Последний приют поэта (о Лермонтове)

Последний приют поэта (о Лермонтове)

Елизавета Яковкина

ПОСЛЕДНИЙ

ПРИЮТ

ПОЭТА

Домик М.Ю. Лермонтова

Четвертое издание, исправленное и дополненное

ЕЛИЗАВЕТА ИВАНОВНА ЯКОВКИНА И ЕЕ КНИГА

Музей «Домик Лермонтова» – последний приют поэта – одно из самых

посещаемых мест и неотъемлемая интеллектуальная составляющая Кавказских

Минеральных Вод. Истории его создания и становления посвящена эта книга. Ее

автор Елизавета Ивановна Яковкина – лермонтовед, писательница, журналист и

краевед – приехала на Кавказ из Перми в год столетия КМВ в 1903 году. В

2004 г. исполняется 120 лет со дня ее рождения.

Как журналист Яковкина присутствовала при дебатах в городской думе г.

Пятигорска по вопросу приобретения «Домика» городом, была свидетелем

официального открытия музея в 1912 г., была дружна с его первыми хранителем

и заведующим, а с 1937 г. по 1951 г. являлась директором музея.

Работа в музее стала главным делом жизни Яковкиной. В этот период

музей получил всенародное признание, стал культурным центром Кавминвод и

научно-исследовательским учреждением.

Состояние музея к началу ее директорства было весьма плачевным,

не было ни грамотной экспозиции, ни финансовых средств, ни

квалифицированных кадров. В архиве Яковкиной сохранились письма той поры

становления музея. Сотрудник Пушкинского музея в Михайловском К.Афанасьев

пишет ей в декабре 1937 г. о том, что директор литературного музея в Москве

В.Д. Бонч-Бруевич просит ее подробно написать о «Домике». И вот строки ее

письма. «Музей находится в очень плохом состоянии. В нем убога экспозиция,

убог его внешний вид. Коренным решением вопроса я считаю приобретение в

Пятигорске специального здания, где должен быть литературный музей, дающий

исчерпывающие материалы о жизни и творчестве Лермонтова. Сам «Домик», где

сейчас расположен музей, должен быть реставрирован и сохранен, как

памятник».

Корреспондентами директора становятся научные сотрудники,

искусствоведы, художники, композиторы Москвы и Ленинграда (В. Бонч-

Бруевич, В. Мануйлов, Н. Пахомов, Б. Эйхенбаум, Б. Асафьев, В. Бреннерт и

др.). Создается коллектив сотрудников, ставших впоследствии видными

лермонтоведами.

Труд музейного работника обычно незаметен и то, что видят посетители,

создается годами и собирается по крохам. И этот труд вскоре был прерван

войной.

События того времени описаны Яковкиной в этой книге. Небольшой

коллектив музея с директором во главе остался в Пятигорске во время

оккупации. Им удалось спасти «Домик» и его основные экспонаты, а также

часть экспонатов Ростовского музея изобразительных искусств,

эвакуированного в Пятигорск в декабре 1941г.

Предыдущие три издания этой книги вышли из печати в доперестроечные

годы и содержат в себе присущий тому времени отпечаток. Так, в описании

эпизода спасения «Домика» от поджога не упоминается имя бывшего сотрудника

музея Олега Пантелеймоновича Попова, которому удалось увести направленного

немцами полицая. Это было вечером последнего дня оккупации, накануне

вступления в Пятигорск частей Красной армии. В те годы в СССР с именем

Попова книга не могла выйти из печати. В 1946 г. Попов был обвинен в

сотрудничестве с немцами и осужден. К началу оккупации он был безработным

и согласился на службу в полиции, так как альтернативой могла быть высылка

на работы в Германию. Попов знал о спрятанных ценностях и о скрывавшихся в

музее людях еврейской национальности. Все это Яковкина излагала следователю

после оккупации, однако, никакие положительные характеристики Попова не

были учтены судом. Следователь заявил, что это к делу не относится.

