Происхождений цивилизации

общества не обладали навыками индивидуального самосознания, а потому

экстраполяция на их жизнедеятельность эвристических способностей

современного человека неправомерна. Во–вторых, и это очень важно, зачатки

производящего хозяйства встречаются и в первобытных обществах

потребляющей экономики, однако не получают в этих обществах какого-либо

институциализированного распространения. Так, элементы примитивнейшей

агрокультуры имеются у австралийских аборигенов[123], а столь же

примитивнейшие начала животноводства встречаются у южноамериканских

индейцев; кроме того, некоторые признаки доместикации лошади отмечены в

верхнем палеолите Франции[124]. Казалось бы, “изобретение”начал сельского

хозяйства у австралийских аборигенов и индейцев должно было произвести

переворот в их экономике. Однако ничего подобного не произошло (более

того, австралийские аборигены выражали стойкое нежелание переходить к

производящему хозяйству). Этот парадокс мы объясняем тем обстоятельством,

что усвоение производящего хозяйства как акт усложнения технологии

совершенно не соответствовало низкому демографическому состоянию

сообществ австралийских и южноамериканских аборигенов (а также и

верхнепалеолитических сообществ).

Соответственно, экспансию производящего хозяйства в неолите мы также

не считаем целенаправленным изобретением. Строго говоря, увеличение

удельного веса земледелия и скотоводства в хозяйстве неолитических общин

надо рассматривать как следствие популяционного взрыва в среде

доместицированных животных и растений. Этот популяционный взрыв

необходимо связать с ближневосточным мезолит–неолитическим

демографическим взрывом. При переходе от финального мезолита к

докерамическому неолиту Леванта в ближневосточных общинах имел место

десятикратный рост численности населения (например, в Абу Хурейра, Сирия,

поздний натуф, 12800 календарных лет назад, или 11150 14С, 250±50

человек, специализированное охотничье-собирательское хозяйство;

докерамический неолит В, 10740–9130 календарных лет назад, или 9350–7950

14С, 2500±500 человек, специализированная охота, начальное сельское

хозяйство). В раннем керамическом неолите протогорода Чатал–Хююк (Конья,

Турция, 9420–8440 календарных лет назад, или 8200–7350 14С, ирригационное

сельское хозяйство, охота) население составляло уже 4000±2000 человек

(Чатал–Хююк является демографическим лидером всех доцивилизованных

обществ). По–видимому, по мере своего демографического роста

ранненеолитический социум был вынужден пропорционально дополнять

естественные источники пищи искусственными источниками, связанными с

доместицированными организмами, что вызвало в их среде популяционный

взрыв, пропорциональный неолитическому демографическому взрыву. Таким

образом сформировалась сложная технология производящего хозяйства,

закономерно соответствующая демографическому состоянию практикующего ее

социума.

Пропорционально усложнению технологии производящего общества росла

общая эффективность добычи этим обществом пищи. В результате у его членов

высвобождалось активное время, которое, в соответствии с демографическими

нуждами усложнения технологии, было использовано для развития непищевых

сфер производства и распределения: ремесла и межобщинного обмена, о

которых уже упоминалось. Прогрессировала и сфера вторичных общественных

структур. В неолитическом социуме, таким образом, созрели предпосылки

общественного разделения труда. Однако признаков существования

институциализированных профессиональных групп в неолите не найдено (если

не считать служителей культа Чатал–Хююка и западноевропейского

мегалитического общества, появление которых указывает начало

действительного разделения труда, однако нет свидетельств, что эти ранние

жрецы осуществляли хозяйственные социально–регулятивные функции, и нет

свидетельств соответствующего общественного разделения труда). Таким

образом, неолитическое разделение труда еще не вышло за пределы

индивидуального, которое свойственно первобытному обществу.

Возникновение профессиональных групп и общественного разделения труда

как очередного усложнения общественной технологии мы связываем с

достижением ближневосточными обществами “демографического рубикона”, т.е.

примерно десятитысячной численности. Мы объясняем это следующим образом.

