Происхождений цивилизации

“Царского списка”, наверное, был известен синхронизм двадцать третьего

царя I династии Киша (Аги) и пятого царя I династии Урука (Гильгамеша),

вытекающий из эпоса. Синхронизм означал, что названные династии не могли

быть одинаково последовательными и общешумерскими. Отсюда следует, что

создатели “Царского списка” не обладали критическим историческим

самосознанием и слепо интериоризировали в качестве его основы

подготовительный материал для “Царского списка”. В этом случае можно

видеть параллель генезису исторического самосознания в Египте: наличное

состояние писаной истории формировало начало ее осознания. Сказанное

касается фактологической стороны проблемы. Кроме нее, с ранней

историографией связана своя социально–философская проблематика.

Стержнем ранних исторических памятников, как правило, выступал

перечень правителей. Независимо от своего конкретного происхождения

подобный перечень представлял собой зримое воплощение социальной связи,

которая через вереницу посредников объединяла самых ранних правителей с

позднейшими своими наследниками. Конечными пунктами названных памятников

были династии крупных единых государств (общеегипетское государство,

царство Шумера и Аккада III династии Ура), однако истоки царственности

этих династий восходят к правителям более скромных государственных

образований: в Египте это — нижнеегипетское и, вероятно, верхнеегипетское

царства, а в Шумере — царства отдельных округ.

В ранних исторических памятниках речь идет, таким образом, о том, что

средства социальной интеграции, применявшиеся в малодифференцированном

обществе (например, нижнеегипетском царстве или округе Киша), являются

важнейшим наследием и достоянием, которые более дифференцированное

общество (общеегипетское государство и царство Шумера и Аккада) сохранило

для своей собственной интеграции. Подобная фактическая концепция

раннеисторических памятников отвечает нашим представлениям о природе

наследования социальной связи в истории.

Среди сочинений, посвященных человеческой истории, можно выделить два

основных методологических типа. С одной стороны, начиная с эпохи ранней

цивилизации возникают и получают распространение исторические сочинения

преимущественно описательной направленности. Объяснительная составляющая

таких трудов никогда не выявляет собственно исторических закономерностей

и ограничивается (там, где она есть) исключительно феноменологическим

уровнем: сакральное происхождение царской власти (начиная с шумерского

“Царского списка”), личность как двигатель исторических событий (мотив

появляется в Египте, широко представлен у Геродота и др.).

Другая группа сочинений исторической направленности, напротив,

посвящена главным образом объяснению природы исторического процесса и

отличается целенаправленным поиском исторических закономерностей. Речь

идет о сочинениях философско–исторической традиции, среди создателей

которой можно назвать Н.Макиавелли (1469–1527), Ж.Бодена (1530–1596),

Ф.Бэкона (1561–1626), Дж.Вико (1668–1744), Ж.А.Кондорсэ (1743–1794),

И.Г.Гердера (1744–1803), Г.В.Ф.Гегеля (1770–1831) и др.

Последовательное появление этих двух стадий развития исторической

мысли не представляется случайным при сравнении социально–исторических

обстоятельств их возникновения. В эпоху раннецивилизованных государств

социум поэтапно испытывал нарастание своей социальной дифференциации. В

Египте исторический процесс сопровождался очевидным нарастанием

социальной дифференциации следовавших друг за другом государственных

образований. Он начался с создания двух царств — верхнеегипетского и

нижнеегипетского, которые объединяли локальные социумы основного течения

Нила и его дельты. Это были образования определенной степени социальной

сложности, которая, однако, уступала степени сложности грядущего

общеегипетского государства. Последнее, объединив Верховье и Низовье,

стало гораздо более дифференцированным социальным организмом, состоящим

из хозяйственно обособленных социумов Верховья и Низовья, специфика

которых получила многочисленные отражения в структуре древнеегипетского

общества и его идеологии.

В Шумере наблюдалась довольно близкая картина. В раннединастический

период (2900/2750–2315 до н.э.) страна была разделена на округи, в каждой

из которых имелись свои институты управления. Ранняя царская власть в

Шумере отвечала социальным образованиям слабой степени

дифференцированности. Начиная с династии Аккаде (2316–2137 до н.э., на

определенном этапе — Царство четырех стран света) и III династии Ура

(2112–2003 до н.э., царство Шумера и Аккада) появляются образцы единого

месопотамского государства, несравнимо более дифференцированного по

сравнению с раннединастическими шумерскими округами.

