Последний приют поэта (о Лермонтове)

Он-то и вел все хозяйство в «Домике». Слуг было четверо, из них двое

крепостных. Один из этих крепостных – Андрей Соколов, камердинер

Лермонтова, – вспоминался современниками почему-то стариком, хотя в 1841 г.

ему было всего 45 лет. Второй крепостной – Иван Вертюков – ухаживал за

лошадьми: их у Лермонтова было две. Красавца скакуна - серого Черкеса он

купил тотчас по приезде в Пятигорск. «Иногда по утрам Лермонтов уезжал на

своем лихом Черкесе за город, – рассказывал Чиляев, – уезжал рано и большей

частию вдруг, не предупредив заблаговременно никого: встанет, велит

оседлать лошадь и умчится один».

Кроме двух крепостных было еще двое наемных слуг; повар и помощник

камердинера.

По рассказам Чиляева, можно думать, что жизнь в «Домике» протекала

тихо, спокойно, что обитатели флигеля интересовались только хорошим обедом,

балагурили с товарищами и любезничали с дамами.

Все это было, но не это составляло содержание жизни «Домика».

Свидетельств о том, что говорилось в «Домике», не сохранилось, но то,

что здесь горячо, свободно и смело обсуждались все вопросы, которые

волновали тогда лучшие умы русского общества, - несомненно. И вряд ли где-

нибудь в Пятигорске еще, кроме «Домика», царила та непринужденная

обстановка, которая располагала к откровенности. Каких только разговоров и

споров, чаще всего именно споров, не слышали стены «Домика»!

Известно, что Лермонтов не стеснялся высказывать свои взгляды ни в

разговорах, ни в письмах. Искренний и правдивый, он никогда не кривил

душой.

Случайный попутчик поэта в последней его поездке в Пятигорск, Петр

Иванович Магденко, свидетельствовал, что «говорил Лермонтов и о вопросах,

касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице

я услышал от него тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что

оно и теперь еще кажется мне преувеличенным».

Вспоминал и князь Васильчиков[8], что Лермонтов обычно выражал свои

чувства не только в стихах, «но и в ежедневных светских и товарищеских

своих отношениях».

Художник Пален, участвовавший в Чеченской экспедиции в 1840 г., также

рассказывал о смелых и резких «осуждениях» Лермонтовым «известных всем

лиц».

Немецкий поэт Боденштедт читал письма поэта Глебову[9]. Он утверждал,

что в письмах этих, «были изречения, которые, сделавшись известны, могли бы

иметь серьезные последствия».

Если Лермонтов не постеснялся в разговоре со случайным спутником

высказать свое «жесткое мнение» о «высокопоставленном лице» – вполне

вероятно, что речь шла о самом царе, – то, надо думать, что в своей

квартире, среди товарищей, особенно в разговоре с декабристами, он мог

позволить себе суждения еще более откровенные, еще более «жесткие». Нам

остается только строить догадки.

Кто же были собеседники поэта? С кем он мог говорить о судьбах России

и ее народе, о философии Запада и Востока, о литературе?

Прежде всего, те из сосланных в 1826 г. на каторгу декабристов,

которые были переведены в 1837 г. из Сибири на Кавказ рядовыми в разные

полки. В 1841 г. многим из них разрешено было провести лечение на

Кавказских Минеральных водах.

По своим передовым взглядам, и по своей разносторонней образованности

это были выдающиеся люди России того времени.

Наиболее близким Лермонтову и наиболее им уважаемым был декабрист

Назимов.

Михаил Александрович Назимов, сосланный, на поселение в Сибирь на 20

лет, в 1837 г. вместе с другими товарищами попал на Кавказ и как рядовой

назначен в Кабардинский егерский полк. Высокообразованный, отличавшийся

высокими нравственными качествами, Назимов пользовался среди товарищей

огромным уважением и влиянием.

«Не много людей встречал я с такими качествами, талантами и прекрасным

сердцем, всегда готовым к добру, каким был Михаил Александрович», – говорил

о Назимове его товарищ, декабрист Лорер.

Связанный по «Северному обществу» с Рылеевым, А.А. Бестужевым и

другими декабристами, Назимов мог рассказывать собравшимся в «Домике» о

тайном обществе, о его вождях. Вероятно, расспрашивали его и о казни пяти

декабристов, которую ему пришлось наблюдать из окна камеры страшной

Петропавловской крепости.

Как и Лермонтов, Назимов отличался широтой политических и литературных

интересов. Вопросы, которых они касались в беседах, были, надо полагать,

самые разнообразные.

