Последний приют поэта (о Лермонтове)

знакомых. Я их не допускала, но Вы оказались правы. Но, если б Вы только

знали, до какой степени они не трогают меня. Глупые люди! Жалкая фантазия!

Они не представляют, что могут быть отношения «больше», чем все то, что

способны измыслить их мозги. И что целомудренность этих отношений исключает

именно то, на чем, по их мнению, могут основываться и поддерживаться

отношения мужчины и женщины.

Я хочу быть для Вас той тихой пристанью, о которой Вы мечтаете. И эта

«тихость» для меня ценнее бурных страстей.

Но ведь и для этого явления нет других слов, кроме «люблю».

В 1944 г., вспоминая Свищева и своего погибшего молодым старшего сына,

Елизавета Ивановна пишет в дневнике.

21.07.44 г.

«Мысли уходят, мысли забываются. Боже мой, Боже мой! Вещи, мертвые

вещи сохраняются, а мысль живых людей гаснет. Нет того, что дышало, жило,

любило, волновалось, страдало, нет…

Милый друг! Нет моего мальчика, а два этих дорогих моих портрета стоят

в комнате, улыбаются мне, а их нет… Что заменит их? Пустота навсегда…

Мысли уходят, самые ценные, неуловимые, если их во время не

зафиксировать. Мысль – самое ценное в человеке».

Фотография Свищева до конца дней Елизаветы Ивановны стояла на книжном

стеллаже в ее квартире вместе с фотографиями ее двух сыновей, погибших в

1924 и в 1966 г.г., и воспитанного ею внука, погибшего в 1970 г.

Елизавету Ивановну всегда интересовали «чудаки». «Их много этих

удивительных людей, поступки которых непонятны обывателю».

Одним из великих чудаков был Фридрих Йозеф Гааз, которому принадлежат

ныне часто цитируемые слова: «Спешите делать добро!». Гааз родился в

Кельне, а второй Родиной его стала Россия.

В конце 80-ых годов прошлого века Ставропольским издательством были

переведены и изданы его путевые заметки о путешествии в район Кавминвод в

1809-1810 гг., о которых известный юрист и публицист А.Ф.Кони писал:

«Описание вод, содержа в себе массу химически, топографических и

метеорологических наблюдений, изобилует живыми изображениями природы и

условий жизни на Кавказе».

С 1829 по 1853 год Гааз был главным врачом московских тюремных

больниц, все свои духовные силы и материальные средства отдавая делу

облегчения участи заключенных.

Чудаком, утрированным филантропом, фанатиком добра называли Гааза

тюремные чиновники. «Святой доктор», «Друг больных и несчастных», «Друг

человечества», «Добрый доктор, друг несчастных» – это названия публикаций о

докторе Гаазе. Скончался Гааз в 1853 г., в нищете, хоронила его на свои

средства полиция, а за гробом шла Москва аристократов и простолюдинов.

Еще гимназисткой услышала имя Гааза Елизавета Ивановна. Это было в

краеведческом музее г. Перми в 1903 г., в год 50-летия его кончины.

Доклад о подвижнической жизни «великого гуманиста» потряс гимназисток.

Вот что пишет Яковкина в предисловии к начатой в 60-х годах книге о Гаазе:

«На другой же день после доклада на берегу Камы мы увидели горькую нужду

переселенцев, проходивших через Пермь на новые места. Мы видели их каждый

день, но теперь увидели не только глазами, но и сердцем. Мы собирали для

них деньги, приводили врачей, наводили справки… Мы разыскали старого

туберкулезного учителя, умиравшего в глубокой нищете, нашли голодавшую

сторожиху Стефаниевской церкви…Мы каждый день находили людей, которые, как

нам казалось, нуждались в нашей помощи. Даже сейчас, через 60 лет, у меня

теплеет на сердце и хочется вернуть ту веру в отзывчивость людей, веру в

свою необходимость. Нам казалось, что стоит только рассказать людям о

несчастьях других, и они не могут остаться равнодушными… Они просто не

знают об этих нуждах. Вот мы-то и обязаны им рассказать и, как не

удивительно, нам верили… Мы никогда не уходили с пустыми руками. Далекие,

милые были…

Гааз, милый чудак, «утрированный филантроп» через 50 лет после своей

смерти сумел пробудить в юношеских душах лучшие струны. Открытые для добра,

мы горели желанием приносить пользу.

