Происхождений цивилизации

(нестандартнее) будут выглядеть артефакты, полученные в результате ее

применения. Этот вывод хорошо согласуется с археологическими фактами.

Олдовайская технология требовала порядка трех ударов для получения

характерных отщепов и ядрища с двусторонним краем[25]; технология

получения других орудий (чопперов, протобифасов и др., многие из которых,

возможно, являлись побочным продуктом производства отщепов) была не

намного сложнее (3–10 ударов на орудие). Столь простая техника

обеспечивала изготовление довольно грубого инвентаря, в котором М.Д.Лики

различила всего 9 типов[26]. Руководящее ископаемое африканского нижнего

ашеля (ручное рубило) требовало 8–10 операций для своего

изготовления[27], а древнеашельское рубило аббевильской техники — 25

операций[28] (норма нижнего ашеля — 8–30 ударов на орудие). Для получения

средне-верхнеашельских рубил применялось порядка 65 ударов (по орудиям до

100 ударов). Мустьерский нож со спинкой нуждался в 111 (по орудиям до

более 200), а ориньякский - в 251 ударе. Таким образом, рост степени

сложности технологии от типичного олдовая до ориньяка вполне очевиден.

Одновременно с усложнением технологии росла и стандартизация орудий:

низкая в типичном олдовае и раннем африканском ашеле она становится

значительной в среднем–верхнем ашеле, мустье и ориньяке. Казалось бы,

усложнение технологии должно было затруднять изготовление похожих орудий

в различных местонахождениях одной культуры, однако в действительности

все обстояло наоборот. Этот феномен традиционно объясняется ростом

интеллекта и мастерства гоминид, однако остается непонятным, что лежало в

подоплеке роста мастерства. На наш взгляд, первопричина стандартизации

орудий по мере усложнения технологии их производства состояла в том, что

необходимые ошибки их репликации менее заметны на более сложно

изготовленных орудиях. Рост мастерства и состоял в способности затушевать

отклонения репликации в массе стандартных операций. На основе такой

практики могли сложиться и начала индивидуального мастерства гоминид,

т.е. способности утрировать уже сложившиеся на практике методы массового

производства стандартных артефактов. В самом деле, из вышеописанных

приложений теории информации видно, что особые трудности составляет не

творческая, а репродуктивная деятельность, требующая для своего

осуществления известного мастерства.

Детальные показатели степеней сложности палеолитических технологий еще

ожидают разработок, учитывающих комбинацию из номенклатуры орудий (число

их типов) и количества ударов, сгруппированных в операции, необходимые

для их производства. По М.Д.Лики, Дж.Д.Кларку, Ф.Борду, количество типов

орудий достигает в типичном олдовае — 9, в развитом олдовае А — 11, в

развитом олдовае В — 13, в развитом олдовае С — 13, в нижнем ашеле — 12,

в среднем-верхнем ашеле — более 20, в мустье — более 60, в верхнем

палеолите — более 90. Эта номенклатура отражает рост технологий во

времени. Попробуем высказать предположения о природе этого процесса.