Общество на каждом новом этапе своей дифференциации, внешне

проявляющейся в новых способах его интеграции (два египетских царства —

общеегипетское государство, государства округ Шумера — царства четырех

стран света и Шумера и Аккада, например), переставало быть тождественным

самому себе, с точки зрения внутренней структуры. В этих условиях члены

общества (главным образом, представители подразделения умственного труда)

вставали перед проблемой: что представляет собой их социум, является ли

он органичным продолжением своего менее дифференцированного и, значит,

более социализированного состояния, или он представляет некий новый

общественный организм, адекватность которого человеческому существу зримо

отличается от состояния предшествующей эпохи. Судя по характеру ранних

исторических памятников, их составители видели органичную связь прошлого

менее дифференцированного состояния общества с современным себе более

дифференцированным общественным состоянием. Следовательно, пусть

бессознательно, первые историки отражали то обстоятельство, что архетип

организации прошлой мало дифференцированной жизни по–прежнему применяется

для интеграции нового более дифференцированного общественного состояния.

Эти несколько отвлеченные суждения, неизбежные при социально–философском

анализе, находят вполне конкретные исторические приложения.

Царская власть в двух великих ближневосточных обществах (Египет и

Шумер) отнюдь не была достижением их высокодифференцированных и,

соответственно, интегрированных стадий развития в эпоху общенациональных

государств. Строго говоря, у нас нет никакой уверенности, что царская

власть была органично связана со структурой общенациональных государств.

Их систематические распады (как в Египте, так и в Шумере) показывают, что

дело обстояло именно так. В самом деле, царская власть в указанных

странах была органичным достижением локальных, а не общенациональных

государств: она появилась в Нижнеегипетском царстве и в отдельных округах

Шумера (где титулатура далеко не всегда была собственно царской, что в

данном случае не существенно) и изначально не рассчитывалась на более

крупные социальные образования. Тем не менее, общеегипетское и

общешумерские государства использовали древние институты царской власти,

рассчитанные на микросоциумы. Следовательно, египетские и шумерские

макросоциумы использовали для своей интеграции государственные институты,

рожденные предшествующими им микросоциумами. Это, собственно, и означает,

что социум использовал для интеграции своего нового дифференцированного

состояния средства интеграции, рассчитанные на менее дифференцированное

состояние. Как отмечалось выше, всякие более древние институты социальной

интеграции были общеупотребительными в своих малодифференцированных

социумах. Именно это их свойство общеупотребительности и позволяло им

функционировать в более дифференцированных обществах, опередивших в

развитии те условия, которые породили архетипы их интеграции (в данном

случае, царскую власть).

Можно заметить, что средства интеграции, применяемые социумом, нередко

бывали древнее того дифференцированного состояния, которое они были

призваны интегрировать. Так, предметная форма цивилизации (город —

средство коллективного непроизводительного потребления сакрального,

административного, жилищного и фортификационного типа) было древнее

опредмечивающегося ею общества разделенного труда (примеры см. гл. II,

2–3), а царская власть общенациональных государств Египта и Шумера была

древнее этих социальных образований. Причина такого положения вещей

заключалась в том, что архетипы, порожденные менее дифференцированным

обществом, имели более выраженный интегративный характер, что объясняет

их живучесть на более дифференцированной стадии социума.

Ранние историографы, проводя линию родства между современной себе

царской властью и царственностью более древних эпох, не только отражали

реальную социальную связь в истории, но и, ограничиваясь этой социальной

связью, интегрировали осознание своей социальной реальности при помощи

древнего архетипа. Если царственность (во всяком случае, централизованное

правление) была органичным средством отражения целостности локального

общества типа шумерских округ, то применительно к общенациональному

государству это было далеко не так. Царственность общенационального

государства (и Египта, и Шумера) не являлась его порождением, а

наследовалась им из прошлого (отдельная область навязывала свою

царственность всей стране). Следовательно, отражение общенационального

социума через призму царственности (типичный метод первых историографов)

означало использование понятия прошлого менее дифференцированного

состояния (отдельной округи или нома) для интеграции представлений о

новом более дифференцированном состоянии общества (общенациональном).

Здесь наблюдается, таким образом, типичная социальная связь в истории,

перенесенная из сферы материальной жизни в сферу идеологии. Поскольку

такая идеологическая направленность является типичной для ранней

историографии, можно сделать вывод о ее генезисе. В генезисе

историография, на наш взгляд, представляла собой использование средств,

адекватных прошлому менее дифференцированному состоянию общества, для

отражения его нового более дифференцированного состояния. Отсюда

проистекал шумерский тезис о том, что царственность, сошедшая с небес в

раннединастическую эпоху (или “до потопа”), закономерно поступила в конце

концов в распоряжение царства Шумера и Аккада. Проще сказать, шумерская

историография отражала царство Шумера и Аккада так, словно это была

округа, вроде Киша, а понятие царской власти, которая была там и там,

служило средством мотивации такого отождествления. Реальные существенные

отличия названных социальных образований при этом игнорировались (или не

были известны историографам, что далеко не обязательно, см. выше).