В последние годы меня мучает мысль, что мы, так много получившие от

Гааза, ничем не отплатили ему. Так зародилась мысль об этой книге».

Материалы о Гаазе Яковкина стала собирать еще в 30-е годы во время

работы в Обществе пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ). В ее архиве

рукописные переводы глав книги Гааза, написанной на французском языке,

первые главы книги о нем, библиография, персоналии.

Результаты исследований Гаазом минеральных источников и природы

Кавказа интересовали Елизавету Ивановну, как краеведа, а краеведом она была

замечательным. Образованию в этой области способствовали журналистская

деятельность в районе Кавминвод в течение нескольких десятилетий и работа в

ОПТЭ с 1927 г. по 1937 г. В эти годы разрабатывались и осваивались основные

кавказские туристические и экскурсионные маршруты. Появились первые

зарубежные туристы, и возникло само понятие интуризма. Вместе со Свищевым и

Утяковым она закладывала основы туризма на Кавказе.

После увольнения из музея Елизавета Ивановна прожила еще более 30-ти

лет. Несмотря на тяжкие утраты самых дорогих людей и различные удары

судьбы, она оставалась жизнелюбивым человеком. В глубокой старости могла по-

детски заливисто смеяться. Лишенная работы и видимой активной деятельности,

жила активной внутренней жизнью. Под рукой всегда были богатый архив,

собственная библиотека, какая-нибудь начатая работа над статьей или книгой

и груды периодической печати. Последняя обычно выписывалась в больших

количествах, так как она всегда хотела быть в курсе всех литературных

событий. За окном был Машук, прогулки вокруг которого были любимы с

молодости и продолжались до старости. Там есть заветные места, оттуда можно

было любоваться закатами и далями в дневном и лунном освещении, там

слышится стрекот цикад или пение птиц, там запахи трав и цветов, там растут

душистые горные гвоздики. Об этих трогательных цветах она пишет, вспоминая

молодость.

«…Тогда и жизнь пахла ландышами… С тех пор каждую осень ищу эти

скромные цветки… Это горные гвоздики. Крохотные белые цветочки на тонком,

высоком стебельке без листьев. Что же в них, какое очарование, что всегда,

когда находишь их, какая-то радость и умиротворение наполняют душу? Они

пахнут ландышами! Они будят воспоминание о светлой юности!»

Цветы всегда были в жизни Елизаветы Ивановны. В голодные 20-е годы,

когда она постоянно пребывала в долгах и обходила стороной кварталы, где

жили ее заимодавцы, последние рубли могли быть истрачены на красивые цветы.

Двор музея в период директорства Яковкиной превратился в цветник, и в ее

квартире почти всегда были цветы. И теперь, перебирая письма из архива,

можно обнаружить засушенные горные гвоздики, фиалки, ландыши 20-х – 30-х

годов.

Одной из радостей жизни Елизавета Ивановна считала общение с людьми, и

не только известными. По этому поводу она писала в дневнике.

«Сколько людей перевидала я за свою долгую жизнь! А вспоминаются не

знаменитые, вообще чем-то прославившиеся, а люди, как будто, совсем

незначительные, незаметные. И вспоминаются по одному общему признаку –

доброта. От них ни открытий, ни изобретений, ни книг, ни картин…, но они

внесли в жизнь такой ценный вклад, как доброта, безграничная любовь к

прекрасному…»

«Найти ум, образование, одаренность можно чаще, чем душевную широту,

подлинную доброту (не ту, которой щеголяет М.Ф.), доброту, не ищущую

компенсаций в виде излияния благодарности и пр. Подлинная доброта в

человеке – это благоухание цветка. Она исходит не через рассудок и ничего

не ждет взамен».

