Последний приют поэта (о Лермонтове)

петербургских туза собрались в один из прелестных июньских вечеров и от

нечего делать метнули банчишко… Я не играл, но следил за игрою. Метали банк

по желанию: если разбирали или срывали, банкомет оставлял свое место и

садился другой. Игра шла оживленная, но не большая, ставились рубли и

десятки, сотни редко. Лермонтов понтировал. Весьма хладнокровно ставил он

понтерки, гнул и загибал: «на пе», «углы» и «транспорты» и примазывал

«куши». При проигрыше бросал карты и отходил. Потом, по прошествии

некоторого времени, опять подходил к столу и опять ставил. Но ему вообще в

этот вечер не везло. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич

Пушкин, младший брат поэта А.С. Пушкина, бывший в то время на водах.

Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на балкон, где сидели в то

время не игравшие в карты князь Владимир Сергеевич Голицын, с которым поэт

еще не расходился в то время, князь Сергей Васильевич Трубецкой, Сергей

Дмитриевич Безобразов, доктор Барклай де Толли, Глебов и др., перекинулся с

ними несколькими словами, закурил трубку и, подойдя к Столыпину, сказал

ему: «Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник!» Столыпин подал.

Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выбросил одну, накрыл ее

бумажником и с увлечением продекламировал:

В игре, как лев, силен

Наш Пушкин Лев,

Бьет короля бубен,

Бьет даму треф.

Но пусть всех королей

И дам он бьет:

«Ва-банк!» – и туз червей

Мой – банк сорвет!

Все маленькое общество, бывшее в тот вечер у Лермонтова,

заинтересовалось ставкой и окружило стол. Возгласы умолкли, все с

напряженным вниманием следили и ждали выхода туза. Банкомет медленно и

неуверенно метал. Лермонтов курил трубку и пускал большие клубы дыма.

Наконец, возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов

махнул рукой и, засмеявшись, сказал: «Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!»

Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух

слов по поводу легкомысленной коварности червонного туза, только Мартынов,

обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул: «Счастливчик!»

Между тем Михаил Юрьевич, сняв с карты бумажник, спросил банкомета:

«Сколько в банке?» – и, пока тот подсчитывал банк, он стал отпирать

бумажник. Это был старый сафьянный, коричневого цвета бумажник, с

серебряным в полуполтинник замком, с нарезанным на нем циферблатом из

десяти цифр, на одну из которых, по желанию, замок запирался. Повернув раза

два-три механизм замка и видя, что он не отпирается, Лермонтов с досадой

вырвал клапан, на котором держался запертый в замке стержень, вынул деньги,

швырнул бумажник под диван[11] и, поручив Столыпину рассчитаться с

банкометом, вышел к гостям, не игравшим в карты, на балкон. Игра еще

некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло и скоро

прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не

бывало, был весел, переходил от одной группы гостей к другой, шутил,

смеялся и острил. Подойдя к Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, он

сказал:

«Милый Глебов,

Сродник Фебов,

Улыбнись,

Но на Наде[12],

Христа ради,

Не женись!»

Глебов Михаил Павлович, или, как его ласково звали товарищи, Мишка

Глебов, розовый красавец, поручик конной гвардии, поехал на Кавказ в числе

гвардейских охотников. С Лермонтовым сблизился в 1840 г., во время

экспедиции. В бою при Валерике был ранен в руку. Летом 1841 г. лечился в

Пятигорске. В «Домике» был свой человек, жил рядом, в одном доме с

Мартыновым. К Лермонтову был нежно привязан. Поэт платил ему искренним,

теплым чувством.

Как ни насыщена была жизнь в «Домике» серьезными беседами, спорами,

разного рода развлечениями, Лермонтов находил время для чтения и работы.

Он привез «множество книг». В письме просил бабушку прислать ему еще

книги, в том числе собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-

английски».

Видеть поэта за работой удавалось немногим. Он любил писать рано,

когда никто из товарищей еще не приходил и Столыпин не выходил из спальни.

Днем Михаил Юрьевич писал только изредка.

«Писал он больше по ночам или рано утром, – рассказывал Мартьянову

Христофор Саникидзе. – Писал он всегда в кабинете, но случалось, и за чаем

на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».

Все бывавшие в «Домике» знали, конечно, что Лермонтов пишет, но не все

считали это серьезным занятием, работой. Потому-то и вспоминали поэта

главным образом как участника развлечений, выдумщика на шалости и шутки,

рисовальщика карикатур. Говорил же, например, Арнольди, что тогда все

писали, и что писали не хуже Лермонтова, и что никто этому не придавал

значения, причем говорил в 1881 г., когда Лермонтов уже давно был признан

гениальным поэтом, когда в Петербурге был открыт музей его имени.

Арнольди даже назвал Висковатову Лермонтова поэтом неважным. «...Я

видел не раз, как он писал, – рассказывал Арнольди Висковатову. – Сидит,

сидит, изгрызет множество карандашей или перьев и напишет несколько строк.

Ну, разве это поэт?..»

Эмилия Александровна Шан-Гирей тоже сознавалась, что они не видели в

Лермонтове ничего особенного, хотя позднее она утверждала, что «творениями

Лермонтова всегда восхищалась».

