Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

социалист. Цивилизация же мирового города начинает двигаться скорее в

направлении осуществления мирового могущества и мирового царства, царства

этого мира [более] через социализм, чем через империализм.

* *

*

Наша эпоха имеет черты сходства с эллинистической эпохой. Эллинистической

эпохой кончилась античная культура. И по мысли Шпенглера это был переход

античной культуры в цивилизацию. Таков рок всякой культуры. И для нашей

эпохи, и для эпохи эллинистической одинаково характерно взаимодействие

Востока и Запада, встреча и сближение всех культур и всех рас, синкретизм,

универсализм цивилизации, ощущение конца, заката исторической эпохи. И в

нашу эпоху цивилизация Запада обращается на Восток, и перекультурные люди

этой цивилизации ищут света с Востока. И в нашу эпоху в разнообразных

теософических и мистических течениях происходит смешение и синкретическое

объединение разных верований и культов. И в нашу эпоху есть воля к мировому

объединению в империализм, и та же воля находит себе выражение в

социализме. Культуры и государства перестают быть национально замкнутыми.

Индивидуальность культур переходит в универсальность цивилизации. И в нашу

эпоху есть жажда верить и бессилие верить, жажда творить и бессилие

творить. И в нашу эпоху преобладает александризм в мысли и творчестве. В

истории чередуются дневные и ночные эпохи. Эллинистическая эпоха была

переходом от дневного света эллинского мира к ночи средневековья. И мы

стоим у грани новой ночной эпохи. День новой истории кончается.

Рациональный свет ее гаснет. Наступает вечер. И не один Шпенглер видит

признаки начинающегося заката. По многим признакам наше время напоминает

начало раннего средневековья. Начинаются процессы закрепощения, подобные

процессам закрепощения во времена императора Диоклетиана. И не так

неправдоподобно мнение, что начинается феодализация Европы. Процесс

распадения государств совершается параллельно универсалистическому

объединению. Совершаются огромные передвижения и перераспределения масс

человеческих. И может наступить новый хаос народов, из которого не так

скоро образуется космос.

Мировая война вывела Западную Европу из ее привычных, установившихся

берегов. Серединная Европа внутренно разбита. Силы ее не только

материально, но и духовно подорваны. Цивилизация через империализм и через

социализм должна разлиться по поверхности всей земли, должна двигаться и на

Восток. К цивилизации будут приобщены новые массы человеческие, новые слои.

И новое средневековье будет цивилизованным варварством, варварством среди

машин, а не среди лесов и полей. Величие и священные традиции культуры

войдут внутрь. Истинной духовной культуре может быть придется пережить

катакомбный период. Истинной духовной культуре, изжившей свой ренессанский

период, исчерпавшей свой гуманистический пафос, придется вернуться к

некоторым началам религиозной культуры средневековья, не варварского

средневековья, а культурного средневековья. На путях новой,

гуманистической, ренессанской истории все уже исчерпано. Фауст на путях

внешней бесконечности стремлений исчерпал свои силы, истощил свою духовную

энергию. И ему остается движение к внутренней бесконечности. В одном своем

аспекте Фауст целиком должен отдаться внешней материальной цивилизации,

цивилизованному варварству. В другом своем аспекте он должен быть верен

вечной духовной культуре, символическое существо которой выражено

мистическим хором в конце второй части “Фауста”. Такова судьба фаустовской

души, судьба европейской культуры. Будущее двоится. У Шпенглера

преемственность духовной культуры прерывается. Она как будто бы целиком

переходит в цивилизацию и умирает. Шпенглер не верит в пребывающий смысл

мировой жизни, не верит в вечность духовной действительности. Но духовная

культура, если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в

качествах. Она была пронесена через варварство и ночь старого

средневековья. Она будет пронесена и через варварство и ночь нового

средневековья до зари нового дня, до грядущего христианского Возрождения,

когда явятся Св. Франциск и Данте новой эпохи.

* *

*

Истины науки для Шпенглера не безотносительные истины, это лишь

относительные истины культуры, культурных стилей. И истины физики связаны с

душами культуры. Очень замечательна глава о фаустовском и апполоновском

естествознании. Для нашей научной эпохи характерно могучее развитие физики.