Генезис другой более поздней формы исторического самосознания —

философии истории — может быть связан с похожими социально-историческими

условиями. Хронологически начала современной светской философии истории

(см. выше) совпадают с концом первого этапа современного демографического

взрыва в Западной Европе (XI — середина XVI в.). Это демографическое

событие, по нашей гипотезе, послужило предпосылкой промышленной революции

и очередного этапа общественного разделения труда, в результате которого

западноевропейское общество претерпело значительную социальную

дифференциацию. Начало этого процесса (появление наемных рабочих и буржуа

в Италии) в общем синхронно появлению очень ранних начал философии

истории, которые, следуя за распространением капиталистических

отношений[118], последовательно проявляются в Италии, Франции, Англии и

Германии. В этой связи возникает вопрос: почему дифференциация

западноевропейского общества сопровождалась появлением новой

западноевропейской формы осмысления истории?

Если мы сравним два последовательных состояния западноевропейского

общества — позднефеодального и раннекапиталистического, то, при социально-

философском взгляде на них, первым делом бросаются в глаза их различные

формы социальной дифференциации, выражающиеся в измененной классовой

структуре, в новых экономических отношениях между подразделениями труда,

в новациях групповых интересов общественных групп и т.д. Наблюдая эти

исторические новшества, социально-исторически ориентированный мыслитель

интуитивно должен был чувствовать перемены в течение исторического

процесса, произошедшие на рубеже феодализма и капитализма.

Наблюдатель этих исторических перемен вставал перед проблемой

исторической преемственности феодального и буржуазного общества. Наряду с

определенными внешними признаками такой преемственности (многочисленные

пережитки феодализма) имелись не менее весомые признаки того, что между

феодальным и буржуазным обществами существовал разрыв. Связь этих двух

стадий развития общества совершенно не поддавалась описанию средствами

традиционной военно–политической историографии.

В этой связи перед основателями философии истории стояла задача найти

связь между старым малодифференцированным феодальным обществом и новым

высокодифференцированным капиталистическим. С этой задачей они в полной

мере, по–видимому, не справились, однако направление их поисков можно

было бы предсказать. Два объекта разной степени дифференциации (феодализм

и капитализм) на уровне явлений имеют между собой мало общего.

Следовательно, их общие черты могут быть обнаружены лишь на уровне

сущностей, сходство которых указывает на присутствие их закономерной

связи в истории. Таким образом, первые философы истории в поисках

общности своих объектов наблюдения (феодализма и капитализма) неизбежно

должны были прийти к попыткам установления общеисторических

закономерностей очень высокого уровня абстракции. Как известно, поиски

стержневых закономерностей течения исторического процесса являются

отличительной чертой философии истории, по крайней мере, начиная с

Дж.Вико.

Философ истории, постулируя закономерную историческую связь двух

обществ разной степени дифференциации, фактически отождествляет их

сущности (это выражается в убеждении в существовании общеисторических

закономерностей). Но отождествляя их сущности, он использует прежнее

менее дифференцированное состояние социума (в котором сущность всегда

выражена явнее) для описания и понимания более дифференцированного

состояния социума (в котором сущность теряется среди своих многообразных

проявлений). Следовательно, теоретическая деятельность философа истории,

абсолютно независимо от его субъективных намерений, в первую очередь

идеологически отражает классическую социальную связь в истории. В этом

отношении философы истории на новом уровне повторили путь первых

историографов.

3. СТАНОВЛЕНИЕ НАУКИ

Апофеозом развития вторичной структуры раннецивилизованного общества

стало возникновение научного сознания. При объяснении начал научного

знания необходимо иметь в виду то обстоятельство, что сущности, лежащие в

основе древнейших наук, судя по всему (и вопреки ожиданию), возникли

независимо. Это видно, во–первых, из очень раннего сосуществования

различных отраслей научного знания и, во–вторых, из невозможности

построить генеалогическое древо дифференцирующихся наук: складывается

впечатление, что они возникали бессистемно и зачастую вне видимой связи

друг с другом. В этой связи представляется целесообразным предпослать

обзору состояния раннего научного знания некоторые общефилософские

соображения относительно генезиса отправных пунктов научного

мировоззрения.

