и не привела ли подобная практика к жестовому языку. Генезис

звукового языка также проблематичен. Во всяком случае, его нельзя

объяснять производственной необходимостью — например, охотничьей,

поскольку этологически близкие гоминидам-охотникам хищники охотятся молча

(например, гиеновые собаки).

С социально–философской точки зрения, основную функцию языка можно

видеть в его способности социализировать свободное время

непроизводственным способом. Так, австралийские аборигены проводят

свободное время в обыденных разговорах (сплетнях)[45], что, несмотря на

внешнюю невыразительность подобного способа общения, позволяет заполнить

свободное время социальными связями.

Весьма вероятно, что генезис языка имел отношение к первой известной

форме религиозных представлений - мифологии. Как показал А.Леруа–Гуран

статистическим методом[46] (современную статистику см. в Приложении), в

верхнепалеолитическом франко–кантабрийском изобразительном искусстве (как

в наскальном, так и в мобильном искусстве малых форм) существовало

поразительное однообразие сюжетов. В течение 20000 лет (от ориньяка I до

мадлена VI) западноевропейские кроманьонцы рисовали основную композицию,

состоящую из фигур лошади, бизона (или быка) и горного козла (или

замещающих его оленей, мамонта), которую сопровождали некоторые другие

(обычно крайне редкие) животные, а также редкие антропоморфы и весьма

многочисленные знаки. Это сюжетное однообразие А.Леруа–Гуран совершенно

справедливо объяснил крайней стабильностью стоящих за ним идеологических

представлений, которым могли отвечать только мифологические. Мы показали

(см. Приложение), что между франко–кантабрийским искусством верхнего

палеолита и мобильным искусством среднего и нижнего палеолита существует

глубокое генетическое родство. Это позволяет датировать возникновение

открытой А.Леруа–Гураном мифологии временем появления первых

доверхнепалеолитических памятников мобильного искусства, древнейший из

которых — Странска скала (Брно, Южная Моравия, Чехия, преашель,

Гюнц/Миндель II, меньше или равно 0,73 млн.).

Верхнепалеолитические создатели мифологической живописи, несомненно,

обладали вербальным языком, поскольку достоверный глоттохронологический

возраст древнейшего известного праязыка — ностратического составляет не

менее 15000 лет (этот возраст эквивалентен примерной радиоуглеродной дате

в 13000, что соответствует концу французского мадлена IV). Однако возраст

праязыка современного человека, наверняка, близок возрасту его появления,

т.е. не менее 200000 лет. Родство франко–кантабрийской мифологии,

существование которой предполагает язык, с мифологией среднего–нижнего

палеолита дает основание предполагать, что древность вербального языка не

уступает возрасту нижнепалеолитического искусства — 0,73 млн. лет.

Более того, как показали А.Маршак и Б.А.Фролов[47],

верхнепалеолитическое знаковое творчество, в том числе и

франко–кантабрийское, отражает существование лунного календаря (А.Маршак)

и арифметического счета (Б.А.Фролов). На наш взгляд, характерные для

франко–кантабрийского искусства парные знаки (например, прямоугольник +

ряд параллельных черт, и т.п., см. Приложение) выражали календарные

пометки (лунный месяц + количественное пояснение к нему). Парные знаки

франко-кантабрийского типа известны уже в нижнем палеолите, что позволяет

датировать возникновение лунного календаря и арифметического счета

возрастом мобильного искусства — 0,73 млн. Связь мифологии с календарем

не может удивлять, поскольку, например, у австралийских аборигенов

мифологические ритуалы имеют календарную привязку[48].

Этологические предпосылки ритуальных форм поведения известны у

шимпанзе. Дж.ван Лавик-Гудолл описала[49] так называемый “танец дождя” у

шимпанзе, когда перед началом этого климатического события возбужденные

шимпанзе приплясывают, размахивая ветвями деревьев. Описан также так

называемый “карнавал”, когда при встрече групп шимпанзе эти приматы

возбужденно приветствуют друг друга шумными возгласами, а также

обмениваются прототипами объятий, похлопываний по спине, поцелуев,

рукопожатий (все эти формы поведения в аналогичной ситуации весьма

характерны для современных людей, что выдает очень древнее происхождение

подобных форм общения); шимпанзе пританцовывают, сотрясают ветви

деревьев, издают “барабанную дробь” ударами ладоней и подошв по стволам

деревьев; как и у современных африканцев, “барабанная дробь” шимпанзе,

разносящаяся на большие расстояния, служит для связи с другими группами

шимпанзе (сигнализируя об обильных источниках пищи). Было бы только

справедливо предположить, что развитие подобных поведенческих

наклонностей могло иметь прямое отношение к возникновению ритуальных форм

поведения у древних гоминид. В частности, “танец дождя” у шимпанзе

теоретически мог бы находиться в отдаленном родстве с универсально

распространенным в примитивных человеческих обществах обрядом вызывания

дождя[50], а “карнавал” шимпанзе находит определенные аналогии в

австралийском обряде Кунапипи (встреча групп аборигенов в сезон изобилия

еды, сопровождающаяся пением, танцем, шумом и пр.)[51].