В физике происходит настоящая революция. Но открытия, которые делает физика

нашей эпохи, характерны для заката культуры. Энтропия, связанная с вторым

законом термодинамики, радиоактивность и распадение атомов материи, закон

относительности – все это колеблет прочность и незыблемость физико-

математического миросозерцания, подрывает веру в длительное существование

нашего мира. Я бы сказал, что все это – физический апокалипсис, учение о

неизбежности физического конца мира, смерти мира. Лишь в эпоху заката

европейской культуры возникает такое “апокалиптическое” настроение в

физике. Какая разница с физикой Ньютона! Ньютон не в физике своей давал

свои толкования Апокалипсиса. Физика наших дней может быть названа

предсмертной мыслью Фауста. Прочности нельзя искать в физическом

миропорядке. Физика постановляет смертный приговор миру. Мир погибнет в

равномерном распределении тепловой энергии во вселенной, энергии

необратимой в другие формы энергии. Энергии творческие, создающие

многообразие космоса, идут на убыль, Мир погибнет от неотвратимого и

непреодолимого стремления к физическому равенству. И не есть ли стремление

к равенству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социального

космоса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, не

обратимой в энергию, творящую культуру? Размышление над темами,

поставленными Шпенглером, наводит на эти горькие мысли. Но горечь этих

мыслей не должна быть безысходной и мрачной. Не только физике, но и

социологии не принадлежит последнее слово в решении судеб мира и человека.

Утеря незыблемости физической не есть безвозвратная утеря. В духовном мире

нужно искать незыблемости. В глубине нужно искать точки опоры. Мир внешний

не имеет бесконечных перспектив. Безумие в нем устраиваться на веки веков.

Но открывается бесконечный внутренний мир. И с ним должны быть связаны наши

надежды.

* *

*

В большой книге Шпенглера ничего не говорится о России. Только в оглавлении

проектируемого второго тома последняя глава называется: “Das Russentum und

die Zukunft”. Есть основание думать, что Шпенглер в русском Востоке

видит тот новый мир, который идет на смену умирающему миру Запада: в его

книжке “Preussentum und Sozialismus” посвящено России несколько страниц.

Россия для него – таинственный мир, непостижимый для мира западного. Душа

России еще более далекая и непроницаемая для западного человека, чем душа

Греции или Египта. Россия есть апокалиптический бунт против античности.

Россия – религиозна и нигилистична. В Достоевском открывается тайна России.

На Востоке можно ожидать появления нового типа культуры, новой души

культуры. Хотя это и противоречит представлениям о России, как стране

нигилистической и враждебной культуре. В мыслях Шпенглера, до конца еще

невыявленных, есть какое-то вывернутое наизнанку, с противоположного конца

утверждаемое славянофильство. Нам интересны эти мысли, эта обращенность

Запада к России, эти ожидания, связанные с Россией. Мы находимся в более

благоприятном положении, чем Шпенглер и люди Запада. Для нас западная

культура проницаема и постижима. Душа Европы не представляется нам далекой

и непонятной душой. Мы с ней во внутреннем общении, мы чувствуем в себе ее

энергию. И в то же время мы русский Восток. Поэтому кругозор русской мысли

должен быть шире, для нее виднее дали. Философия истории, к которой

обращается мысль нашей эпохи, должна с большим успехом разрабатываться в

России. Философия истории всегда была основным интересом русской мысли,

начиная с Чаадаева. То, что переживаем мы сейчас, должно окончательно

вывести нас из замкнутого существования. Пусть сейчас мы еще более

отбрасываемся на Восток, но в конце этого процесса мы перестанем быть

изолированным Востоком. Что бы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в

мировую ширь. Россия – посредница между Востоком и Западом. В ней

сталкиваются два потока всемирной истории, восточной и западной. В России

скрыта тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать. Но тайна эта

связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не

настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры. И потому такие

книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам

ближе, чем европейским людям. Это – нашего стиля книга.

Глава 6

Непреодоленный рационализм.

__________

Шпенглера трудно передать, его надо самому почувствовать, освоиться с ним,

сжиться. Раз начавши изучать его, можно либо бросить на втором десятке

страниц, либо быть увлеченным до конца. Деловито прочесть его, как читают

серьезную книгу, значит пройти мимо него. Не поддаться на время тончайшему

соблазну его философской пышности – значит ничего не увидеть из мира его

идей.

Его манера, лицо, стиль настолько неотделимы от насыщенного содержания

книги, что характеризовать все это и, тем более, логически расчленять и

критиковать – почти то же, что рассудочно писать о симфоническом

произведении.

