Последний приют поэта (о Лермонтове)

фасада окно, вроде итальянского, имеет обыкновенную раму о 8 стеклах и по

бокам полурамы, каждая с 4 стеклами, и две наружные ставни. Второе окно

имеет одну раму о 8 стеклах и одну ставню. Наконец, третье – также в одну

раму о 8 стеклах окно, но по размеру меньше второго на четверть аршина и

снабжено двумя ставенками. Сбоку домика, с правой стороны, пристроены

деревянные сени с небольшим о двух ступеньках крылечком. Стены снаружи

обмазаны глиной и выбелены известкой».

Флигель в эти годы был, в самом деле, далеко не привлекателен. Хозяин

в последнее время болел, сдачей квартир почти не занимался. Флигель без

хозяйского глаза превратился в ту «непривлекательную мазанку», которую в

том же 1870 году сфотографировал первый в Пятигорске фотограф Ланге.

Да и желающих жить на краю города в то время, когда Пятигорск

разросся, и в нем появились «приличные» дома, не находилось. К тому же

съезд лечащихся в 1870 году был невелик: всего 586 человек за весь летний

период.

Такие флигеля, какой был у Чиляева, имелись почти при каждом доме. Они

были деревянные, или турлучные и предназначались для сдачи внаймы в летнее

время. Перед началом лечебного сезона их белили и снаружи и внутри.

Несомненно, и флигель Чиляева был опрятен в то время, когда в нем

поселились Лермонтов и Столыпин...

Вместе с хозяином обошел Мартьянов пустовавшие комнаты и сделал

подробное их описание: «Общий вид квартиры далеко не представителен, –

свидетельствовал он. – Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены

не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной –

мелом, в спальне – голубоватой, в кабинете – светло-серой, в зале искрасна-

розовой клеевой краской. Потолки положены прямо на балки и выбелены мелом,

полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель

самой простой, чуть не солдатской работы и почти вся, за исключением

ясеневого ломберного стола и зеркала красного дерева, окрашена темной, под

цвет дерева масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и

мягкими подушками, обитыми дешевым ситцем».

Такова была обстановка «Домика» в 1870 году.

Чиляев говорил Мартьянову, что у Лермонтова была солидная «для

кавказца» обстановка. Где же она? Не создавали ли ее ковры, которые

украшали тогда квартиры почти всех офицеров?

Существовал на Кавказе такой обычай: как только офицер устраивается на

квартире, к нему является торговец коврами со своим товаром. Развешивает

ковры по стенам, расстилает их на полу и делает это совершенно бесплатно,

да при этом еще упрашивает не стесняться и ходить по коврам как можно

больше. Секрет заключился в том, что чем ниже на ковре ворс, тем он ценился

дороже. Был у торговцев расчет и на то, что редко кто из временных

обладателей ковров не купит хотя бы один из них.

Риска же, что кто-то может увезти вещь, не заплатив за нее, не было,

так как по существовавшим на курорте правилам никто «из благородных особ»

не мог уехать, не заплатив хотя бы пустячного долга.

Надо полагать, что «Домик» при Лермонтове был богато убран коврами и,

вместе с личными вещами поэта, это и создавало впечатление солидной

обстановки.

«Много лет спустя Чиляев вспоминал, при каких обстоятельствах был снят

Лермонтовым его флигель. 14 мая, на другой день по приезде в Пятигорск,

Лермонтов и Столыпин явились в комендантское управление (в настоящее время

на этом месте – школа № 8 по ул. Красноармейской) и подали рапорты, в

которых, ссылаясь на болезни, просили разрешения остаться в Пятигорске на

лечение. Комендант, полковник Ильяшенко, направил обоих офицеров на

освидетельствование во врачебную комиссию при военном госпитале.

Профессор Висковатов, первый биограф Лермонтова, так описал связанные

с этой формальностью хлопоты поэта: «Тотчас по приезде Лермонтов стал

изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился

к услужливому и «на все руки ловкому» Найтаки[6], и тот привел к нему

писаря из комендантского управления Карпова, который заведовал полицейской

частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками

вновь прибывающих путешественников и больных. Он (Карпов – Е.Я.) составил

рапорт на имя Пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался

больным. Комендант Ильяшенко распорядился «об освидетельствовании Михаила

Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале».