Население первобытных общин не превышало 5000 человек, а обычно было

меньше в неолите и гораздо меньше в мезолите и палеолите (от 35±15 у

человека прямоходящего до 250±50 у позднемезолитического человека и

2500±500 у неолитического). Малочисленный социум не подчиняется действию

статистического закона больших чисел, а потому поведение его членов, если

отвлечься от социальных структур, было случайным и непредсказуемым. Чтобы

преодолеть этот дезинтегративный недостаток социум освоил однородную

первобытную общественную структуру, подчиняющую поведение его членов

общим стереотипным нормам. Такое общество не может допустить своей

дифференциации на профессиональные группы, заведомо не подчиняющиеся

общесоциальным стереотипам поведения, поскольку каждая профессиональная

группа всегда имеет свой сложный специфический стереотип. Когда социум

достигает примерно десятитысячной численности населения, случайное

поведение его членов начинает подчиняться действию закона больших чисел и

становится практически полностью предсказуемым. Для единообразной

регуляции жизнедеятельности такого общества однородная структура

становится не нужна, и десятитысячный социум может разделиться на

профессиональные группы без ущерба для общей стереотипности своего

поведения. Таким образом, тенденция к профессиональной специализации

общества производящей экономики, появившаяся в неолите, в социумах

достигших “демографического рубикона” получает возможность реализации на

уровне общественного разделения труда. Материальной движущей силой этого

процесса является то обстоятельство, что профессионально

специализированное общество становится более эффективным, с точки зрения

своего общественного производства.

Упомянутые количественно–статистические соображения, конечно, не

следует абсолютизировать, однако фактом остается то, что численность

цивилизованных сообществ разделенного труда обычно колеблется возле

“демографического рубикона” и может даже значительно превосходить его

(Мохенджо–Даре, Пакистан, 4710–4250 календарных лет назад, или 4105±65 —

3705±115 по радиокарбону, население — 40000 человек). Возможно, начала

общественного разделения труда имели место уже в Чатал–Хююке, однако

полностью там раскопан лишь “квартал жрецов”, так что вопрос остается

открытым. Можно думать, что важное усложнение технологии, связанное с

общественным разделением труда, было обусловлено, таким образом,

демографическим ростом социума и отвечало постулируемой нами

демографо–технологической зависимости.

Социум общественно–разделенного труда, в отличие от первобытного

общества, уже не являлся однородным образованием и был дифференцирован на

профессиональные группы, обладающие собственным производственным и

поведенческим стереотипом со своими экономическими интересами. Поведение

профессиональных групп было разнородным, и, следовательно, их

функционирование угрожало целостности социума. Процесс разделения труда,

по определению, является центробежными и противоречащим интегративным

нуждам социума. В этих условиях можно было бы ожидать, что общество

разделенного труда выработает особые средства интеграции своих

профессиональных групп. Таким средством, как нам кажется, стала

цивилизация, связанная с городским образом жизни.

На наш взгляд (гл. II, 2), цивилизацию (город) можно определить как

предметную форму структуры общества разделенного труда. Она жестко

зафиксирована в культовых, административных, производственных, жилых и

фортификационных городских сооружениях и дополнена тесно связанными с

городом сельскими поселениями. Город и его окружение образуют инфра– и

метаструктуру цивилизации. Эта структура, благодаря своей предметности,

является целостной и тем самым интегрирует органично связанные с

элементами этой структуры подразделения труда. Таким образом, выявляется

важная социальная функция городской цивилизации, выходящая далеко за

пределы обыденных представлений о жилищном, административном,

производственном и фортификационном назначении города.

То обстоятельство, что именно город выступил социально–интегративным

фактором общества разделенного труда, не является случайным. Общественная

дифференциация была обусловлена самодвижением средств коллективного

производительного потребления, т.е. предметными формами технологии,

усложняющейся под демографическим влиянием личного элемента

производительных сил. Следовательно, способ нейтрализации общественной

дифференциации должен был быть связан также со средствами коллективного,

но непроизводительного потребления, а ведущей предметной формой последних

являются жилище, культовые, административные и фортификационные

сооружения, упорядоченная совокупность которых образует поселение

городского типа.

Обитание в городских условиях имело важные последствия для организации

населяющего город общества. Как отмечалось, кровно–родственные отношения

первобытного общества подчинялись закону Дж.Крука и варьировали в

зависимости от биопродуктивности среды (от эндогамной матрилинейности в

высокобиопродуктивных регионах до иерархической патрилинейности в

низкобиопродуктивных). Высшие приматы, подчиняющиеся закону Дж.Крука,

воспринимают всякие ограниченные условия обитания (например, зоопарк) как

эквивалентные низкобиопродуктивному биотопу и соответствующим образом

структурируют свои сообщества (иерархически–патрилинейно). Есть все

основания считать, что обитание в городских условиях недавно еще

первобытные люди воспринимали точно так же. Это объясняет универсальное

распространение в цивилизованных обществах патриархальной семьи и

патриархально–иерархической организации сообщества. В свете этих

наблюдений неверным кажется представление о том, что человек изобрел

иерархическую организацию сообщества, чтобы координировать

жизнедеятельность подразделений труда. Патриархальная иерархия

действительно послужила основой структурных отношений подразделений

труда, однако она имела независимое от разделения труда происхождение.