Шпенглер не творец философской с и с т е м ы: его “[Der ]Untergang des

Abendlandes” – несомненно философская с и м ф о н и я, в которой

развиваются глубочайшие темы истории, судьбы мирового процесса,

современности. Все эти проблемы раскрываются им, как проблемы генетического

характера. Мысль его проникнута убеждением, что все с у щ е е с т а н о в и

л о с ь (alles was ist, auch geworden ist), что в основе всего

естественного и поддающегося познанию лежит элемент историчности; в основе

мира, как реальности, лежит “Я”, как возможность, в нем осуществившаяся;

что не только вопрос: “что”, но и вопросы “когда” и “как долго” – содержат

в себе глубокую тайну, и все это приводит к тому факту, что всякое явление,

каково бы оно ни было, должно быть в ы р а ж е н и е м ч е г о - т о ж и в

о г о. В ставшем отражается становление (Im geworden spiegelt sich das

Werden). В старой формуле esse est percipi сквозит первобытное

ощущение, что все существующее должно стоять в решающем отношении к ж и в о

м у человеку и что для мертвого ничего здесь более не существует. “Покинул”

ли он мир, с в о й мир, или у п р а з д н и л с в о е й с м е р т ь ю с у щ

е с т в о в а н и е м и р а? Вот в чем вопрос.

Размышляя так над миром, п о н и м а е м ы м к а к и с т о р и я, Шпенглер

опирается на Гете. Великий художник, описывая возникавшие у него образы в

их развитии, изображал то, что становится, а не то, что завершилось. Гете

ненавидел математику, потому что в математике – миру, как организму,

противопоставляется мир, как механизм, живой природе – мертвая природа,

форме – закон. Гете-естествоиспытатель изображал отчеканенную форму в

процессе ее развития (“geprдgte Form, die lebend sich entwickelt”),

наблюдал развитие форм растений, происхождение позвоночных животных,

отложение геологических пластов, – словом, с у д ь б у п р и р о д ы, а н е

е е п р и ч и н н ы е с в я з и. Вот эти способы, к которым прибегал Гете,

чтобы проникнуть в тайны явлений – способы наблюдения, переживания,

сравнения, непосредственной внутренней достоверности, точного чувственного

воображения – Шпенглер считает настоящими средствами в с я к о г о в о о б

щ е и с т о р и ч е с к о г о и с с л е д о в а н и я и из всего комплекса

чувственно восприемлемых деталей, – раскрывает язык форм человеческой

истории, ее периодическую структуру, дыхание самой истории.

Но можно ли сказать, что Шпенглер дает нам философию истории в том смысле,

что выясняет смысл исторического процесса, в связи с тем, что вечно,

совершенно, абсолютно? Похожа ли его художественная метафизика на

философское и религиозное умозрение, которое ищет не только смысла

исторического процесса, но и завершения, исполнения истории? Надо ли

понимать, что он продолжает в какой-либо степени историософскую традицию от

Бл. Августина, видевшего в историческом процессе исполнение Божьего

предначертания, или ведет свою преемственность от Гердера, исходившего из

единого процесса развития человечества, которое является продолжением

органического мира; или, может быть, в Шпенглеровской философии истории

есть что-нибудь похожее на постижение исторического путем сопереживания,

вживания (Einfьlung) в исторический процесс вроде Дильтея, или на

философско-религиозные построения Фихте, Шеллинга, Гегеля?

Во всех этих известных нам попытках философии истории есть искание с м ы с

л а и с т о р и и, предполагается с у б ъ е к т мировой истории –

человечество, наконец, разумеется, е д и н с т в о исторического процесса.

Ничего этого не признает Шпенглер.

Тщетно искать у Шпенглера с м ы с л а и с т о р и ч е с к о г о. Он не дан

ни и формулировке, не раскрыт и по всему философскому замыслу. Шпенглер

прямо говорит, что жизнь не имеет никакой цели. “Человечество не имеет

никакой “цели”. Существование мира, в котором мы на нашей маленькой планете

составляем маленький эпизод, есть нечто более значительное, – говорит он в

другом своем сочинении “Preussentum und Sozialismus”, – чем “жалкое счастье

большинства, как смысл и цель. В целесообразности заключается огромность

мировой игры”.