Вот и Васильчиков говорил Висковатову: «Для всех нас он был офицер –

товарищ, умный и добрый, писавший прекрасные стихи и рисовавший удачные

карикатуры».

A литературным планам поэта, его мечте – основать журнал, товарищи

просто не придавали серьезного значения. В разговоре с Висковатовым

В. Соллогуб, например, откровенно сознался, что планы эти он считал

«фантазиями».

После Лермонтова остались в «Домике» семь «собственных сочинений

покойного на разных лоскуточках бумаги», как записано в описи его вещей.

Эти сочинения утрачены безвозвратно. Но поэт писал, по счастью, не только

на «лоскуточках бумаги». Он привез с собой альбом в коричневом переплете,

подаренный ему В.Ф. Одоевским с такой надписью: «Поэту Лермонтову дается

сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю

исписанную. Кн. В. Одоевский, 1841 г. Апреля 13, СПБ».

Альбом был солидный – в 254 листа, в мягком переплете. На 26 листах

написаны до приезда в Пятигорск: «Утёс», «Сон», «Спор» и в «Домике»: «Они

любили друг друга», «Тамара», «Свидание», «Листок», «Нет, не тебя так пылко

я люблю», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Пророк».

Под каким настроением был написан «Листок»? Комментаторы произведений

Лермонтова замечали, что образ листка, символ изгнанника, был распространен

в поэзии XIX века. Как будто только потому и появилось это стихотворение…

Да ведь в этом листке, оторванном от ветки родимой, образ самого поэта. Это

он, Лермонтов, был неожиданно вырван из Петербурга, где, как

свидетельствуют многие его современники, он был любим и балован в кругу

близких, где его понимали и ценили.

Какие у него были думы, когда он шагал из угла в угол по своему

кабинету в «Домике»?

Можно только догадываться, с каким настроением вышел он поздним

вечером из ворот усадьбы и шел по дороге вокруг Машука. Какое

несоответствие было в этой тихой лунной ночи, голубом сиянье звезд, аромате

трав, стрекоте бесчисленных цикад – с тем тревожным состоянием духа,

которое вызывал в нем враждебный мир.

Не вспомнились ли поэту его собственные строчки из «Валерика»:

...Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?

Быть может, в такую ночь и родились стихи «Выхожу один я на дорогу».

Лермонтов записал это стихотворение на 22-й странице альбома:

1

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

2

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

3

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы...

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

Это стихотворение сразу, уже в 40-х годах прошлого столетия, вошло в

народную поэзию. Именно как народная песня, без упоминания автора,

стихотворение исполнялось в столичных гостиных и на деревенских посиделках,

у монастырских стен и в тюремных камерах, мастеровыми у станка и слепцами

на базарных площадях.

Его и сейчас, как народную песню, поют и заслуженные артисты в

концертах и молодежь на гуляньях.

И где бы, кто бы его ни пел – оно всегда волнует до слез.

Каким надо быть великим мастером, чтобы так волновать человеческие

сердца!

А разве не знаменательно, что строки именно этого стихотворения, в

которых так полно, с такой художественной силой выражено чувство слияния с

природой, вспомнил во время своего космического полета советский космонавт

Герман Титов.

Если бы только одно это стихотворение было написано в «Домике», то и

тогда стены его были бы священны. Но здесь же, в этих стенах, написаны еще

и другие произведения – свидетельства кипучей деятельности гения.

Вся внутренняя жизнь Лермонтова, наполненная думами о судьбах родины,

о призвании поэта и его трудных путях, страстным стремлением к

деятельности, отразилась в последних сочинениях поэта, написанных в

«Домике».

Художественную ценность этих последних стихов Лермонтова с

изумительным мастерством определил Белинский: «...тут было все – и

самобытная живая мысль, одушевлявшая обаятельно-прекрасную форму, как

теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким свежим румянцем проступает

на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая

собой и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта

оригинальность, которая в простоте и естественности открывает собою новые,

дотоле неведомые миры, и которая есть достояние одних гениев; тут было

много чего-то столь индивидуального, столь тесно связанного с личностью

творца… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы; все на месте, все

необходимо, потому что все перечувствовано, прежде чем сказано, все видено,

прежде чем положено на картину…»

Последнее свое стихотворение Лермонтов назвал «Пророк»:

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья;

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Когда, в какие дни и часы написано это стихотворение? Вначале запись

сделана карандашом, как раздумье, как доверенные бумаге мысли. Потом оно

переписано чернилами. Может быть, это было уже в последние дни перед

дуэлью? Ведь после этого поэт больше ничего не написал… В альбоме

Одоевского остались чистыми 228 страниц!

«Пророк» – итог недолгой жизни Лермонтова и совсем краткой его

литературной деятельности.

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей. –

завещал Пушкин.

Следуя этому завету, 22-летний Лермонтов начал поэтическое поприще

обличением великосветских убийц своего великого учителя.

Стихотворение «Смерть поэта» прозвучало по всей России, как «колокол

на башне вечевой». «Чересчур вольнодумное», по мнению даже некоторых

расположенных к поэту лиц, оно зажигало сердца людей гневом и ненавистью к

«палачам свободы».