Как полицай, Попов имел списки людей, предназначенных к высылке в

Германию, и предупреждал их об этом. По показаниям Кравченко О.Д.,

благодаря Попову, кроме нее, удалось избежать высылки коммунистам

Елизарову, Соколовой, Кисенко, Карпенко, Вартановой и др. Но и эти

показания не помогли предотвратить сурового приговора, хотя никаких

преступлений против своей Родины Попов не совершил. Судимость с него была

снята в 1956 г., а реабилитирован он был уже после смерти, последовавшей в

1999г.

Яковкину после оккупации допрашивали, на нее писали клеветнические

доносы. Ей, спасшей картины великих русских художников (Репина, Левитана,

Поленова, Айвазовского, Кустодиева и др.), не верили. Оправдываясь, она

пишет в органы государственной безопасности: «На оккупированной территории

я оставалась только потому, что не считала возможным бросить на произвол

судьбы культурные ценности. Если бы я уехала тогда из Пятигорска, бросив

музейное имущество, и оно бы пропало, мне не пришлось бы теперь

оправдываться».

Люди, близкие Попову, человеку талантливому, поэтичному и красивому, о

котором, возможно, следует рассказывать специально, считали, что Яковкина

не приложила достаточных усилий к тому, чтобы спасти своего бывшего

сотрудника от работы в полиции, а затем от Воркутинских шахт. Но что она

могла сделать сама постоянно проверяемая, подозреваемая и обвиняемая, к

тому же еще и беспартийная.

Представить условия работы в 30-х – 40-х годах в СССР можно по

дневниковым записям и письмам. Примерно через полгода после начала работы

Яковкиной в музее, в горком партии поступил донос о растрате ею 20 тыс.

руб., о том, что она сгруппировала вокруг себя враждебный Советской власти

элемент, что муж ее был царским генералом, что она выжила из музея всех

партийцев и комсомольцев. Автором доноса был бывший директор музея

С.Коротков. Яковкина оправдывается, пишет заявления с требованием

тщательной проверки. А в частном письме бывшей сотруднице музея

А.Н.Ушаковой, работавшей при Короткове, Яковкина пишет 20.03.38 г.: «Скажу

одно, что как ни высоко ценили мы Степкины таланты по клевете, изобретению

мерзостей, но мы все-таки недооценивали его. Он гениален! Такую

передержку фактов и такое нагромождение клеветы простой негодяй не может

сделать. Для этого нужно быть сверхнегодяем».

Письмо к другу в марте 1941 года дает преставление одновременно и о

финансовых трудностях.

«Мне не простили мои жалобы на притеснения Горфо (Городской финансовый

отдел – М.В.). Со второго марта у меня опять ревизия. Все направлено к

тому, чтобы предать меня суду. Уж очень гнусную обстановку создал опять

ревизор. Обидно, что срываются юбилейные мероприятия, да, срываются, так

как главное мое преступление – это издания. С таким трудом все это

держалось буквально на острие ножа. И пусть бы я пережила еще тысячу

неприятностей, я готова была бы на бесконечные жертвы, лишь бы юбилей был

проведен так, как мне хотелось, и как его можно было бы провести.

Сегодня, когда Горфо вычеркнул все издания, т.е. лишил нас финансовой

базы, а, следовательно, возможности сделать передвижные выставки, я

сорвалась – нервы разгулялись во всю. Конечно, я посуды не бью, дверями не

хлопаю, не кричу, но лучше бы я все это делала. Уж очень больно – отдаешь

делу все силы, все, что имеешь, чего-то достигаешь в этом деле. Ведь музей

стал неузнаваем. Он стал грамотным, и обслуживание масс идет

высококвалифицированно. Наконец музей стал научно-исследовательским

учреждением, и это отмечают в центре. И все это сделано на средства,

полученные от изданий. А сколько личных жертв принесено музею, ведь своей

комнатой я просто не имела времени заняться.