Споры между Лермонтовым и Назимовым возникали тогда, когда разговор

касался современного положения России. Об этих несогласиях вспоминал

позднее и сам Назимов.

«Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы (декабристы. –

Е.Я.) от души сочувствовали, он глумился», – писал Назимов.

Декабристы, несомненно, сочувствовали созданию в 1837-1838 г.г.

министерства по делам государственных крестьян и особого «Секретного

комитета» по крестьянским делам, деятельность которого они восприняли как

шаги для ликвидации крепостного права.

Еще одно распоряжение тех же лет – об издании в провинции первых газет

– «Губернских ведомостей» – также должно было вызывать сочувствие

декабристов.

Провинции впервые дана собственная пресса! Передовой русской

интеллигенцией это было воспринято как отрадное явление (в 1838 г.

«Губернские ведомости» стали издаваться в 42 губерниях). У Лермонтова же

эти «распоряжения правительства» вызывали только «глумление» и «насмешки».

А разве он не был прав? «Секретный комитет» далее обсуждения проектов не

пошел, а задачей «Губернских ведомостей» было формирование общественного

мнения провинции в духе, нужном правительству.

Как ни душило правительство Николая прогрессивную мысль, она

пробивалась наружу в разных формах. Ряд либеральных уступок, воспринятых

декабристами как «благостные» перемены в судьбах России, оказался для

правительства неизбежным. Но Лермонтов знал цену этим уступкам. Его

собственная судьба служила иллюстрацией действительному положению вещей.

Если в спорах с Назимовым, которого Лермонтов глубоко уважал, он

ограничивался шутками и насмешками, то с товарищами противоположного

настроения поэт мог быть очень резок.

«Я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое

душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных», – вспоминал

декабрист Николай Иванович Лорер.

Несмотря на 11-летнюю каторгу и 5-летнюю службу рядовым на Кавказе,

Лорер не утратил присущего ему оптимизма. Этим же летом, произведенный в

прапорщики, он был в особенно благодушном настроении.

«Одним шагом я приблизился к свободе», – радостно повторял он.

Такого «забвения зол» Лермонтов не мог понять. Его боевой, страстной,

протестующей против всякого насилия натуре смирение было чуждо. Оптимист

Лорер подвергал, вероятно, резким его нападкам и насмешкам. Лорер уходил из

«Домика» несколько обиженный и все-таки продолжал бывать там ежедневно.

Лорер знал множество анекдотов, мастерски их рассказывал и часто каким-

нибудь остроумным словцом разряжал слишком накалившуюся атмосферу.

Два брата Беляевых, оба декабристы, также часто приходили в «Домик».

Со старшим из них – Александром Петровичем, – споры были неизбежны.

Александр Беляев доказывал, что крепостное право, – а о нем, несомненно,

было особенно много разговоров в «Домике», – можно уничтожить «на

религиозных началах». Лермонтов же мог только смеяться над идиллической

картиной падения рабства от евангельской проповеди. Впрочем, с А.П.

Беляевым были не только споры. Ведь он хорошо знал Александра Ивановича

Одоевского, с которым Лермонтов познакомился и подружился на Кавказе в

1837 г. Памяти Одоевского Михаил Юрьевич посвятил чудесное стихотворение:

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах Востока и тоску изгнанья

Делили дружно.

(«Памяти А.И. Одоевского», 1839 г.).

Эти первые строки стихотворения приоткрывают душевное состояние

Лермонтова во время первой ссылки: она была для поэта далеко не веселым

путешествием по Кавказу.

Александр Беляев мог вспоминать об Одоевском, читать его стихи,

которые никогда не увидели света.

А сколько еще интересных людей бывало в «Домике»! Вот – поэт Александр

Николаевич Креницын. Прапорщик 18-го егерского полка, он был разжалован в

рядовые за организацию бунта в Пажеском корпусе. На Кавказе Креницын близко

сошелся с А.А. Бестужевым. После его смерти Александр Николаевич бережно

собрал портреты декабристов, присланные А.А. Бестужеву из Читинского

острога братом Николаем. Старший из братьев Бестужевых, Николай, в течение

многих лет рисовал в Сибири портреты участников заговора. Креницын переслал

портреты младшему Бестужеву, Павлу, в Петербург.

Об этих портретах, об авторе их, обо всей семье Бестужевых, из которой

вышли четыре брата-декабриста, а главным образом об Александре

Александровиче Бестужеве-Марлинском, несомненно, было много разговоров в

«Домике», когда приходил Креницын.