С социально–философской точки зрения, ритуальное поведение, вошедшее в

обычай, было призвано регламентировать (структурировать) и

социализировать свободное время древних гоминид, систематически заполняя

его традиционными ритуальными формами непроизводственного общения. В

свете нашей концепции происхождения вторичных (непроизводственных)

общественных структур генезис ритуалов представляется вполне

закономерным. Рост производительности труда и свободного времени вызвал

нужду в развитии и институциализации внепроизводственных предпосылок

ритуального поведения, имеющих у гоминид, вероятно, древнее (животное)

происхождение. В рамках вторичной общественной структуры эти формы

поведения приобрели самостоятельные социальные функции, позволяющие им

упорядочивать часть свободного времени гоминид. Древность появления

ритуальных форм поведения у гоминид можно определить лишь по косвенным

данным. Первобытные народы, отправляя свои обряды, раскрашивают тело и

ритуальные предметы красной охрой — например, австралийские

аборигены[52]. Возможно, охра, находимая на палеолитических стоянках,

имела именно такое назначение. Древнейшие находки красной охры известны

на стоянке ВК II Олдувайского ущелья, Танзания (верхняя часть слоя II,

развитой олдовай В, ок. 1,2 млн., 2 куска красной охры).

Довольно загадочное происхождение раскраски тела у гоминид могло иметь

охотничье происхождение. В качестве охотников ранние гоминиды вели себя

как хищники, а характер раскраски тела у хищников зависит от их размеров

(мелкие животные однотонны, средние узорчаты, а крупные вновь

однотонны)[53]. Масса тела у австралопитека умелого могла составлять

51,3–54,3 кг, что приближалось к массе гепарда (50–65 кг.). Вполне

возможно, что австралопитек умелый раскрашивался для охоты в мелкие пятна

по всему телу, поскольку такой окраской маскируется гепард. У раннего

человека прямоходящего вес мог быть на 10 кг больше (молодой индивид из

Нариокотоме имел рост 1,6 м), и пятна для раскраски требовались несколько

крупнее. Вполне возможно, что охотничья раскраска ранних гоминид была

перенесена в ритуальное действо. Представляется также вероятным, что

древние гоминиды, переселившись из теплой Африки в прохладную Европу, где

они вынуждены были пользоваться одеждой, стали дублировать или заменять

нательную раскраску нательными украшениями, обильно представленными в

верхнем палеолите, начиная с ориньяка I, но известными и в среднем

палеолите. Не исключено, что некоторые из этих объектов могли быть также

амулетами-фетишами, поскольку клык жеребца из Пролома II, Крым (слой 2

или 1, Вюрм II В 2, 54000–51000, или Вюрм II С, 46500–39000), могущий

быть подвеской, нес на себе 5 продольных черт.

Генезис календарных представлений, с социально-философской точки

зрения, весьма близок генезису ритуальных форм поведения, поскольку

календарные представления регламентировали жизненное время гоминид и, в

частности, их свободное время. Мы не считаем возможным объяснять генезис

календаря производственными нуждами, связанными с сезонной добычей пищи,

поскольку все животные успешно решают сходные задачи, обходясь без

календаря: точнее, они его имеют в виде разного рода биологических часов

и т.п. Однако биологические часы, по-видимому, не имеют отношения к

самостоятельно существующим календарным представлениям, получившим особую

предметную форму (знаковые памятники мобильного искусства палеолита). Как

отмечалось, предметная форма лунного календаря и связанного с ним

арифметического счета датируется 0,73 млн. лет назад (см. Приложение).

Общественная природа возникшей палеолитической мифологии, на наш

взгляд, также была социально–интегративной, поскольку, независимо от

конкретного содержания этой мифологии, она образовывала семантическое

поле, общее для всех членов палеолитического социума. Речь идет о круге

общих представлений, передаваемых из поколения в поколение, от одних

членов группы — к другим, что создавало между носителями мифологических

представлений еще один вид социальной связи непроизводственного

характера, призванной заполнить свободное время гоминид общением,

способствующим поддержанию целостности сообщества. У австралийских

аборигенов миф может рассматриваться как “рассказанный или пропетый

обряд”[54], что сближает социальные функции мифологии и ритуала.

В качестве одной из ритуальных форм поведения, по-видимому, надо

рассматривать погребальный ритуал. Его биологические предпосылки,

возможно, имеются у орангутанов и горилл, которые покрывают труп сородича

грудой листьев и засыпают землей[55]. Погребения появляются у

неандертальцев, по меньшей мере, в Рисс/Вюрме (слой 6 грота Киик–Коба,

Тау–Кипчак, Симферополь, Крым, Украина, зубчатое мустье, Рисс/Вюрм,

111000, коллаген).