Горфо совершенно уверен, что мной руководит какая-то корысть. Да, если

б он знал, насколько мне выгоднее было бы, если бы это издание делала

другая организация, я бы получала гонорары за редактирование, за

составление альбомов выставок и гонорары очень приличные».

В марте 1944 г. в дневнике Яковкина пишет о тех, перед кем ей

приходилось оправдываться после оккупации: «Вы хотите доказать, что власть

бьет во всех случаях – и плохо сделал и хорошо, вы прививаете эту ложь

другим. Я ненавижу вас и вам подобных, ненавижу именно потому, что к вам не

подберешься… Вы забронированы… Вы исправно посещаете партийные собрания,

исправно платите партийные взносы. Вы поете гимн, но что для вас Родина? Да

что с вами говорить! Все равно, что слепому объяснять цвет молока или

лишенному обоняния давать нюхать фиалки. Вы хуже преступников».

«Каждый день обнаруживаю следы «контроля».

Довоенный директор Ростовского музея, большой друг Яковкиной,

В.Н.Свищев, погиб на фронте. Новое начальство долгое время не

интересовалось спасенными ценностями. Более года прошло после оккупации до

первого знакомства нового директора с оставшимися экспонатами. Об этом

времени сохранилось несколько записей.

26.04.44 г.

«Был Анисимов, смотрел ящики Ростовского музея. Тон величественный.

Директор! С ним был некто Величко, этот, несмотря на свою худобу, старается

казаться величественным. Но тон, каким он говорил со мной! Как будто я была

обязана все это сохранить, и не сохранила. Боль в душе порой нестерпимая.

Ведь все попадет в равнодушные «коммерческие» руки. Анисимова интересует

паек и оклад. Ведь третья фраза у него при встрече была о пайке. О, если бы

вернулись Свищев и Тимошин! Их имена вычеркиваются сейчас из истории

Ростовского музея, а между тем люди душу свою вложили в него.

Анисимов, видите ли, хлопотал о вывозе музея перед оккупацией! Да

какое он имел к музею отношение? Он даже имя Мытникова (директора

Ростовского музея, сменившего Свищева – М.В.) стирает, а что уж говорить о

Свищеве и Тимошине, которых нет в музее с начала войны.

С какой радостью я бы отдала тому и другому украденные у немцев вещи.

За каждую безделушку мы все трое рисковали головой. Как каждый пустяк

сейчас ценен тем, что за ним стоят сложные переживания, что он отвоевал у

врага с риском для жизни».

22.06.44 г.

«Завтра Анисимов увозит Ростовский музей. Если б это делал В.Н. и Т. –

у меня было бы чувство гордости и радость, что я сумела кое-что спасти из

ценностей, но отдавать в холодные, бездушные руки то, что стоит части жизни

и не малой – больно. Пусть бы только скорее закончилась эта операция.

«А чем все-таки объяснить, что немцы оставили так много хороших

вещей?» Этот вопрос Анисимова, прожившего в Пятигорске почти год и не

сидевшего в изоляции, расстроил меня. А этого следовало ожидать. Ведь он ни

разу, уже будучи директором, не поинтересовался тем, как хранятся ценности,

что осталось. Сейчас нужен акт, потому и попросил список».

07.08.44 г.

Каждое столкновение с людьми теперь оставляет почему-то горечь. То ли

потому, что люди стали особенно стараться, чтобы заметили их мудрость, то

ли потому, что нервы стали напряженнее».

14.05.49 г.

«Почему мне сегодня так легко и свободно, несмотря на то, что

гнусность обступает со всех сторон? Вероятно потому, что я отдаю себе отчет

в ошибках, признаю их открыто и про себя. А главное нет в жизни того, за

что бы боялся. Какое великое чувство – чувство независимости. Как бы мне

хотелось передать его внуку в наследство. Я иногда делала поблажки, хотя и

не для себя, но не была спокойна, когда это обнаруживалось. Хорошо, что

никакие блага не соблазняли меня. Откуда же у меня ко всему такому

неблаговидному улучшению благополучия брезгливость? Кто воспитал во мне это

чувство? Ведь, подумать, каким дичком росла я. Откуда это? Здоровый

инстинкт? Как у хорошего зверюшки?»