Создание орудий является двояким процессом. С одной стороны, орудия

обеспечивают соответствующую составляющую хозяйственной деятельности с

определенным уровнем эффективности. С другой стороны, орудия должны

сохранять свою принадлежность соответствующей культурной традиции,

обеспечивающей уровень их эффективности. Но задача поддержания культурной

традиции, т.е. стереотипного воспроизведения набора артефактов во

времени, сталкивается с информационными трудностями их репликации. Чтобы

поддерживать идентичность культуры во времени, ее создатели должны

находиться в одинаковых отношениях к ней и в каждый конкретный момент. С

информационной точки зрения, сообщества, производящие индустрию

определенной степени сложности, в процессе репликации своей технологии

стоят перед выбором образа действия, кратным степени сложности

технологии. Чтобы вся часть сообщества, занятая производством индустрии

находилась в одинаковом положении в производственном процессе,

оптимальное количество непосредственных создателей индустрии должно быть

близко количественному показателю технологии. Если изготовителей больше,

определенное их число начинает дублировать выборы образа действия, уже

разрешаемые соплеменниками, что является избыточным фактором репликации

культуры. Напротив, если изготовителей меньше, на них ложится двойная

нагрузка в решении информационных проблем воспроизводства стандартной

индустрии. Если же количество типов инвентаря и соответствующих им

технологических задач равноценно количеству производителей, последние

оказываются в среднем в совершенно одинаковом положении при решении

технологических проблем и связанных с ними информационных трудностей.

Такое состояние наиболее оптимально для поддержания общеупотребительного

состояния индустрии как в данный момент, так и во времени. Эту

зависимость можно переформулировать и в других терминах. Когда степень

сложности технологии эквивалентна численности своих создателей, на

каждого из них, условно говоря, приходится определенный процент от общей

степени сложности технологии, что выражает среднюю оптимальную

эффективность ее воспроизводства. Если по какой–то причине сообщество

вырастает, то, с одной стороны, в продуктах труда начинают накапливаться

нестандартные изделия, совершенно избыточные для информационного

оживления процесса репликации, поскольку они начинают дублировать друг

друга; с другой стороны, процент технологии, приходящийся на каждого

производителя, падает, что эквивалентно снижению эффективности

воспроизводства культуры. Очевидно, это не оптимальный вариант. В

противоположном случае, когда численность сообщества снижается, с одной

стороны, возрастает трудоемкость репликации культуры, а с другой —

появляется биологически неприемлемый момент деградации демографического

состояния сообщества. Очевидно, из трех возможных вариантов отношения

степени сложности технологии к демографическому состоянию сообщества

оптимальным является промежуточный, когда демографические и

технологические показатели близки.

Между тем общая тенденция демографического роста человечества и

популяций древних гоминид показывает, что в доистории, наверняка, бывали

моменты, когда демографическое состояние тех или иных сообществ

необратимо выходило за рамки баланса демографии и технологии.

Последствием этого должно было стать одновременное снижение эффективности

воспроизводства культуры и появление в ней избыточно большого количества

нестандартных артефактов. Возможным средством преодоления этого

негативного состояния могло быть введение определенных нестандартных

артефактов в номенклатуру типичного инвентаря данной культуры. Это

избавляло культуру от информационно избыточного нестандартного

инструментария, восстанавливало эффективность воспроизводства культуры и,

конечно, превращало ее в новую культуру. Например, мустьерская культура,

базирующаяся в основном на технологии отщепов, постоянно порождала тот

или иной процент пластин, которые явно не были основой мустьерской

технологии. Во время верхнепалеолитического демографического взрыва

пластины (мустьерский нестандарт) стали основой верхнепалеолитической

технологии (шательперрон, ориньяк). Другой пример — судьба олдовайских

протобифасов (типичный олдовай — 1,3%, развитой олдовай А — 2,3%),

которые в типичном олдовае не были стандартны ни по фактуре, ни по

частоте в инвентаре. В конце типично олдовайской эпохи, синхронно

развитому олдоваю А, началась территориальная экспансия человека

прямоходящего, которая в конце концов привела к его демографическому

подъему и созданию раннеашельской культуры. В раннем ашеле нестандартные

олдовайские протобифасы были несколько стандартизированы в бифасы и вошли

в основной набор инвентаря (53,2%); то же, но менее выраженно, случилось

и с синхронным развитым олдоваем В (6,3% бифасов). Примеры можно

продолжить.

В самом общем виде наше предположение о количественной связи

демографии и технологии хорошо подкрепляется примерами, отчасти

выходящими за рамки первобытности. Первый (верхнепалеолитический)

демографический взрыв человечества сопровождался верхнепалеолитической

технологической революцией. Второй (плейстоцен/голоценовый)

демографический взрыв вызвал неолитическую технологическую революцию. И,

наконец, третий (современный, начавшийся в XI — середине XVI в.[29])

демографический взрыв вызвал в Западной Европе промышленную

технологическую революцию. Эти факты представляются весьма существенными.