За смелое выступление Лермонтов поплатился ссылкой. Своего оружия

поэт, однако, не сложил. И не только не сложил, а беспрерывно оттачивал

его. И вот итог – новые ссылки... смертный приговор.

Лермонтов трезво оценивал действительность, но изменять своего

трудного пути не собирался. Почти перед самой дуэлью он говорил о

задуманных больших работах.

За несколько дней до дуэли в «Домик» зашел товарищ поэта по пансиону и

московскому университету – Николай Федорович Туровский.

«...Увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы, –

записал в своем дневнике Туровский. – Вспоминали прошедшее, разгадывали

будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг».

А как горячо беседовал поэт с профессором Дядьковским об английском

материалисте Бэконе, о Байроне.

Кто бы из товарищей, постоянно бывавших в «Домике», поверил, что

Мишель, всегда такой веселый, добрый, ласковый, часто насмешливый,

способный прямо-таки на детские шалости, – живет такой сложной внутренней

жизнью? Что ему и больно, и трудно? Ну, а если он так сказал, значит, так и

было: он никогда не лгал ни в жизни, ни в искусстве. Только чувства свои и

настроения поэт глубоко прятал даже от дружески расположенных к нему лиц.

Лишь случайно подсмотрел «чрезвычайно мрачное» лицо поэта один из

кавказских его знакомых, встретив на улице Пятигорска незадолго до дуэли.

На Кавказе, так им любимом и так прославленном, Лермонтову, в условиях

ненавистной военщины, нечего было ждать. Поэт понимал это и все-таки не

переставал надеяться.

В последнем письме, написанном в «Домике» за две недели до поединка,

Лермонтов писал бабушке: «То, что Вы мне пишете о словах г(рафа)

Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я

подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?

Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам».

Так и не узнал поэт, последнее распоряжение царя, которое обрекало его

на неизбежную гибель.

V

Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины

устроили 13-го июля для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья

перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и

взяты билеты на ванны.

Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии

вышедшая замуж за троюродного брага Лермонтова – Акима Павловича Шан-Гирея,

сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть

то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта?

Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с

рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой

комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором

сидела с Лермонтовым.

Вот ее рассказ:

«13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать

в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не

говорила и не танцовала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он

продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал

мне: «М-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la

derniere fois de ma vie»[13]. «Ну уж так и быть, в последний раз,

пойдемте». М.Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав,

уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также

отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux

mieux[14]. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего

злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова,

разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у

рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал

острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard[15].

(Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так

случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard

раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его

сверкнули гневом: он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал

Лермонтову: «Сколько раз просил я Вас оставить свои шутки при дамах», и так

быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на

мое замечание: язык мой враг мой, М.Ю. отвечал спокойно: Се n'est rien;

demain nous serons bons amis.[16]

Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой

день Лермонтов и Столыпин должны были уехать в Железноводск. После уж

рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов

повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль что ли

вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно «да», и тут же назначили

день».

Тогда ли, у порога верзилинского дома, был назначен день дуэли, или о

нем договорились секунданты позднее – неизвестно. Дуэль неизбежна, вот что

поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти

никто не отнесся.

Такое впечатление вынес профессор Висковатов, беседуя со свидетелями

последних дней поэта.

«Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной

развязки, что решили пообедать в колонии Каррас[17] и после обеда ехать на

поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у

немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи

господствовало убеждение, что все это шутка, – убеждение, поддерживавшееся

шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не

на смертельный бой», – писал Висковатов.

Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли

«так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений».

Вспоминая через 31 год – в 1872 г. – преддуэльную обстановку, он

утверждал: «Мы (Столыпин и Глебов, – Е.Я.) считали эту ссору столь

ничтожной, что до последней минуты уверены были, что она кончится

примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены,

что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения

чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать».

А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? «Шаловливое»

настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.

Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе

Лермонтова несколько часов, – что поэт «при всех был весел, шутил, а когда

мы были вдвоем, он ужасно грустил».

Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой

смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил,

что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт

говорил Ю.Ф. Самарину «о своей будущности, о своих литературных проектах, и

среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов».

А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по

юнкерской школе П.А. Гвоздеву: «Чувствую, мне очень мало осталось жить».

Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве

он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой

смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти

же дни развивал мысль об издании журнала. «Мы в своем журнале, – говорил

он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное.

Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».

А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским –

ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни,

полной литературных интересов.

Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть «холодным сном

могилы». Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба

Пушкина не забывалась.

Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в

последнюю ночь, проведенную в «Домике». Но при мысли об этой ночи

вспоминаются строки из дневника Печорина:

«И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного

существа, которое бы поняло меня совершенно».

«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем

я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было

мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»…

Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе «силы

необъятные», понимал, зачем живет, «для какой цели родился».

VI

Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии

разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение

коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-

адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили

профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде «Михаил

Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество». В течение трех лет (1879-1881)

профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени

оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков.

Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем

комендант.

Комендант доносил: «Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов,

Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов,

по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14