В размышлениях об итоге и смысле жизни, которые время от времени

появлялись в дневнике после увольнения из музея, она сожалеет о том, что «с

юношеских лет много сил истратила на личное, которое, кроме пустоты в душе,

ничего не дало». Мучает мысль о том, что ничего уже не успеет сделать, что

ни к чему теперь весь архив и все то, «что сохранила память о виденном и

слышанном». Елизавета Ивановна мечтала сделать работу об истории

периодической печати на Кавказе. Для этой работы материалы накапливались

всю жизнь. Она знала этот вопрос изнутри, была знакома со многими

редакторами, владельцами издательств, журналистами и наборщиками. Именно в

этой области сохранила память многое из виденного и слышанного. Но и эта

работа не закончена и в дневнике сетования о «зарытых таланах».

«Жизнь уходит капля за каплей… Даже физически ощущаешь это… Не жаль

было бы, если бы сделал все, что мог сделать за свою жизнь. Многие ли могут

сказать себе с чистой совестью: «Да, я ни одного талана не зарыл, все были

пущены в оборот». А как горько, когда знаешь, что большую часть своих

таланов, своего душевного капитала, растратил впустую, на ветер…

Как странно, вот, кажется остановиться сейчас сердце, и все оборвется,

а выпьешь какие-то капли – и сердце вновь заработало. Даже как-то смешно:

вот стоит малюсенький пузыречек с сердечными каплями и в нем – жизнь. Ну, а

если б не выпить этих капель? Неужели бы конец? Остались бы вещи,

записанные мысли, а тебя уже не было бы. Несколько коричневых капель дают

возможность еще что-то сделать, написать кому-то письма, кому-то что-то

сказать, видеть небо, деревья, цветы».

Одновременно с сетованиями – рассуждения о том смысле и мироощущении,

которые всегда присутствовали в ее жизни: «Смысл только в том, чтобы что-то

сделать? А нет ли смысла в том, чтобы радоваться первым клейким листочкам

на тополях, теплой струе душистого весеннего воздуха, пению милой славочки,

черноголовочки? В жизни неизмеримо больше вещей, которые дают человеку

радость, чем вещей, которые его огорчают. А мы по слепоте часто видим

только эти «огорчительные» вещи. Эх, мы! Как сказал бы в 4 года Рустем».

Радость до конца дней давали: общение с людьми, книги, стихи, музыка,

цветы – они же спасали от отчаяния.

Местом общения с людьми в последние годы была собственная квартира.

При этом, как правило, не обходилось без кофе или чая, которые Елизавета

Ивановна приготавливала мастерски. Вообще, все, приготовленное ею, даже

простенький салат, было необыкновенно вкусно, очевидно, оттого, что было

заправлено любовью. Дефицитные в Советские времена кофе, чай, сыры и

любимая тахинная халва присылались друзьями из Москвы и Ленинграда.

Продукты, различные мелочи быта, пластинки с музыкальными записями чаще

всего присылала из Москвы семья Головановых, дружба с которой началась еще

в 20-е годы. Дружба Елизаветы Ивановны с некоторыми семьями (Головановых,

Волчановых, Дороновичей и др.) длилась всю ее жизнь, начиналась с

ровесниками, а затем продолжалась с их детьми и внуками.

Елизавета Ивановна любила делиться с посетителями радостью от

прослушивания любимых музыкальных произведений. Часто для пришедшего гостя

звучали: первая симфония Калинникова, «Болеро» Равеля, музыкальные отрывки

из «Пер-Гюнта» Грига, произведения Шопена, Чайковского, Моцарта и др. Если

гость при этом пытался прочитать что-нибудь о звучащем произведении на

обложке пластинки, она осторожно отбирала читаемое. А затем объясняла, что

музыка – единственный вид искусства, который действует непосредственно на

чувства и не требует словесных пояснений.