Возможная связь демографии с технологией проливает новый свет на

динамику развития производительных сил. Последние состоят из личного

(субъективный фактор) и вещного (средства и предметы труда) элементов,

причем саморазвитие производительных сил начинается с личного

элемента[30]. Эта схема представляется вполне правдоподобной, однако

первоначальное изменение субъективного фактора производства нам видится

не в усовершенствовании производителя, а в изменении его демографического

состояния, что влечет за собой, как обрисовано выше, технологическое

изменение средств труда. На наш взгляд, количественная корреляция

демографии с технологией выполняла двоякую функцию: поначалу

преимущественно демографическую, а затем и социальную. Для понимания

генезиса демографо–технологической зависимости у наших предков необходимо

обратиться к их истокам. Первые безорудийные гоминиды (австралопитек

афарский и его пока малоизвестные предки) происходили из среды высших

обезьян и имели сходные с последними структуры сообществ. Об этом

неопровержимо свидетельствует тот факт, что обнаруженные этнографами у

доцивилизованных народов основные формы кровно–родственных отношений

(промискуитет, эндогамия, экзогамия, матрилинейность, патрилинейность,

известные в пережитках или в полноценной форме) находят аналогии в среде

высших приматов. Согласно Дж.Круку[31], структуру сообщества высших

коллективных животных определяет уровень биопродуктивности среды

обитания. Вследствие этого у высших приматов, живущих в условиях

тропического леса (высокая биопродуктивность), складывается нежесткая

структура сообщества (например, у шимпанзе), типологически напоминающая

условия эндогамного промискуитета. В относительно менее биопродуктивных

районах (например, в условиях саванной лесостепи у шимпанзе) наблюдается

обмен самками, т.е. типологический аналог экзогамии. При этом

преимущественное положение в сообществе наследуется по материнской линии

(такая матрилинейность весьма характерна для приматов). В подобном случае

мы сталкиваемся с типологическим аналогом экзогамии с матрилинейностью,

что вполне могло бы лежать у истоков дуально–родовой организации с

матрилинейностью (“матриархатом”). Наконец, у приматов, живущих в

пустынных биотопах, встречается патрилинейная гаремная организация,

обнаруживающая сходство с прототипом отцовского рода. Природа этих

ассоциаций у приматов объясняется эволюционно-экологическими причинами. В

малопродуктивных пустынных регионах количество доступной пищи ограничено,

а потому в сообществах приматов сохраняется то минимальное количество

самцов, которое необходимо для размножения, а прочие самцы изгоняются.

Соответственно в сообществе, состоящем из самок с детенышами и небольшого

числа самцов, устанавливается гаремная структура организации. В более

продуктивных регионах (лесистая саванна и тропический лес) количество

доступной пищи велико, и в сообществах приматов, обитающих в этих

условиях, самцы не изгоняются, а отношения полов более свободны.

В зависимости от биопродуктивности своего местообитания ранние

гоминиды могли иметь тот или иной вариант структуры сообщества из числа

вышеназванных и донести признаки похожих общественных структур до эпохи

цивилизации. С наступлением цивилизованной эпохи судьба архаичных

кровно–родственных общественных структур резко переменилась, причем в

одном направлении: в цивилизованных социумах городского типа, несмотря на

некоторые пережитки (эндогамии в древнем Египте и Эламе, например),

повсеместно устанавливается патриархальная иерархическая структура,

генезис которой мог иметь древнюю эволюционную природу. Дело в том, что

городской цивилизованный образ жизни с жесткой привязкой населения к

месту и отчуждением значительной его части от самостоятельной добычи пищи

должен был поставить нормального примата, каким был человек, в

ограниченные условия существования. Определенный аналог этим условиям

обезьяны получают при содержании их в неволе, где они воспринимают

ограничения своего доступа к пище (хотя ее достаточно) как обитание в

малопродуктивном биотопе со скудными пищевыми ресурсами. Соответственно у

обезьян в неволе складываются “пустынные” структуры отношений полов, т.е.