С передачей музею бывшего дома генерала Верзилина, в котором до 1946

г. были размещены 11 жилых квартир, появилась возможность создать новую

историко-литературную экспозицию в отдельном здании, и это было шагом к

созданию музея-заповедника. Яковкиной, однако, милее и роднее было название

«Домик». В 1979 г. в дневнике она пишет: «Домик» Лермонтова – кому дорого

это имя? Кто его выстрадал? Как был бы огорчен Н.П. (Пахомов – М.В.), когда

вместо «Домика» появился Заповедник. Никому это имя не было дорого».

В 1951 г. Яковкина была уволена из музея и тяжело пережила это, так

как еще полна была всяких планов и энергии для их выполнения. Много позднее

в дневнике она сравнивает условия работы в музее в 30-х-40-х и 70-х годах.

08.06.78 г.

«Господи! Как горько слышать жалобы теперешних работников музея. Им

ли жаловаться? Есть деньги, есть материалы, есть помощники… Архитекторы,

художники… Есть признание «Домика».

Значит надо кричать, когда трудно? А я молчала. Так шла работа изо дня

в день, когда ни денег, ни материалов, ни помощников… А признания надо

добиваться…Так-то, друзья мои!

«Вы выселили одиннадцать семей, а им, может быть, двадцать придется!»

Это напоминает разговор: «Шаляпин только 30 коек для раненных организовал,

а Воронцов 300!» Милые мои! Но Шаляпин только за свой труд, а Воронцов мог

за счет бесчисленных имений дать и три тысячи».

В связи с увольнением Яковкиной «добрый гений музея», директор музея

«Абрамцево» Н.П.Пахомов пишет ей в письме: «…из «Домика» ушла живая душа»,

«…горько сознавать, что без Вас музей понемногу придет в то состояние,

которое так характерно для провинциальных музеев» и затем: «Не забывайте,

что Вы сделали дело большой государственной важности, создав в Верзилинском

доме Лермонтовский музей и пополнив его замечательными экспонатами».

Родилась Яковкина во Владикавказе в 1884 г. Самое первое воспоминание:

«Меня закутанную передают в темное окно». Ей было 1,5 года, когда мать

бежала с ней с Кавказа на Север в Пермскую губернию, где в селе Рябки

прошло незабываемое детство, к которому в старости возвращает память и в

дневнике появляются строки с щемящими нотами: «Мне 7 лет… Я стою на лужайке

во дворе и слушаю песню. Она слышится чуть-чуть, какой-то протяжный и

ужасно грустный напев… Это идут девушки и старики с «Помочи»… Песнь

слышнее…Чем ближе к селу, тем громче, сердце замирает так сладко, так

упоенно, слушал бы и слушал без конца… И почему-то жалко всех… бабушку, ее,

мне кажется никто не любит, потому что она «сердитая»… Жалко Фрола, этого

черного мужика, делающего деготь. Его никто не кормит, ведь у него нет

жены, нет никого. Жалко старика Рябухина. Ах, песня, песня! Что ты делаешь

с ребячьим сердцем? Никогда я не чувствовала большей сладости от песни, как

тогда в 7 лет».

«Откуда у нас в Рябках, таком глухом, бедном, заброшенном селе, была

такая музыкальность? Мама пела не только старинные русские песни, но и

такие романсы, как «Вечерняя серенада» Шуберта. А украинские песни? Слова,

мотивы – необычайно точно! Нет почти ни одной песни или романса, которые я

не знала бы с детства. Пела мамочка моя, певунья чудесная, пели все дети и

я.