Выполнив полагающиеся формальности, друзья заговорили о квартире.

Когда в комендатуре зашла речь о квартире, Чиляев принял в разговоре

живейшее участие. Между прочим, он предложил посмотреть его флигель.

«Поедем, посмотрим» – сказал Лермонтов.

«Осмотрев снаружи стоявший на дворе домик и обойдя комнаты, –

вспоминал Чиляев, – Лермонтов остановился на балконе, выходившем в садик,

граничивший с садом Верзилиных, и погрузился в раздумье.

Между тем Столыпин обошел еще раз комнаты, сделал несколько замечаний

насчет поправок и, осведомившись о цене квартиры, вышел также на балкон и

спросил Михаила Юрьевича:

– Ну, что, Лермонтов, хорошо?

Ничего, – небрежно отвечал поэт, будто недовольный нарушением его

заветных дум, – здесь будет удобно... дай задаток!

Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Вечером в

тот же день они переехали». Чиляев хорошо запомнил весь этот день.

Позднее, когда Лермонтов жил в его флигеле, Чиляев продолжал

интересоваться поэтом. «Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете,

при открытом окне», – сообщает он Мартьянову.

«Вставал он не одинаково, иногда рано, иногда спал часов до 9-ти и

даже более... В первом случае тотчас, как встанет, уходил пить воды или

брать ванны и после пил чай, во втором же – прямо с постели садился за чай,

а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать и почти

всегда в обществе друзей-приятелей».

Внимательный хозяин знает даже, что на обед готовилось четыре-пять

блюд, и что Лермонтов очень любил мороженое, ягоды и фрукты.

«Лермонтов успевал бывать везде и всюду, – продолжает Чиляев свой

рассказ, – но вечера предпочитал проводить у Верзилиных».

«Это был сильный эгоистический и властолюбивый характер, имевший одну

цель – пробить себе, во что бы то ни стало, дорогу в высшие сферы, чтобы со

временем властвовать над толпою, – говорил Чиляев Мартьянову о Лермонтове.

– Для этого он сознательно употреблял все средства, выказывал свой талант,

обнаруживал беззаветную храбрость и сыпал шутки и насмешки, не щадя никого

и ничего...»

О предстоящей дуэли Чиляев узнал от Глебова на другой же день после

верзилинского вечера. Он знал, кто дерется, из-за чего и прочие

подробности. Так почему же он не предпринял ничего для предотвращения

дуэли, в то время как начальство, по мнению Чиляева, «чуткое к беде»,

ходило во тьме «ощупью» и приняло кое-какие меры «наугад». Ведь Чиляев имел

возможность внести в эти меры полную ясность.

Чиляев знал, как рассказывал он Мартьянову, что Мартынов явился на

вечер к Верзилиным «с предвзятым намерением сделать Лермонтову вызов на

дуэль, под каким бы то ни было предлогом, так как Лермонтов и Столыпин на

другой день утром должны были уехать в Железноводск, а с переездом их туда

возможность вызова уничтожалась».

Но кое-что Чиляев и запамятовал: он говорил, что слугу-гурийца

Христофора Саникидзе Лермонтов привез с собой из Петербурга. А в церковной

книге Скорбященской церкви в Пятигорске автор этих строк обнаружил запись о

том, что среди крепостных В.И. Чиляева в великом посте 1841 года говел и

причащался Христофор Саникидзе, 16 лет.

Приезд Лермонтова в Пятигорск в 1841 году был случайным. Получив

назначение в отряд за Лабу, чтобы участвовать против горцев, Лермонтов и

Столыпин задержались на сутки из-за проливного дождя в Георгиевске. И

здесь, в этой старой крепости, лежащей на пути поэта, решалась его судьба.

Вот что рассказал профессору Висковатову случайный свидетель

нескольких часов жизни Лермонтова, ремонтер Борисоглебского Уланского

полка, Петр Иванович Магденко: «Солнце уже закатилось, когда я приехал в

город, или вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что

ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и, в

ожидании самовара, пошел прогуляться.

Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли

Лермонтов и Столыпин… На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой

я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал:

«Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он

назвал еще несколько имен), поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это

невозможно. «Почему? – быстро спросил Лермонтов…– Решайся, Столыпин, едем в

Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты…

Столыпин сидел задумавшись. «Ну, что? – спросил я его, – решаетесь,

капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти

его в отряд. Вон – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там

инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала

раскрытою, а развернуть инструкцию посовестился и, признаться, очень о том

жалею.