Ритуализация общественной жизни гоминид, очевидно, означала появление

определенных нормативов социальных коммуникаций. Способность гоминид к

усвоению подобных нормативов, по–видимому, не ограничивалась религиозными

традициями и обрядами. В самом деле, наша концепция вторичных

общественных структур подсказывает, что все непроизводственное активное

время гоминид должно было быть регламентировано в интересах поддержания

целостности социума. Здесь у гоминид появились существенные поведенческие

перспективы. С биологической точки зрения, поведение животных и гоминид

можно подразделить на два основных типа: эгоистическое и альтруистическое

поведение в буквальном смысле этих терминов. Эгоистическое поведение

предписывает особи стратегию поступков, обеспечивающую особи максимальную

выживаемость даже в ущерб другим особям. Такого рода поведение

вырабатывается у животных благодаря индивидуальному естественному отбору.

Альтруистическое поведение предполагает в стратегии поступков особи

определенную составляющую таких поступков, которые прямо не способствуют

выживанию особи, но помогают выжить ее генетическим родственникам[56].

Эта линия поведения поддерживается групповым отбором, который

благоприятствует выживанию сходного генотипа, представленного у близких

родственников. Подобный групповой отбор является, в сущности, вариантом

индивидуального естественного отбора, поскольку единицей приложения

индивидуального отбора является единичный генотип, представленный у

единичной особи, а единицей приложения группового отбора оказывается тот

же единичный генотип, тиражированный у нескольких родственных особей.

В популяциях животных биологический эгоизм и альтруизм сбалансированы.

Гоминиды с ростом производительности труда должны были попасть в

ситуацию, когда баланс эгоизма и альтруизма у них нарушился. В самом

деле, у гоминид появилось активное время, свободное от добычи пищи.

Материальные жизненные факторы, способные питать эгоистичное поведение, в

сфере свободного времени были представлены слабо, и, следовательно, в

этой сфере поведенческий баланс должен был измениться в пользу

альтруистичного поведения, поскольку, в отличие от эгоистичного

поведения, альтруистическое поведение предполагает позитивные связи между

индивидами, а раннее общество как раз и нуждалось в таких связях для

социализации своего свободного времени непроизводственным путем. Именно

этим обстоятельством мы объясняем широкую распространенность в

человеческих социумах альтруистических форм поведения. Что же касается

древних гоминид, то они стали альтруистичнее своих животных предков не из

высших соображений, а потому, что альтруистичные формы общения (забота о

слабых и старых, может быть, забота о покойных) понадобились им для

заполнения свободного времени чем–то полезным, с точки зрения

консолидации социума.

В первобытном обществе, где происходила регламентация свободного

времени (например, ритуальным образом), количественно растущие формы

альтруистичного поведения, естественно, так же должны были претерпеть

институциализацию в рамках вторичной общественной структуры.

Нормированное альтруистичное поведение в человеческом обществе

представлено нравственными формами поведения. Следовательно, можно

предполагать, что нравственность возникла у гоминид с началом эпохи

избыточной производительности труда. Первые признаки альтруистического

поведения отмечены у человека прямоходящего более 1,5 млн. лет назад[57].

Языковые, ритуальные и нравственные формы коммуникаций у гоминид

имели, как можно видеть, отчетливые биологические предпосылки. В отличие

от названных форм вторичных общественных структур, ранние религиозные

формы общения у гоминид, по-видимому, не имели биологических предпосылок.

(Здесь, отвлекаясь от известной концепции Дж.Дж.Фрэзера, мы не делаем

различий между магией и религией.)

Ранние типы верований у гоминид (анималистическая мифология, магия,

тотемизм, фетишизм, анимизм) связаны (за вычетом анимизма) с

определенными предметными формами, классификационные свойства которых

проливают свет на генезис указанных верований. Исходной предметной формой

общественного бытия гоминид были средства коллективного производительного

потребления, технологические нормы изготовления и употребления которых

позволяют определить их как предметы определенного активного класса.

Исходя из нашей гипотезы, можно было бы ожидать, что ранний социум для

заполнения своего свободного времени должен был инсценировать

технологические формы поведения в это непроизводственное время. При этом

развитие предметной формы технологии должно было идти вполне

предсказуемым путем: путем расширения и пассивизации ее класса.

Расширение обусловливалось нуждой в заполнении свободного времени, а

пассивизация — в заполнении этого времени непроизводственным путем.

Первая линия развития предметного бытия гоминид (путем расширения

класса) должна была привести к возникновению предметов неопределенного

активного класса, в которых угадываются инструменты магии. В самом деле,

магию отличают “обряды, идея которых состоит в сверхъестественном

воздействии человека, непосредственно или посредством материальных

предметов, слов или движений, на материальный же объект”[58], в чем

состоит активное, наступательное начало магии[59]. Предметной же формой

магии является инструмент магии, в качестве которого могут выступать

самые разнообразные объекты[60]. Таким образом, магию в генезисе можно

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21