Шпенглер отрицает существование человечества, как с у б ъ е к т а и с т о р

и ч е с к о г о п р о ц е с с а. Человечества нет; есть – египтяне времен

Рамзеса II, лангобарды VI-IХ века, франки, саксонцы, арабы. Человечество

для Шпенглера есть лишь “зоологическая величина”. “Поскольку дело идет о

так называемой цели человечества, – говорит он в своем ответе критикам

(“Pessimismus”), – я являюсь принципиальным и решительным пессимистом,

я не вижу никакого прогресса, никакой цели, никакого особого пути

человечества”.

Наконец, нет е д и н с т в а и с т о р и ч е с к о г о п р о ц е с с а;

есть лишь одинокие, замкнутые, завершенные круги, организмы отдельных

культур, их души каждая со своей “перводушевностью” (Urseelentum).

Государственная идея древности и современности – совершенно разные вещи, и

бесплодно трактовать о задачах государства, как такового.

Точно также нет единой математики. Число, как величина, мера – в античном

мире совсем не то, что число, как функция – в современности.

Или – этика… Нет единой общечеловеческой этики. Каждая культура имеет свой

собственный этический критерий, действие которого с нею начинается, с нею

кончается.

Наконец, – философия… нет философии вообще; каждая культура имеет свою

собственную философию, которая есть часть ее общего символического

выражения, – кусок ее осуществленной душевности. Нет вечных вопросов, есть

лишь вопросы, существующие для каждой исторически-индивидуальной культуры,

в ней они чувствуются, ею ставятся.

Западно-европейский мыслитель страдает, по мнению Шпенглера, коренным

заблуждением: он не понимает исторически относительного характера своих

выводов, типичных для определенной и только этой одной категории людей; не

сознает необходимых границ обязательности его взглядов; не отдает себе

отчета в том, что его “неопровержимые истины” и “вечные суждения” истинны

только для него и вечны только с точки зрения его миросозерцания, и что на

нем лежит обязанность подняться выше всего этого и поискать тех истин и

суждений, которые высказаны были с такой же уверенностью людьми других

культур.

В этом сознании, думает Шпенглер, будет полнота и совершенство будущей

философии. Лишь это значит проникнуться пониманием живых форм истории, форм

живой вселенной. Здесь нет ничего постоянного и всеобщего. Нужно оставить

разговоры о формах мышления вообще, о принципах трагического, или о задачах

государства. Обще-обязательное есть лишь ошибочное перенесение с себя на

других своих субъективных умозаключений.

Шпенглер не жалеет резких слов по адресу современных мыслителей с их “узким

историческим горизонтом”, с их “шаблонным кругом идей”, который не идет

дальше римлян, греков, ренессанса, современности, короче говоря, зиждится

на схеме: древний мир – средневековье – новое время.

“Но можно ли на этом основании, – вопрошает он, – философствовать о мире?

Значит ли это заниматься исследованием человеческой истории в о о б щ е?

Стоят ли чего-нибудь суммарные, якобы мирообъемлющие, построения Ницше,

который ничего не знал об Египте, Вавилоне, России и Китае? В каком

отношении находится, например, понятие дионисовского у Ницше к внутренней

жизни высоко цивилизованных китайцев эпохи Конфуция или современных

американцев? Какое значение имеет тип “сверхчеловека” для магометанского

мира? Какую роль могут играть в духовной жизни индуса или русского, понятия

о языческом и христианском, о природе и духе, об античном и современном?

Что общего у Толстого, отвергнувшего весь западно-европейский мир идей, как

нечто для него чуждое и далекое, – с “средневековьем”, Данте, Лютером, у

японца – с Парсифалем и Заратустрой, у индуса – с Софоклом? Разве вся

психология Шопенгауэра, Канта, Фейербаха, Геббеля, Стриндберга не является

по своему значению исключительно западноевропейской? Какое комичное

впечатление, – говорит он, – производят Ибсеновские женские проблемы,

претендующие также на внимание всего “человечества”, если на место

знаменитой Норы, дамы протестантского воспитания из большого города Северо-

Западной Европы, с кругозором, соответствующим наемной квартире с платой от

2 до 6 тыс.[яч] марок в год, поставить жену Цезаря, мадам де Савиньи,

японку или тирольскую крестьянку? Все эти проблемы и ценности чисто

эпизодические и местные, в большинстве случаев относятся исключительно к

современной интеллигенции больших городов западно-европейского типа; в них

нет решительно ничего всемирно-исторического и вечного. Все, что до сих пор

было сказано и передумано в западной Европе о проблемах пространства и

времени, движения, числа, воли, брака, собственности, науки, трагедии –

является узким и сомнительным, ибо во всем этом стремились найти р е ш е н

и е в о п р о с а в о о б щ е, вместо того, чтобы понять, что существует

множество ответов для множества вопрошающих; что философский вопрос

представляет собою только скрытое желание получить определенный, уже в

самом вопросе содержащийся, ответ; что к великим вопросам данной эпохи надо

относиться как к чему-то призрачному и что, следовательно, необходимо

допустить существование г р у п п ы и с т о р и ч е с к и - о б у с л о в л

е н н ы х р е ш е н и й, и только о б з о р их – при полном устранении

личных убеждений может раскрыть последние тайны.