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к

Столыпины, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск!». С

этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и

сказал: «Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом – едем

отряд, если решеткой – едем в Пятигорск. Согласен?»

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен и к нашим ногам

упал решеткой вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в

Пятигорск!».

Итак, снова Кавказ. До 18401 года Лермонтов побывал на Кавказе дважды.

Когда царь ссылал сюда Лермонтова в первый раз за стихотворение «Смерть

поэта» в 1837 году, он надеялся, что ссылка образумит юношу с пылким

воображением. Но поэт не оправдал надежд Николая.

...я не изменюсь, и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный.

Эти строки из стихотворения Лермонтова «Кинжал», написанного им сразу

по возвращении из первой ссылки в Петербург, являются как бы ответом царю.

Вторично Лермонтов был сослан на Кавказ в 1840 году, за дуэль с

Барантом, сыном французского посланника в Петербурге. Теперь царь ссылал

уже зрелого поэта с твёрдыми убеждениями, непримиримого врага трона и

аристократии, и лично назначил ему Тенгинский полк.

Советское лермонтоведение (С.А. Андреев-Кривич) расшифровало тайный

смысл распоряжения Николая I о ссылке Лермонтова именно в Тенгинский полк.

Это был смертный приговор поэту. Секрет этого распоряжения заключался в

том, что Тенгинский полк, находившийся на Черноморском побережье, был в

невероятно тяжелых условиях.

«Укрепления береговой линии от времени и действия беспрерывных дождей

пришли в полное разрушение... Не в лучшем состоянии находилось и

вооружение»,– описывал положение Черноморских укреплений историк

Тенгинского полка Ракович.

Выходить за валы укрепления было опасно, так как горцы все время вели

наблюдение. «Даже нередко могилы приходилось исторгать у варваров с оружием

в руках и платить за них жизнью товарищей усопшего», – писал корпусный

командир Головин. В довершение этого лихорадка и цинга косили людей.

Смертность доходила до 50%, «случалось, что девять десятых числа солдат

лежали больными». (Ракович).

Да, царь хорошо знал положение Тенгинского полка.

Военные власти на Кавказе не поняли царского приказа, его тайного

смысла, а, может быть, зная, в каких условиях находился Тенгинский полк,

отнеслись к поэту бережно и потому легко согласились на просьбу поручика –

направить его в Чеченский отряд.

После двух экспедиций в Чечню в 1840 году Лермонтов был дважды

представлен к наградам. Эти награды поддерживали надежду на отставку, о чем

поэт теперь настойчиво хлопотал. Но царь собственноручно вычеркнул имя

Лермонтова из представленного кавказским военным начальством наградного

списка.

Мало этого, Николай «повелеть соизволил», чтобы поручик Лермонтов

непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не

осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем

полку.

Значит, Лермонтов должен был испытать все тяготы, какие приходились на

долю тенгинцев, и участвовать во всех боях, из которых, как свидетельствуют

историки Тенгинского полка, возвращались немногие.

Царское указание и в 1841 году не было выполнено, оно запоздало:

Лермонтов приехал в Ставрополь в мае, а царь сделал свое распоряжение в

июне. На Кавказе же оно было получено после смерти поэта...

В Ставрополе военные власти вновь допустили «оплошность», назначив

Лермонтова в действующий отряд в Дагестане.

Ожидая в Ставрополе назначения, Лермонтов пишет бабушке: «Теперь не

знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру» и

добавляет: «а оттуда постараюсь на воды».

Поездки на Кавказские Минеральные Воды после экспедиций обычно

разрешались офицерам. «Им не запрещалось отлучаться с постов не только в

ближайшие казачьи поселки, но даже и на минеральные воды, где шумно шла

жизнь во время съезда посетителей», – сообщали историки военных полков.

«Музыка, балы, собрания, гулянья по окрестностям, обеды в рощах

Машука, пикники, все удовольствия, забавы и развлечения... делали

пребывание на водах весьма приятным», – писал корреспондент тифлисской

газеты «Кавказ». «Не удивительно поэтому, что молодежь наша стремилась на

минеральные воды», – добавляет другой свидетель жизни кавказских полков.