В трудные времена от отчаяния чаще всего спасал Диккенс. Еще в 1904

г. в письме жениху, вместе с жалобами на разлуку с ним и сложности жизни

без жилья во Владикавказе, упоминается читаемый Диккенс, и в последние годы

на столе часто можно было видеть какой-нибудь роман этого англичанина 19-го

века.

Стихи любимых Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета и Блока Елизавета

Ивановна учила в последние годы, боясь потери памяти, для ее тренировки.

Стихи, постоянные спутники жизни, и в предпоследней записи дневника от

20.05.79г.:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград. (С. Орлов)

Господи, Боже мой! До чего же хорошо! Поэт, написавший только эти

строки – уже заслуживает бессмертия. Какое очарование, какая тайна в какой-

нибудь одной строке, Почему, сколько бы не твердил эту строку, всегда чуть-

чуть сжимается сердце, ты прямо чувствуешь эту строку в сердце, она там

дышит».

В раздумьях об уходе из жизни, о конце – мысли о вере и музыке.

«Скорблю об утраченной детской вере. Как легко было бы уходить с ней

из жизни. А теперь ничего не хочу, кроме музыки. И, если бы она была в

последние минуты – верю, легче было бы уходить. Неужели все-таки случится

не так, как я всегда хотела – уйти, исчезнуть так, чтобы никто не видел».

Елизавета Ивановна скончалась в своей квартире в Пятигорске 29 мая

1982 года в возрасте 98-ми лет. За 4 месяца до ухода она подготовила 4-ое

издание этой книги, которое до настоящего времени так и не вышло из печати.

Невозможно на нескольких страницах дать представление о долгой, почти

вековой, жизни интересного и дорогого человека, из того поколения России,

на чью долю выпали испытания 20-го века, жизни человека деятельной,

одновременно радостной и трагичной, «душа которого никогда не была мертва»,

чье сердце чуяло «невыразимое ничем». Мы хотели лишь дать понятие о том,

кем была Яковкина в жизни, а так как лучше всего о себе могла сказать она

сама, использовали выписки из ее дневников и писем.

I

В 1909 году в Пятигорске умер Иван Чухнин, брат Кузьмы Чухнина,

извозчика, который ночью 15 июля 1841 года привез убитого Лермонтова с

места поединка на его квартиру.

В издававшейся в то время газете «Пятигорское эхо» смерти И. Чухнина

было посвящено несколько строк. Короткая хроникерская заметка взбудоражила

кое-кого из стариков, которые знали не только Ивана Чухнина, но и его брата

Кузьму. Двое из них пришли в редакцию «поговорить».

Старики вспоминали братьев Чухниных, рассказывали о себе, и весь

разговор с ними был бы ни к чему, если бы один из них не сказал, что

«слыхать, жив тот парень, который строил дом, куда Кузьма привез убитого

офицера». Только где сейчас этот парень старик не знал.

Редакция взволновалась. Было ясно, что речь шла о строителе «Домика»

Лермонтова. Разыскать «парня»!

Этому «парню» было тогда, по-видимому, около ста лет. Стариков

приблизительно такого возраста оказалось около десятка. Но ни один из них

ничего не строил, кроме своих хат, и о Лермонтове ничего не слышал.

Чухниных знали, а о Лермонтове «не приводилось слыхать».

Разыскать человека, который «строил» оказалось не так-то легко. Но, в

конце концов, он все-таки нашелся. Жил старик в богадельне, известной

старожилам Пятигорска под названием Зипаловской. Точно своего возраста дед

не знал. Только ему «сказывали», что он родился «после замирения француза».

Автору этих строк старик рассказал, что его родина – село Ребровка.

Когда отец переехал в Горячеводскую, не помнит. «Хата у нас была своя, –

вспоминал он. – У отца были две пары быков, извозом занимались: товары, ну

и дома, которые разбирали в Егорьевске, в Марьинской, сюда доставляли,

здесь их заново ставили. Помню Умана. Ему мы из Марьинской два дома свезли.