Не оттого ли во мне всегда звучит музыка? Когда бы я ни прислушалась

к себе, всегда какая-то мелодия. С песней в душе я засыпаю и просыпаюсь с

ней».

Дневники, которые Елизавета Ивановна писала с 17 лет, и письма – это

вехи не только ее жизни, но и жизни Родины, которую она любила, и жизни

края, в котором прожила 78 лет.

Через эту долгую жизнь прошли все бурные события 20-го века. Были в этой

жизни голод, холод, безработица, отсутствие жилья и дважды даже тюрьма. В

1914 г. Яковкина была арестована за организацию побега матроса с

«Потемкина», бежавшего с каторги и скрывавшегося под чужим именем, а в 1919

г. ее на несколько месяцев арестовала контрразведка Деникина за работу в

административном отделе Совета рабочих депутатов.

В 1958 г., обращаясь в дневнике к сыну, она пишет: «Даже та часть

жизни, которую я могу открыть тебе, даже одна сотая доля того тяжелого

дубового креста, который я во сне тащила в гору на своей спине, заставили

бы тебя понять, как трудна была моя жизнь».

Заветной мечтой с юности был писательский труд, для которого до самого

ухода на пенсию не было ни условий, ни времени. Забота о хлебе насущном

оставалась главной многие годы, так как после развода с мужем в 1912 г. на

ее попечении оказались двое сыновей и потерявшая зрение мать. О

нереализованном писательском назначении пишет Яковкина в дневнике 20.11.58

г.: «Лучше бы не трогать мне моего архива. Бог ты мой! Сколько

беллетристики! Какая уйма начатых рассказов, повестей, есть роман, драма.

Всю жизнь меня томила потребность заниматься писательским ремеслом. В

голове носилась масса планов, но ведь у меня никогда не было возможности

работать. И вот начинаешь, не закончив, забываешь…А в голове уже что-то

новое, что не дает покоя, мучает, пока не набросаешь на бумагу хоть

несколько строк. И сколько же этих начатых и незаконченных вещей! Теперь

это все не нужно. А ведь в свое время это легко могло печататься. Но я не

верила себе, а из близких – кто бы мог помочь мне? Мамочка моя верила, но

ведь я-то знала, что эта вера диктуется любовью!

А вот теперь, когда берешь из этой груды написанного несколько

листков, читаешь их уже не как свое, а что-то чужое, так думаешь – что,

право, это совсем не плохо… И вот тогда начинается мука… Верить бы тому,

что диктовало какое то чувство, торчащее, как острый кол внутри, тогда был

бы на той дороге, которая как бы ни была трудна, но была бы той, о которой

можно сказать: «моя дорога».

«Просматривала кое-какие старые письма. Все храню их, и где-то таится

надежда, что когда-нибудь засяду за работу над большой вещью и все эти

письма – ведь это документы – пригодятся. Просматриваю, вспоминаю давно уже

забытое. Сколько, однако, мусору было в жизни…»

«Какая уймища писем! Мне всегда было жаль уничтожать «человеческие

документы». Ведь каждое письмо – частичка жизни, совершенно неповторимая.

Когда-нибудь кому-нибудь все это могло бы пригодиться».

В наше время с умалением роли эпистолярного жанра, который заменяют

телефонное общение и Интернет, собрание писем из архива Яковкиной – явление

ушедшей эпохи. В этих письмах, при изящности и легкости стиля, те самые

мысли и переживания, ценные и неуловимые, которые она всегда советовала

записывать своим близким, «так как слова и поступки не отражают всего

человека».

Трудовая жизнь Яковкиной началась, когда она была еще подростком. На

жизнь себе и матери она подрабатывала шитьем и иногда статьями в газете

«Пермский край». Учебу в прогимназии и гимназии оплачивали благотворители,

в частности, тетка ее будущего мужа. С переездом на Кавказ появилось первое

постоянное место работы в газете «Казбек», где она вела рубрику судебной

хроники, дававшей богатый материал для писательского дела.