А вот что рассказывал Чиляев Мартьянову о Пятигорске 1841 года.

«Пятигорск в 1841 году, был маленький, но довольно чистенький и

красивый городок. Расположенный в котловине гор, при реке Подкумке, он имел

десятка два прихотливо прорезанных в различных направлениях улиц, с двумя-

тремя сотнями обывательских, деревянных, большей частью одноэтажных,

домиков, между которыми там и сям выдвигались и гордо смотрели солидные

каменные казенные постройки, как-то: ванны, галереи, гостиницы и др. В

центре города, почти у самих минеральных источников, ютился небольшой, но

уже хорошо разросшийся и дававший тень бульвар, на котором по вечерам

играла музыка. Городок с мая до сентября переполняйся приезжавшей на воды

публикой; у источников, в казино и на бульваре появлялась масса больных

обоего пола и всех рангов, чинов и состояний. Жизнь пробуждалась, и

обыденную городскую скуку и сплетни сменяли веселье, шум и суета».

Лермонтов всячески оттягивал возвращение в отряд. Потому-то поэт и

решил заехать сначала в Пятигорск. О том, что он «не намерен очень

торопиться», Лермонтов еще перед отъездом из Петербурга – в феврале 1841 г.

– заявлял в письме товарищу.

Перечитайте последние письма Лермонтова: основной их мотив – отставка.

Вот письмо товарищу – А.И. Бибикову: «Уезжаю заслуживать себе на Кавказе

отставку…». Вот письмо бабушке из Москвы: «Жду с нетерпением письма от Вас

с каким-нибудь известием». Ей же из Ставрополя: «Пожалуйста, оставайтесь в

Петербурге: и для Вас и для меня будет лучше во всех отношениях». «Я все

надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в

отставку».

10 мая Лермонтов пишет С.Н. Карамзиной из Ставрополя, что он

отправляется в экспедицию со Столыпиным и просит пожелать ему легкого

ранения. «Это самое лучшее, что только можно мне пожелать».

Легкое ранение, о котором на Кавказе мечтали многие военные,

несомненно, было бы самым лучшим выходом для Лермонтова: оно могло дать ему

право на отставку.

После гибели поэта многие вспоминали, что он в последние месяцы жизни

часто говорил о скорой смерти, и удивлялись такой проницательности. Но ведь

Лермонтов был слишком умен, чтобы не понимать свою обреченность, пока он в

военном мундире.

Пройдя освидетельствование врачебной комиссии при пятигорском военном

госпитале, Лермонтов и Столыпин приступили к лечению.

Лермонтов лечился усердно. Меньше чем за месяц – с конца мая по 15

июня – он принял 23 ванны. Так ли уж нужны были ему эти минеральные ванны?

Вряд ли! Но он хотел как можно дольше задержаться в Пятигорске до получения

ответа об отставке. А на каком основании можно продлить пребывание на

курорте? Основание единственное: болезнь, необходимость принимать именно

серные ванны.

Новость о приезде Лермонтова быстро разнеслась по Пятигорску. «Сезон в

1841 г. был одним из самых блестящих», – вспоминал А.И. Арнольди[7].

Съехалось тогда в Пятигорск до 1500 семей. Среди приезжих оказались

знакомые Лермонтова и по Петербургу, и по тем полкам, в которых ему

приходилось служить. Было несколько знакомых еще по первой ссылке,

значившихся по формуляру «из государственных преступников». Это были

декабристы.

Но Лермонтовым интересовались не только друзья и знакомые. Даже

посторонние люди стремились если не познакомиться, то хотя бы посмотреть на

автора «Героя нашего времени». Рассказывали, что, когда Лермонтов бывал на

бульваре или у источников, «ему предшествовал шепот: «Лермонтов идет» и все

сторонилось, все умолкало, все прислушивалось к каждому его слову, к

каждому звуку его речи». В не меньшей степени интересовались поэтом и его

враги, которых оказалось здесь тоже немало.

Двери лермонтовской квартиры были гостеприимно открыты для всех.

Приходили друзья, приходили мало знакомые, а иногда и вовсе не знакомые

люди. Всех встречал веселый, радушный хозяин.

Я рожден с душою пылкой,

Я люблю с друзьями быть,

– признавался поэт еще в юности.