Лес, это значит – разобранные дома, возили Уману на самую в ту пору крайнюю

улицу. Мне было годов 19, может, 20. Брат постарше меня был. Когда второй

дом в Марьинской разбирали, брату плечо балкой зашибло. Кончали мы с отцом

вдвоем. Один дом, который побольше, поставили на улицу, в один ряд с тем, в

котором хозяин жил, только подальше. А поменьше хату срубили во дворе.

Богадельня помещалась в сохранившемся до наших дней здании на углу

улиц, по современным названиям, Лермонтовской и Анджиевского[1].

Старик вышел из ворот богадельни и показал, куда были привезены дома

Марьинской. Несомненно, речь шла о теперешней Лермонтовской усадьбе. Указав

на угловой дом, он сказал, что Уманов жил там.

Пока разыскивали старика, выяснилось, что живы две внучки Уманова:

оставшаяся в девицах Лидия Ильинична и Екатерина Ильинична, в замужестве

Рюмина. При встрече старушки оговорились, что они многое запамятовали,

однако семейные разговоры о том, как застраивалась их усадьба, хорошо

помнят.

«Строил дед, как все тогда. Лесу здесь же нет, из чего было строить? –

рассказывали внучки Уманова. – Вот и лепили мазанки. А кто строил

деревянный дом, так те волокли лес из Астрахани на быках или же покупали

такой дом в Георгиевске или в станице Марьинской на слом. Ну и вывозили

балки, доски, рамы оконные, двери. Дед тоже купил в Марьинской два дома.

Это как раз те, про которые вы спрашиваете. Рассказывают, что в тех домах

жил Лермонтов, которому потом поставили памятник». Слышали, что там жил

Лермонтов, знали, что ему поставили памятник, видели этот памятник каждый

день и все-таки удивлялись, почему интересуются каким-то невзрачным

флигельком, когда есть дома гораздо комфортабельнее, даже на их усадьбах.

Кто же такой Уманов, который начал застройку Лермонтовской усадьбы?

Василий Тимофеевич Уманов или Уман, как чаще его называли, уволившись от

военной службы в чине штаб-офицера, состоял на гражданской службе на

Кавказе. Выйдя в отставку в чине коллежского асессора, он поселился сначала

в слободке, по соседству с Константиногорской крепостью, а потом стал одним

из первых застройщиков поселения при горячих серных источниках будущего

Пятигорска.

Значение минеральных источников у подножия горы Машук русское

правительство оценило не сразу. Известен ответ Павла I на донесение

кавказского начальства о необходимости устройства зарождающегося курорта:

«Оставить предприятие сие впредь до удобного времени».

Только после смерти Павла I район Кавказских Минеральных Вод был

признан заслуживающим внимания. Вышло постановление «О позволении частным

жителям строить домы», причем первым застройщиком представлялся ряд льгот.

Уманов обратился в 1823 году в Строительную комиссию, ведавшую на

молодом курорте всеми делами, с просьбой предоставить ему участок земли

«для постройки деревянного дома на каменном фундаменте о пяти окнах».

Просьба Уманова была удовлетворена: ему был выделен для застройки

земельный участок – более 3000 квадратных метров – на краю поселения, у

подошвы Машука.

Первый дом Уманову срубили тогда же, в 1823 году на углу теперешних

улиц Лермонтовской и Карла Маркса[2].

Позднее Уманов начал строить дома для дочерей. Так начал застраиваться

квартал, в который входит теперешняя Лермонтовская усадьба. Эту усадьбу

Уманов дал в приданое младшей дочери, выдав ее замуж за майора Василия

Ивановича Чиляева. Это и была усадьба, получившая впоследствии всемирную

известность.

Существовал ли в это время тот флигель, в котором в 1841 году жил

Лермонтов?