Для истинного мыслителя не существует абсолютно правильных или абсолютно

неправильных точек зрения. Перед лицом таких трудных проблем, как проблема

времени или брака, недостаточно обращаться к личному опыту, внутреннему

голосу, разуму, мнению предшественников, или современников. Таким способом

можно узнать только, что является истинным для самого себя, для своего

времени; но это далеко не все.

Иные культуры – иное выражение, иные люди – иные истины. Для мыслителя эти

истины либо все действительны, либо ни одна из них недействительна”.

Таков пафос исторического релятивизма Шпенглера; релятивизм исторический

превращается в философский, как это мы знаем в древности у софистов,

скептиков, а в новое время – у вульгарных релятивистов вроде Спенсера,

утверждавшего, что все наше познание относительно. У таких релятивистов

самое отрицание абсолютного возводится в абсолют, как у Л. Штейна,

утверждавшего, что “относительное есть единственный абсолют, нам

известный”.

Отвергая современную философию, как нечто психологически чуждое Шпенглеру,

с его методом художественного проникновения, и забронировав себя тем самым

от обычных приемов логической критики, он в то же время удивительно

обнажает для самых легких нападок существенные места своего организма

образов и слов. Поскольку его релятивизм становится типом известного нам

философского релятивизма, он не защищен от самой банальной недоуменной

критики, не менее убедительной, чем его яркие критические вопрошания.

Но Шпенглер не только р е л я т и в и с т. Он ощущает себя до конца как с к

е п т и к. Он прямо так и говорит о себе.

После перечисления настоящий, действительных, по его мнению, философов ХIХ

века с волей к власти, к жизни, с тягой к практико-динамическим началам

жизни, – философов, раскрывших, по его мнению, драматические образы

действительности (Шопенгауэр, Прудон, Геббель, Маркс, Вагнер, Дюринг,

Ибсен, Ницше, Стриндберг, Вейнингер, Бернард Шоу), он приходит к выводу о

возможной жизненности последнего акта европейской философии; он формулирует

его как и с т о р и к о - п с и х о л о г и ч е с к и й с к е п т и ц и з

м.

Тайна мира появляется постепенно, как проблема познания, оценки

(Wertproblem) и как проблема формы. Кант понимал этику, как предмет

познания; ХIХ-й век понимал ее, как предмет оценки. Скептик оба эти

понимания рассматривает, как исторические феномены.

Естественно, что систематическая философия бесконечно чужда Шпенглеру. Для

него не существует здесь проблемы противопоставления исторического, как

феноменального, какой-то действительности, как ноуменальной, сокровенной.

Рассматривая м и р, к а к и с т о р и ю, созерцая судьбу исторического и

как бы приобщая его к метафизическому миру, он в то же время далек от

признания того, что историческое ноуменально, онтологично, что человеческая

судьба есть какое-то откровение об этой действительности. Он не дает также

никаких оснований думать, что историческое бытие в своем метафизическом

начале предрасположено к реализации того, что д о л ж н о б ы т ь. Здесь

вступил бы уже акт веры, приобщения к Божеству, где необходимость перестает

быть неволей, а свобода перестает быть произволом. Но Шпенглер арелигиозен…

Он чистейший ф е н о м е н о л и с т. Оставляя позади “этически завершенную

философию”, он ставит новую возможность, соответствующую греческому

скептицизму, которую характеризует, как неизвестный до сих пор метод с р а

в н и т е л ь н о и с т о р и ч е с к о й м о р ф о л о г и и.

Но морфология Шпенглера не похожа на то, что мы понимаем под этим, хотя бы

в ботанике со времен Шлейдена. Замечательно то, что морфология здесь дается

б е з с и с т е м а т и к и, оставляя какую-то методологическую

неудовлетворенность всей архитектоникой Шпенглеровской мировой истории.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9