В газетах она сотрудничала практически всю жизнь в качестве штатного и

нештатного корреспондента или корректора. Перу Яковкиной принадлежат

многочисленные статьи, очерки и рассказы, печатавшиеся в центральных и

местных газетах и журналах («Русское слово», «Казбек», «Пятигорский

листок», «Пятигорское эхо», «Отклики Кавказа», «Ставрополье» и др.)

Главными темами литературных опытов в молодости были романтика

человеческих отношений и любовь, их красота и трагизм, «потому что нет

ничего более непрочного, чем человеческие отношения». Годы юности и

молодости Яковкиной относятся ко времени массового увлечения норвежским

писателем Кнутом Гамсуном, влияние которого чувствуется в ее произведениях.

Она рассказывала, что в какой-то период жизни считала, что в мире нет

писателя, равного Гамсуну.

Музыка… поэзия… книги… работа… любовь… ими наполнена долгая жизнь. Все

это странным образом переплеталось в юности, зрелости, старости. Интимные

дневники Елизаветы Ивановны – это поэмы в прозе.

«Моя жизнь была любовь. Во мне был талант – любить. И никто никогда не

понял этого». Признавая любовь высшей ценностью, она никогда не была

ханжой, любила и была любима. «Бог одарил меня великой любовью. Она

осветила всю мою жизнь. Пусть были горе, страдания, душа никогда не была

мертва. Что же, что это оказался самообман? Спасибо, что не поняла этого

раньше!» – из дневника 1966 г.

И вот еще мысли из письма другу, касающиеся человеческих отношений:

«Мне хочется, чтобы ты постиг две истины: 1-ю, что главное не то, что

человек получает, а то, что он отдает; 2-ю, что важно, чтобы человек

отдавал без оглядки все, что имеет».

Основной мотив оценки ею людей, проходящий стежками через записи,

письма, дневники, хорошо выражен в строчках из сказки Антуана Сент-

Экзюпери: «Зорко одно только сердце, главного глазами не увидишь».

Об этом же в стихотворении А. Фета, которое можно было слышать в

прочтении Елизаветы Ивановны и в последние годы.

Пусть свет клянет и негодует: он на слова прощенья нем!

Пойми, что сердце только чует невыразимое ничем,

То, что в явленьи незаметном дрожит, гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном хранит бессмертная душа.

Одним лучом из ока в око, одной улыбкой уст немых,

Со всем, что мучило жестоко, единый примеряет миг.

Эти стихи как-то накладывались на ее жизненный опыт. В письмах,

ей адресованных, много признаний в любви – робких, поэтичных или отчаянных,

в них о ее необыкновенных глазах и взгляде.

У Яковкиной была удивительная способность притягивать к себе

интересных людей. Они окружали ее во все периоды жизни, они помогали ей в

создании музея. Один из них – довоенный директор Ростовского музея

изобразительных искусств Владимир Никифорович Свищев, погибший на фронте в

дни освобождения Пятигорска от фашистов. Очевидно, как альпинист, он воевал

в горах Кавказа. В 1937-1941 гг. Свищев много помогал ей в обустройстве

музея, подготовке к юбилею и советами, и выполнением макетов Лермонтовских

мест для экспозиции, приобретением инвентаря, что тоже было проблемой, был

соавтором публикаций по краеведению и туризму. Ему посвящена одна из

дневниковых тетрадей, и вот запись, которую он, конечно, никогда не читал:

06.12.38 г.

«Боже мой! Как пуста моя жизнь без Вас… Я пишу эти строки и, если бы

кто-нибудь когда-нибудь взглянул на них, он никогда бы не поверил, что в

них кроется целомудрие. Милый друг, мое отношение к Вам перешло за грань

чувственности и стало каким-то духовно-экстазным.

Вы, вероятно, знаете, что сплетни о нас утвердились среди наших

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14