В основе функционирования всякого научного знания лежит способность

открывать и предсказывать сущности. Сущности представляют собой

устойчивые черты явлений и в этом отношении сближаются с понятием

закономерности, отражающей устойчиво повторяющиеся связи вещей. Всякое

явление обладает, помимо существенных черт, целым набором неповторимых

случайных особенностей, которые количественно преобладают. На этом фоне

существенные черты явлений теряются и фактически становятся эмпирически

ненаблюдаемыми. Более того, характерные сущностные черты явлений могут

встречаться в составе довольно разнородных явлений, что приводит к

формированию представлений о сущностях весьма глубокого порядка, лежащих

в основе широкого круга явлений и их отдельных свойств. Если различия

между сущностями одной и той же глубины носят содержательный

(качественный) характер, то различия сущностей разной глубины из одной

предметной области носят преимущественно количественный характер при

условии, что можно построить иерархическую систему этих сущностей.

Строго говоря, тезис о ненаблюдаемости сущностей является философской

абстракцией, и проблема эмпирической ненаблюдаемости сущностей еще ждет

конкретнонаучного разрешения. Возможные поиски в этом направлении

представляются нам следующими. Для понимания особенностей восприятия

человеком действительности большое значение имеют приложения

количественной теории информации К.Э.Шеннона, основы которой мы излагали

выше (гл. I, 2). На наш взгляд, важнейшим выводом из этой теории является

тот, из которого следует, что человек воспринимает как информативное

только сообщение, содержащее новые сведения. Этот вывод с полным

основанием можно использовать для объяснения проблематики наблюдения

сущностей.

Между сущностями различного уровня из одной предметной области

существуют главным образом количественные различия. Все более глубокие

сущности имеют все меньшее представительство в явлениях все более

широкого круга. Например, понятие вещественности представлено свойством

ощутимости в массе объектов материального мира. Более частные понятия

твердости, мягкости и т.п. богаче представлены в мире явлений, но уже в

ограниченных их областях. И так далее. Эта филиация сущностей отражена в

известной обратной зависимости между объемом и содержанием понятий. Для

нас же важно, что сущности разной степени глубины (объема) различаются

количественно, и, следовательно, проблематику их наблюдаемости можно

исследовать на примерах сущностей ограниченного объема и минимальной

глубины. Предположим, что между этими сущностями и представляющими их

явлениями никаких различий, кроме метафизических, нет. При этом допущении

можно конкретизировать различные возможности наблюдения сущностей и

явлений.

В составе явлений одного класса имеется ограниченный набор

повторяющихся свойств, отражающих сущность, лежащую в основе данного

предметного класса, а также неограниченный набор неповторимых случайных

свойств, не имеющих прямого отношения к отражению рассматриваемой

сущности. Единичный наблюдатель, подчиняющийся принципам теории

информации, при регистрации явлений данного класса окажется в

своеобразном положении. Существенные повторяющиеся черты явлений он

зафиксирует как единичную констатацию, поскольку, по теории информации,

группа повторяющихся сообщений, отражающих существенные черты явлений,

может быть представлена только одним информативным сообщением. Их дубли,

с точки зрения теории информации, не будут содержать информации,

поскольку информативными являются только новые сведения. Напротив,

многочисленные случайные проявления сущности наблюдатель каждый раз

зарегистрирует как отдельные самостоятельные информативные события именно

потому, что они неповторимы (и, следовательно, не отражают сущности). В

итоге наблюдатель получит длинную серию регистраций явлений данного

класса, но лишь одна из этой серии регистрация будет непосредственно

отражать сущность этих явлений. В результате существенная регистрация

(отражающая сущность) совершенно потонет в массе неповторимых

регистраций, которые не будут отражать сущность. В приведенном примере

совершенно очевидно, что, в силу особенностей теории информации, сущность

явлений данного класса окажется практически ненаблюдаемой, причем причины

этого обстоятельства будут носить не абстрактно метафизический, а

конкретно научный характер.

Эти информационные трудности наблюдения сущностей имели место в

древности и продолжают существовать и сейчас, только в современной науке

и философии появились методы, позволяющие обходить информационные

ограничения наблюдений сущности. Однако из истории философии и науки

определенно известно, что эти методы сложились уже на стадии формирования

довольно развитого теоретического знания (греческие философия,

математика, астрономия, география, физика и др.). Следовательно, первые

сущности ранних наук, по–видимому, возникли стихийно, в отсутствие

целенаправленной методологии своего обнаружения. В этой связи возникает

закономерный вопрос: каким образом социум обошел информационные трудности

обнаружения сущностей и выявил тот начальный их набор, который стал

основой функционирования ранней системы научного знания. Для ответа на

этот вопрос нам придется вспомнить несколько неожиданное обстоятельство,

а именно: демографическое состояние, достигнутое ранней цивилизацией.

Ранние цивилизованные общества вплотную приблизились к

“демографическому рубикону”, предполагающему десятитысячное население

локального социума. Поведение членов такого демографически значительного

социума, как отмечалось выше (гл. II, 2), начало подчиняться действию

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21