Эта картина несколько сложнее традиционных представлений о генезисе

цивилизованной социальной организации. Пережитки эндогамной

матрилинейности в древнеегипетском, эламском и хаттском обществах

показывают, что создатели соответствующих, в целом

иерархически–патриархальных цивилизаций, на предцивилизованной стадии

подчинялись закону Дж.Крука и, обитая в субтропических условиях со

значительной биопродуктивностью, имели, вероятно, матрилинейную

организацию сообществ.

Генезис самых ранних цивилизаций был приурочен к речным долинам

субтропического пояса Ближнего и Среднего Востока (Египет, Месопотамия,

Элам, долина Инда). В этих регионах имелись средние уровни

биопродуктивности и круговорота веществ в природе, что было оптимально

для наиболее полного развития раннего сельского хозяйства. В тропическом

поясе биопродуктивность выше, но одновременно выше и круговорот веществ в

природе. В силу последнего обстоятельства высокобиопродуктивный регион

тропического леса совершенно не оптимален для сельского хозяйства

примитивной технологии. В умеренном поясе картина прямо противоположная:

круговорот веществ в природе там низок (что выгодно для сельского

хозяйства), но одновременно низка и биопродуктивность среды, что для

раннего сельского хозяйства не оптимально. Поэтому география генезиса

первых сельскохозяйственных цивилизаций представляется вполне объяснимой.

Те же соображения позволяют объяснить, почему центры генезиса ранних

цивилизаций совершенно не совпадают с первыми сельскохозяйственными

центрами (Левант, Загрос и близкие регионы), где имелись предки

доместицируемых организмов, но экологические условия были не самыми

оптимальными для дальнейшего развития сельского хозяйства (последнее было

принесено в Египет из Леванта, в долину Инда из Элама, в Элам и

Месопотамию из Леванта или Загроса; по лингвистическим данным, эламцы

были выходцами из Леванта, но их миграция произошла еще в

безсельскохозяйственном мезолите; генезис месопотамских шумеров

неизвестен).

Динамика ранних цивилизаций (гл. II, 3) предполагает, что

системообразующим элементом первых городов должны были стать наиболее

выраженные средства коллективного непроизводительного потребления,

максимально коллективные и минимально производительные. В стандартной

городской структуре этим требованиям отвечают лишь два элемента:

культовые и фортификационные сооружения. Поэтому формирование городов

вокруг подобных элементов представляется закономерным. В частности,

системообразующим элементом древнейших шумерских поселений были храмы

(Эреду), а аналогичным элементом микенских поселений служили

фортифицированные дворцы (Микены, Тиринф). Примеры можно продолжить.

Очень своеобразная форма становящейся, но так и не ставшей цивилизации

связана с мегалистической культурой Западной Европы. В Англии центрами

так называемых ячеек расселения стали мегалитические

святилища–обсерватории и связанные с ними поселения жрецов–астрономов.

Экологические условия Западной Европы не благоприятствовали эффективному

развитию сельского хозяйства и высоким концентрациям населения,

необходимым для общественного разделения труда. Если абстрагироваться от

этого препятствия, можно представить, как элита жрецов–астрономов,

освоившая интеграцию бесструктурного первобытного общества, с переходом

его на стадию разделенного труда и городского образа жизни берет на себя

функцию социального управления и тем самым завершает формирование

мегалитической цивилизации; однако ничего этого в реальности не

произошло. Возможно, что аналогичный процесс имел место в Шумере.

Эпоха становления цивилизации, по–видимому, должна датироваться от

первых протогородов, движущихся к обществу разделенного труда

(Чатал–Хююк, 8440), до первых появлений социальных структур,

унаследованных классическими ранними цивилизациями (нижнеегипетская

корона, изображенная на сосуде амратской эпохи Нагада I, 6600–6400 или

5744±300 — 5577±300 14С от наших дней).

Духовное развитие ранней цивилизации (гл. III) полностью сохранило

наследие первобытной эпохи. Архетипы первобытного сознания в ряде случаев

были трансформированы в дочерние формы, которые существовали параллельно

с предковыми архетипами. Кроме того, были выработаны новые формы,

неизвестные в первобытности. Это обогащение вторичных общественных

структур обусловливалось объективными потребностями цивилизации, которая,

располагая более производительной экономикой, предоставляла членам

цивилизованного общества больше свободного времени, подлежащего

социализации. Особую задачу представляла духовная интеграция

представителей разных профессиональных групп средствами единого

общественного сознания. Специфика филиации форм цивилизованного сознания

состояла в том, что их общие корни, восходя к первобытности,

хронологически лежали за пределами цивилизованного общества. Общность

таких духовных форм достигалась неимманентным им способом: в частности,

включением их в систему дисциплин, преподаваемых в общеобразовательной

школе для деятелей умственного труда (шумеро–аккадская э–дуба), и в

корпус письменных памятников, используемых при таком преподавании.