Не так часто, как другие декабристы, бывал в «Домике» Александр

Иванович Черкасов. Это был неутомимый собиратель фольклора, его живые

рассказы о народном творчестве собеседники слушали с увлечением.

Бывал здесь и декабрист А.И. Вегелин. Его в «Домике» прозвали

диктатором за нетерпимость к возражениям, слишком серьезный и важный вид.

Молодежь, а ведь Лермонтов и многие его товарищи были еще так молоды, во

всем находила повод для шуток.

Прозвища обычно придумывал Лермонтов.

«Всех окрестит по-своему», – вспоминал один из постоянных посетителей

«Домика» Николай Павлович Раевский, поручик Тенгинского полка, очень

любивший Михаила Юрьевича и впоследствии очень тепло вспоминавший о нем.

А какие живые, интересные беседы завязывались в «Домике», когда туда

приходили командир Нижегородского полка полковник С.Д. Безобразов и

художник Г.Г. Гагарин, известный своими прекрасными кавказскими рисунками.

Оба они совсем недавно участвовали в знаменитой в истории Кавказской

войны Черкейской экспедиции. Аул Черкей в Дагестане считался неприступным.

Шамиль будто бы уверял жителей аула, что они могут спать совершенно

спокойно, так как Черкея русским никогда не взять. Овладеть этим аулом было

действительно трудно. В 1841 г. аул был все же взят.

За эту экспедицию полковник Сергей Дмитриевич Безобразов был

представлен к производству в генералы. Очень простой, никогда не дававший

почувствовать разницу в чинах, Сергей Дмитриевич оставался среди товарищей

таким же живым собеседником, каким был всегда.

Для Лермонтова рассказы Безобразова и рисунки Гагарина были особенно

интересны: ведь он хорошо знал характер экспедиций и обстановку в горах.

Гагарин прожил в Пятигорске только до 20 июня и ежедневно бывал в

«Домике». С Лермонтовым и Трубецким занимался он еще в Петербурге

живописью. Среди совместных рисунков Гагарина и Лермонтова есть акварель

«Валерик». Сделана она в 1840 г. в Кисловодске по рассказам об этом бое

Лермонтова, только что вернувшегося из похода.

Искренний и благородный, Гагарин пришелся по душе поэту. Лермонтов и

живописью начал заниматься серьезно только после знакомства с Гагариным.

Европейски образованный художник мог рассказать много интересного.

Но если в «Домике» появлялся Руфим Иванович Дорохов, то все

«перевертывалось вверх дном». Бесшабашная голова, весельчак, остряк,

вспыльчивый до бешенства, страстный игрок в карты – Дорохов был всеобщим

любимцем.

Сын героя Отечественной войны 1812 г., знаменитого партизана, генерала

Ивана Семеновича Дорохова, Руфим Иванович был очень популярен на Кавказе. О

его храбрости создавались легенды. Дважды Дорохова разжаловали в рядовые, и

каждый раз исключительными подвигами он добивался освобождения «из-под

серой шинели».

Ему-то было о чем рассказывать в «Домике». В 1840 г. Дорохов и

Лермонтов участвовали в экспедиции против горцев. Дорохов командовал

отрядом охотников и, будучи раненным, передал командование Лермонтову.

«Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, – писал

Лермонтов своему другу А.А. Лопухину, – отборную команду охотников,

состоящую изо ста казаков – разный сброд, волонтеры, татары и проч., это

нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно

действовать, то авось что-нибудь дадут».

Кипучая жизнь «Домика» изображалась в карикатурах в особом альбоме.

Рисовали тогда все, и альбом каждый день пополнялся новыми рисунками. Чаще

других изображался Николай Соломонович Мартынов.

Мартынов был в отставке в чине майора. В Пятигорск приехал в конце

апреля «для пользования водами». Жил он по соседству, в угловом доме

Верзилина (ныне № 6 на углу улиц Лермонтовской и Анджиевского).

Бесхитростную, но точную характеристику Мартынову дала родственница

Лермонтова – Катенька Быховец:

«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив…

всегда ходил в черкеске и с кинжалом».

Манера одеваться, непомерной величины кинжал Мартынова, напыщенность,

любовь к позе, – все это давало благодатный материал для товарищеских шуток

и карикатур.

А.И. Арнольди, племянник декабриста Лорера, вспоминал такой случай.