гаремная патрилинейность. Весьма вероятно, что древние люди, обитая в

стенах ранних цивилизаций (т.е. в известном смысле “в неволе”),

реагировали на городской образ жизни аналогично, что объясняет

повсеместное распространение в цивилизованной среде иерархического

патриархата. Конечно, кровно–родственные отношения у людей современного

типа, известные этнографии, значительно сложнее, чем отношения полов у

высших обезьян, однако фундаментальные принципы организации отношений

полов (эндогамия и экзогамия, матрилинейность и патрилинейность) у людей

все-таки находят несомненные аналогии в среде высших приматов, что не

должно удивлять, поскольку биологическая составляющая, разумеется,

накладывает значительный отпечаток на социальную организацию отношений

полов у людей. Природа очень длительного существования у гоминид

архаичных кровно–родственных отношений, имеющих биологическое

происхождение, может быть объяснена из особенностей доисторического

развития гоминид.

Подобно своим ближайшим родственникам — шимпанзе, ранние гоминиды,

вероятно, были растительноядными существами с небольшой долей животной

пищи в рационе[32], которую добывали групповой охотой[33] без

использования орудий. Однако, как и шимпанзе[34], ранние гоминиды могли,

должно быть, изготовлять и применять индивидуальные орудия, в том числе и

в целях добычи пищи. Эти вполне вероятные особенности гоминид еще не

выделяют их из рамок животного мира. Отличительная черта древних гоминид

(и современных людей), помимо высокого метаболизма, состоит в обладании

средствами коллективного производительного потребления.

Средства коллективного производительного потребления кардинально

отличаются от орудий животных своей способностью к самодвижению. В самом

деле, средства коллективного непроизводительного потребления у животных

не предназначены для движения (в данном случае — для производства), а

потому не способны к самодвижению. Их создание является функцией

коллективной этологии (поведения) носителей. Напротив, средства

индивидуального производительного потребления у животных вполне пригодны

для движения, однако природа последнего, являясь элементом индивидуальной

этологии носителя, как и вся его индивидуальная этология, оказывается

следствием индивидуального естественного отбора, который исключает

самостоятельное движение средств индивидуального производительного

потребления. Средства коллективного производительного потребления

рассчитаны на движение (производство) и одновременно из-за своей

коллективной природы не поддаются действию индивидуального естественного

отбора. Сочетание этих особенностей придает средствам коллективного

производительного потребления способность к самодвижению, т.е. к

саморазвитию. Эта способность тесно связана с коллективной природой

средств коллективного производительного потребления, и, как показано

выше, технологическая степень сложности коллективных орудий находится в

зависимости от демографического состояния их носителей, а пусковой

механизм саморазвития коллективных производительных сил связан с

изменением этого демографического состояния, являющегося первостепенным

показателем субъективного (личного) элемента производительных сил.

Складывается впечатление, что генезис коллективной природы

производительных орудий у гоминид связан с эволюцией демографического

состояния последних.

Если ранние гоминиды уже обладали повышенным метаболизмом, то их

трофические (пищевые) связи с экосредой должны были быть относительно

напряженными, поскольку гоминиды мало подчинялись действию популяционных

волн (гл. I, 1). С экологической точки зрения, популяции первозданных

растительноядных гоминид имели невыгодные эволюционные перспективы, и,

возможно, не случайно, что почти все растительноядные гоминиды, т.е. все

австралопитеки, за исключением австралопитека умелого, не пережили

падения биопродуктивности среды в начале оледенения Гюнц I, 1,36–1,27

млн. (позднейший австралопитек бойсов из Пенинджа, Натрон, Танзания,

датирован ок. 1,35 млн.; южноафриканские находки не выходят за пределы

1,5 млн., за исключением австралопитека африканского, гипотетически

датированного в Таунге, Капская провинция, Южная Африка, ок. 1 млн.