«Летом 1841 г. в Пятигорске собралось много молодежи, – вспоминал

позднее бывший слуга Лермонтова Христофор Саникидзе. – Эта молодежь

собиралась в квартире Лермонтова, где велись бесконечные споры и

разговоры».

Сам Михаил Юрьевич был человек весьма веселого нрава, хотя в то же

время не любил много говорить, а любил больше слушать... Иногда сквозь

веселость у него проглядывала необыкновенная задумчивость. Во время

появления у него такой задумчивости он не любил, чтобы его беспокоили, и не

любил, если в это время заходили к нему товарищи.

С прислугой поэт был очень добр, ласков, а своего старого камердинера

любил как родного и часто слушался его советов».

Декабрист Н.И. Лорер вспоминал, что в «Домике» у Лермонтова он

познакомился со многими людьми. «Число лиц, теснившихся вокруг поэта, было

велико», – утверждал и Чиляев.

Вот что рассказывал он о жизни в «Домике» в течение двух месяцев

1841 г.

«Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и

жили дружно»

«На обед готовилось четыре-пять блюд, по заказу Столыпина. Мороженое

же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды и фрукты подавались

каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Обедало

постоянно четыре-пять, а иногда и более приглашенных, или случайно

приходивших знакомых, преимущественно офицеров.

После обеда пили кофе, курили и балагурили на балкончике, а некоторые

спускались в сад полежать на траве в тени акаций и сирени. Около 6 часов

подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался

прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты».

Друг и родственник поэта, Алексей Аркадьевич Столыпин, был моложе

Лермонтова, но рассудительнее его и уравновешеннее. По складу характера его

можно назвать флегматиком, совершенно неспособным на резкие выходки,

шалости, озорство. Потому-то бабушка Лермонтова, узнав, что Столыпин также

едет на Кавказ, поручила ему опекать буйную голову внука. Только напрасно

бабушка так надеялась на благоразумие своего племянника. Он во всем

подчинялся обладавшему сильной волей Лермонтову. Так, Столыпин пытался

уговорить Михаила Юрьевича не заезжать в Пятигорск, а отправиться прямо в

отряд. А вышло, как хотел Лермонтов. И так было всегда.

Чиляев рассказывал Мартьянову, чем кончались благоразумные советы

Столыпина.

«Ну, ты у меня, – отвечал ему обыкновенно Лермонтов, смеясь, – вторая

бабушка. Боишься, чтобы я не замарал курточки!» Или: «Конечно, конечно, все

это очень хорошо, но только скучно!»

Столыпин доводился Лермонтову дядей. Дружны они были еще с юнкерской

школы, затем вместе служили в лейб-гвардии гусарском полку. Лермонтов

посвятил Алексею Аркадьевичу шуточную поэму «Монго». С того времени и

доныне к имени Алексея Аркадьевича Столыпина добавляется это прозвище.

Характеристика, которую дал Лермонтов в поэме своему дяде, вполне

согласуется с теми отзывами о Монго, которыми полны воспоминания о нем

современников.

Это был «совершеннейший красавец… Изумительная по красоте внешняя

оболочка была достойна его души и сердца, – так писал Лонгинов, прекрасно

знавший Столыпина. – Назвать «Монго» Столыпина - значит для людей нашего

времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце

благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на

услугу словом и делом.. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому

прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».

Некоторые лермонтоведы (Герштейн, Недумов) высказывали сомнение в той

дружбе, которая связывала Лермонтова и Столыпина.

Но вряд ли поселился бы поэт в одном домике с Манго, если бы не питал

к нему того уважения, о котором вспоминал Васильчиков много лет спустя.

А Васильчиков писал в 1872 г., что к тому разряду людей, к которым

Лермонтов имел «особое уважение» принадлежал в последний период его жизни

прежде всех Столыпин.

Васильчиков имел право это утверждать, т.к. в течение двух месяцев вся

жизнь Лермонтова и Столыпина протекала у него на глазах.

У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он

защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор

Висковатов не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем

было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.

Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то

время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова

надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину

Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в

Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции. Возвращаясь теперь

из отпуска после бесплодных хлопот о разрешении остаться в Петербурге,

Монго заехал вместе с Лермонтовым в Пятигорск.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14