Зашел как-то к Лермонтову в «Домик», а заходил он часто, так как жил по

соседству, и услышал смех Лермонтова и Трубецкого. Они рассматривали альбом

с карикатурами. Трубецкой хотел закрыть альбом, но Лермонтов сказал:

– Ну, этот ничего!

И они показали Арнольди «целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые

сообща начертили и раскрасили».

Это была целая история в лицах, – вспоминал Арнольди. – Мартынов был

изображен в самом смешном виде.

Частым посетителем «Домика» был Лев Сергеевич Пушкин. Живой,

остроумный, он вносил в «Домик» суету, шум. Беспредельно любивший своего

брата Александра Сергеевича, он любил говорить о нем и читать товарищам его

произведения. Но был он и страстный картежник.

В большом доме Чиляева, выходившем на улицу, жили знакомые Лермонтова

по Петербургу – Александр Илларионович Васильчиков и Сергей Васильевич

Трубецкой.

Князь Трубецкой, сын героя Отечественной войны 1812 г., в 1840 г.

перешел в Кавказский корпус. Вместе с Лермонтовым участвовал в Чеченской

экспедиции, был ранен и, как и Лермонтов, представлен к награде. Но его имя

царь также вычеркнул из наградного списка.

Насколько Трубецкой не пользовался расположением Николая I, можно

судить по такому факту: в феврале 1841 г. он приехал в Петербург в

кратковременный отпуск для свидания с умирающим отцом. Царь лично наложил

на Сергея Трубецкого домашний арест, а в ответ на просьбу о продлении

отпуска приказал немедленно вернуться на Кавказ.

Летом 1841 г. Трубецкой приехал в Пятигорск без разрешения, рискуя

навлечь на себя большую неприятность по службе. Отлучаться из полка без

разрешения начальства строжайше запрещалось. Но в характере Трубецкого была

страсть к риску.

Князь Александр Илларионович Васильчиков был сыном того

государственного деятеля, который 14 декабря 1825 г. оказал царю услугу,

посоветовав применить против восставших картечь. За этот ли дружеский совет

или за какие-то другие заслуги Николай I, как утверждают историки, чтил

старика Васильчикова, как никого другого.

Александр Илларионович, по окончании юридического факультета, был в

1840 г. с комиссией сенатора Гана в Закавказье.

После отозвания Гана в Петербург Васильчиков получил отпуск и,

свободный от служебных обязанностей, по пути из Тифлиса в Петербург заехал

на Кавказские Минеральные Воды. Оказавшись соседями Лермонтова, Трубецкой и

Васильчиков участвовали во всех затеях поэта.

IV

Что случилось? Почему комендант предписывает ему, Лермонтову а также

Столыпину покинуть этот милый городок, когда сам разрешил остаться здесь

для лечения?

В комендатуре друзьям дали прочитать полученное из Ставрополя

распоряжение:

«Не видя из представленных вами при рапортах от 24 мая сего года за №№

805 и 806 свидетельств за №№ 360 и 361, чтобы Нижегородского драгунского

полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного поручику Лермонтову,

прибывшим в Пятигорск, необходимо было пользоваться кавказскими

минеральными водами, и напротив, усматривая, что болезнь их может быть

излечена и другими средствами, я покорно прошу ваше высокоблагородие

немедленно, с получением сего, отправить обоих по назначению, или же в

Георгиевский военный госпиталь, по уважению, что Пятигорский госпиталь и

без того уже наполнен больными офицерами, которым действительно необходимо

употребление минеральных вод и которые пользуются этим правом по

разрешению, данному от высшего начальства».

Распоряжение от 8-го июня подписал начальник штаба полковник Траскин.

Прочитав это предписание, поручик Лермонтов тотчас же в комендатуре,

отозвался на него рапортом командиру Тенгинского полка подполковнику

Хлюпину:

«Отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в

Черномории г. генерал-адъютанта Граббе, заболел я по дороге лихорадкой и,

был освидетельствован в гор. Пятигорске докторами, получил от Пятигорского

коменданта, г. полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь впредь до

излечения. Июня 13-го дня 1841 года, гор. Пятигорск.

О чем Вашему Высокоблагородию донести честь имею. Поручик Лермонтов».

Не может он уезжать из Пятигорска. Он должен получить ответ из

Петербурга. Он должен добиться продления отпуска.

И через два дня после отправки рапорта полковому командиру Лермонтов

досылает в дополнение к этому рапорту «подкрепление» в форме свидетельства

госпитального врача о его – Лермонтова – тяжелейшем заболевании.