Завершающая стадия формирования раннецивилизованной идеологии наступает с

открытием имманентных способов интеграции ее наиболее продвинутых форм,

представленных науками: здесь способ интеграции знаний основан на

открытых философией вторичных сущностях уровня теоретического и

философского обобщения.

Логику развития идеологических форм цивилизованного общества

невозможно вывести из их внутреннего содержания (классический

идеалистический метод), поскольку эти духовные формы объективно имели

гетерогенное происхождение. Трудно также вывести логику развития этих

духовных форм и из их прикладного назначения (прямолинейный

материалистический метод), поскольку цивилизация располагала

идеологическими формами как прагматического, так и явно непрагматического

назначения. На наш взгляд, при объяснении развития раннецивилизованной

идеологии надо учитывать основную функцию феноменов цивилизации: они все

либо служили целям социальной интеграции, либо были ее точками

приложения. Такой подход вытекает из вышеизложенного

социально–философского понятия цивилизации, само появление которой было

вызвано нуждами социальной интеграции. Функция же социальной интеграции

носит универсальный характер и способна пронизывать все сферы

общественной жизни, не только материальной, но и духовной.

Цивилизация унаследовала от первобытности язык, религиозный ритуал,

систему нравственных норм поведения, пережитки магии, тотемизма и

фетишизма, мифологию, погребальный культ, изобразительное искусство,

представления о духовных существах (анимизм), музыкальное творчество. Эти

идеологические архетипы отчасти были гетерогенны уже в первобытности, а

частью состояли в родстве, прослеживаемом лишь в первобытную эпоху. Их

общность состояла в социально-интегративной функции, а также в

общеупотребительности. Цивилизация добавила к этим архетипам ряд новых.

От религиозного ритуала произошла культовая мистерия, а от нее в античную

эпоху — театр. Светские нормативы поведения (нравственность) послужили

источником архетипов права и политики. Языковые формы общения дали начало

ряду жанров литературы.

Наряду с этими архетипами в эпоху цивилизации возник ряд

идеологических новаций светского характера, связанный с деятельностью

подразделения умственного труда и не рассчитанный на

общеупотребительность. Генезис этих новаций, таким образом, относится к

собственно цивилизационной проблематике. Данные новации имели некоторые

доцивилизованные предпосылки и поэтому образовали в эпоху цивилизации

гетерогенную группу. Так, индивидуальное самосознание имело предпосылкой

общественное сознание первобытности, письменность (в шумерском варианте)

— протошумерское предметное письмо неолита. То же относится и к

гетерогенной системе эмпирических наук, имеющих определенные предпосылки

еще в палеолитической действительности (математика — арифметический счет,

астрономия — лунный календарь, география — топографическая карта из

Межирича, филология — устная речь, правовая наука — светские нормы

поведения [нравственность], история — мифология, медицина — знахарство,

зоология — охота, ботаника — собирательство, минералогия — технология

камня и т.п.). Эти предпосылки лишь указывают на древность предметных

областей наук, но мало что говорят об их генезисе.

Происхождение индивидуального самосознания мы связываем с

социально–интегративной функцией деятелей умственного труда, которые,

освоив навыки управления жизнедеятельностью других подразделений труда и

распространив их на себя самих, приобрели способность к самоконтролю, из

которой постепенно развивались феномены самосознания. Таким образом,

самосознание оказалось социально–регулятивной функцией,

интериоризированной отдельной личностью. Поскольку социально-регулятивная

функция является частным случаем социально–интегративной, природа

самосознания, несмотря на его индивидуальность, носит социальный

характер. Предметной формой самосознания стало письмо. Запись внутренней

речи носителя индивидуального самосознания может отчуждаться от него и

становиться достоянием других людей, т.е. служить внешним средством

социальной интеграции для индивидуального самосознания (точнее, для его

носителя). Генезис письменности обычно эмпирически выводится из

прикладных нужд хозяйственного учета. На эту проблему можно взглянуть и с

другой стороны. Деятели умственного труда освоили индивидуальное

самосознание и его предметную письменную форму в сфере

социально–регулятивной деятельности хозяйственно–распределительного

свойства. Естественно, что первым содержанием самосознания и его

предметной письменной формы стали хозяйственно-распределительные

отношения. Однако в Египте в эпоху нулевой династии (3390–3160/2700–2500

до н.э. 14С) одновременно с хозяйственными документами появляются надписи

военно–политического характера (следовательно, и

социально–регулятивного), которые трудно вывести из нужд хозяйственного

учета. По–видимому, разумнее считать, что письменность возникла как

предметная форма самого раннего индивидуального самосознания, а его

социально–регулятивная природа обусловила содержание первых письменных

памятников (хозяйственных, военно–политических).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21