лет.). Формально рассуждая, следовало бы предположить, что эволюционным

выходом для растительноядного австралопитека афарского могло быть

сокращение численности его локальных популяций обратно пропорционально

превосходству его уровня удельного метаболизма по сравнению с другими

млекопитающими. Метаболизм у него был в 3,8 раза выше стандарта

млекопитающих, значит, его численность должна была сократиться вчетверо,

что способно было перевести австралопитека афарского, очевидно, в лице

его потомка — австралопитека умелого в иную эконишу. В самом деле,

усредненное отношение биомассы растений, растительноядных и хищных

животных в экосреде близко отношению величин 15 (растения), 1,5

(растительноядные) и 0,3 (хищники)[35], т.е. биомасса растительноядных в

10 раз меньше биомассы растений, а биомасса хищников - в 5 раз меньше

биомассы растительноядных. Поэтому, если численность какого–то

растительноядного вида надо сократить вчетверо, ему лучше всего

превратиться в хищника. Возможно, именно таким образом растительноядный

австралопитек афарский породил линию хищных гоминид (австралопитек

умелый, человек прямоходящий). В силу вышеуказанных причин в популяциях

этих хищных гоминид (точнее, всеядных со склонностью к хищничеству)

должны были существовать демографические ограничения, и мы предполагаем,

что в качестве первичного демографического ограничителя гоминиды усвоили

материальную культуру коллективных производительных орудий (средства

коллективного производительного потребления, стабильность которых

коррелировала с демографической стабильностью носителей).

Коллективную природу орудийной деятельности ранних гоминид,

принадлежащей к технологии низкой степени сложности (уровень олдовайской

культуры), мы объясняем корреляцией между низкой степенью сложности

технологии и по возможности низкой плотностью населения первых хищных

гоминид. Первостепенный интерес, конечно, представляет конкретный генезис

демографически детерминированной технологии, однако факты на этот счет

скудны. Типично олдовайская технология (9 типов орудий и технологический

процесс примерно той же степени сложности) по сложности близка к объему

кратковременной памяти у человека, измеренному в структурных единицах и

равному 7±2[36]. Если некоторые олдовайские орудия были побочным

продуктом изготовления отщепов, то степень сложности олдовайской

технологии могла не выходить за пределы 7 типов. В этом случае генезис

объема кратковременной памяти у человека надо искать именно здесь. С

информационной точки зрения, оптимальную производительность технологии

такой степени сложности обеспечивал примерно эквивалентный мужской

коллектив производителей, что позволяет предполагать численность

локального сообщества носителей типично олдовайской культуры в 28 особей.

Палеодемографически численность сообществ ранних орудийных гоминид

оценивают в 25–30 особей[37]. Технологическая и палеодемографическая

оценки, очевидно, совпадают.

Таким образом, мы предполагаем, что генезис коллективности средств

производительного потребления у гоминид был вызван нуждами в

демографическом самоконтроле их популяций. Этот самоконтроль

обеспечивался технологическими средствами сообразно вышеописанной

демографо–технологической зависимости.

3. ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА

Согласно демографо–технологической зависимости, изменение

демографического состояния популяций древних гоминид сопровождалось

усложнением практикуемой ими технологии. Более сложный инструментарий

становится более специализированным и производительным, так как

соответствие формы и функции орудий растет со специализацией последних.

Отсюда проистекает наблюдаемое в истории возрастание производительности

средств труда вместе с ростом сложности порождающей их технологии.

Прямых сведений о росте производительности труда у ранних гоминид нет.

Однако существуют данные, позволяющие составить общие представления на

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21