Вот какие болезни нашел госпитальный врач у поручика Лермонтова.

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов,

одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемых припухлостью и

болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней

г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более

двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо

поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение

целого лета 1941 года: остановленное употребление вод и следование в путь

может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.

В удостоверение чего подписью и приложением герба моей печати

свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.

Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник

Барклай-де-Толли».

Не утихает у поэта Лермонтова тревога за свою судьбу. Проходит еще три

дня, и он решается прибегнуть к помощи добрейшего старика коменданта

Ильяшенкова, облекая свою просьбу опять таки в форму рапорта.

И пишет поручик Тенгинского полка Лермонтов в стенах «Домика»

последний в жизни рапорт, продиктованный глубочайшей человеческой скорбью:

«Ваше Высокоблагородие предписать мне №1000 изволили отправиться к

месту моего назначения или, если болезнь моя того не позволит, в

Георгиевск, чтобы быть зачисленным в тамошний госпиталь.

На что имею честь почтительнейше донести Вашему Высокоблагородию, что

получив от Вашего Высокоблагородия позволения остаться здесь до излечения и

также получив от начальника Траскина предписание, в коем он также дозволили

мне остаться здесь, предписав о том донести полковому командиру

подполковнику Хлюпину и отрядному дежурству, и т.к. я уже начал

пользоваться минеральными водами и принял 23 серных ванны, то прервав курс,

подвергаюсь совершенному расстройству здоровья, и не только не излечусь от

своей болезни, но могу получить новые, для удостоверения в чем имею честь

приложить свидетельство меня пользующего медика.

Осмеливаюсь при этом покорнейше просить Ваше Высокоблагородие

исходатайствовать мне у начальника штаба, флигель-адъютанта полковника

Траскина позволения остаться здесь до совершенного излечения и окончания

курса вод».

Так нетерпеливо ожидаемое разрешение пришло.

Разрешалось «остаться Лермонтову в Пятигорске впредь до получения

облегчения». Но поэта разрешение не застало.

А в «Домике» жизнь протекала своим чередом.

О том, в какой тревоге проходили для Лермонтова эти дни ожидания

ответов – от бабушки и из штаба, – окружавшие поэта друзья, по-видимому,

даже не догадывались.

Общительный, жизнерадостный Лермонтов был душой общества – вспоминали

многие свидетели последних дней жизни поэта. Неистощим на шутки, шалости,

всякие выдумки.

Декабрист Лорер вспоминал, что после военной экспедиции в Пятигорск

нахлынули гвардейские офицеры и «общество еще более оживилось. Стали давать

танцевальные вечера, устраивали пикники, кавалькады, прогулки в горы».

Когда был затеян по подписке бал в гроте Дианы, приготовления велись в

квартире поэта. Во что превратился тогда «Домик»! Все комнаты были завалены

разноцветной бумагой, из которой клеились фонарики. Их клеили все

приходившие к поэту и наготовили более двух тысяч. Об этом бале сохранилось

много воспоминаний, и все упоминали об этих фонариках, которыми был украшен

грот и прилегающая к нему аллея.

Устройство бала было затеяно по почину Лермонтова. Ему и пришлось

больше всех хлопотать.

Сохранились рассказы о том, что бал этот был задуман в пику князю

Голицыну, обычно игравшему главную роль в устройстве развлечений. На этот

раз князя обошли. Рассказывали, что Голицын пренебрежительно отозвался о

местном обществе, бросив фразу: «Здешних дикарей учить надо». Лермонтова,

привыкшего уважать людей не за мундир и происхождение, это обидело. Придя

домой, он рассказал об этом находившимся в «Домике» товарищам.

– Господа! – добавил он. – На что нам непременно главенство князя на

наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем

справиться.

Князь Владимир Сергеевич Голицын командовал на Кавказе кавалерией.

Летом 1841 г. лечился в Пятигорске. Музыкант, автор нескольких водевилей,

весельчак, он любил устраивать разного рода развлечения. Это он устроил

помост над Провалом (тоннеля тогда еще не было), на котором «без страха

танцевали в шесть пар кадриль» при свете факелов, как вспоминала Э.А. Шан-

Гирей.

До размолвки с Лермонтовым Голицын часто бывал в «Домике».

В карты, по словам Чиляева, в «Домике» играли редко. По его

наблюдениям, Лермонтов вообще играл не часто[10]. Но об одном вечере, он

даже сделал запись:

«Весь лермонтовский кружок, несколько товарищей кавказцев и два-три

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14