Если верить рассказу богаделенского старика, то он был. Но на усадьбе

стоял еще один флигель, там, где сейчас находится сарай. Именно поэтому

хозяин называл «Домик Лермонтова» средним домом. Возможно, что из страницы

Марьинской был привезен вместе с большим домом этот дальний флигель с

сараем. В записях Чиляева[3] о сдаваемых квартирах «средний дом», то есть

«Домик», упоминается только с 1837 года. По-видимому, его до 1836 года

просто не было, и построил его уже сам Чиляев в 1835-1836 годах.

Предположение это подтверждается тем, что большой дом, в котором Чиляев с

семьей занимал три комнаты, именовался «старым», по сравнению со «средним».

Таким образом, рождение «Домика» можно отнести, предположительно, к 1835-

1836 годам.

С 1837 года средний домик сдавался внаем в летнее время ежегодно.

Прожил бы флигелек свой век, как ряд его «собратьев», и никто никогда

не заинтересовался бы им, если бы историю его не изменил случай.

14 мая 1841 года в стенах флигеля поселились два новых квартиранта.

Получив с этих квартирантов деньги, Чиляев достал свою «памятную»

книгу и аккуратно записал: «С капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и

поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из С.-Петербурга получено за весь

средний дом 100 рублей серебром».

Не подозревал Чиляев, что эта его запись станет историческим

документом.

С 14 мая 1841 года и начинается история маленького лермонтовского

домика. Он действительно был маленький: всего четыре небольших комнаты. Две

из них, выходящие окнами в сад, занял Лермонтов, и они получили название

лермонтовской половины. Столыпин поселился в двух других, окна которых

выходят во двор. Эта половина дома называлась столыпинской.

Собственно, у каждого было по одной комнате – спальне, так как одна из

комнат на лермонтовской половине служила общей столовой или, как тогда

называли комнаты для приема гостей, – залом, где собирались все приходившие

к Лермонтову товарищи. Вторая – столыпинская – называлась приемной, но

никаких приемов в ней не производилось. Там большей частью находились

слуги. От этой приемной была отделена легкой перегородкой буфетная и

прихожая. Кухня находилась в подвальном помещении. Кушанья подавались в

буфет через маленькое оконце, нижняя часть которого приподнималась.

План домика был сделан 29 лет спустя после того, как в нем жил

Лермонтов. Сделал его Петр Кузьмич Мартьянов[4], когда еще был жив В.И.

Чиляев.

В 1870 г. Мартьянов лечился в Пятигорске. Он заинтересовался

обстоятельствами трагической гибели Лермонтова и стал разыскивать тех, кто

знал поэта.

Впоследствии, при публикации собранных материалов, он отметил, что

«особенное содействие» встретил в пятигорском старожиле, отставном майоре

В.И. Чиляеве.

«Василий Иванович передал мне, – повествует Мартьянов, – несколько

собственноручных заметок «Об обстоятельствах, предшествовавших и

сопровождавших дуэль поэта с Мартыновым» и два подлинных дела бывшего

пятигорского комендантского управления 1841 года:

а) по описи № 88, «О капитане Нижегородского драгунского полка

Столыпине и поручике Тенгинского пехотного полка Лермонтове», начатое 8-го

и оконченное 23-го июня 1841 г., и

б) по описи № 96, «О дуэли майора Мартынова и поручика Лермонтова, на

коей первый убил последнего», начатое 16-го июля 1841 г. и оконченное 15

июня 1842 г.»

Тогда и выяснилось, какими бесценными документами о последних днях

Лермонтова располагал Чиляев.

Публикуя свои материалы в «Историческом вестнике», Мартьянов писал:

«Наружность домика самая непривлекательная, одноэтажный, турлучный[5],

низенький, он походит на те постройки, которые возводят отставные солдаты в

слободках при уездных городах. Главный фасад его выходит на двор и имеет

три окна, но все три различной меры и вида. Самое крайнее с левой стороны

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14