Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

культуры. Он также, как и Гете, символист по своему миросозерцанию. Он

отказывается мыслить отвлеченными понятиями, не верит в плодотворность

такого мышления. Ему совершенно чужда всякая отвлеченная метафизика. От

мертвящего методологизма и гносеологизма, в который выродилась некогда

великая германская мысль, от болезненной и бесплодной рефлексии обращается

Шпенглер к живой интуиции. Он бросается в темный океан исторического бытия

народов и проникает в души рас и культур, в стили эпох. Он порывает с

эпохой гносеологизма в философской мысли, но не переходит к онтологизму, не

строит никакой онтологии и не верит в возможность онтологии. Он знает лишь

бытие, явленное в культурах, отраженное в культурах Первооснова бытия и

смысл бытия остаются для него закрытыми. Морфология истории для него –

единственная возможная философия. У него нет даже философии истории, а

исключительно – морфология истории. Все истины, истины науки, философии,

религии – для Шпенглера только истины культуры, культурных типов,

культурных душ. Истины математики – символы разных стилей культурных душ.

Такое отношение к познанию и бытию характерно для человека поздней,

закатной культуры. Душа человека в эпохи культурного заката задумывается

над судьбой культур, над исторической судьбой человечества. Так всегда

бывало. Такая душа не интересуется ни отвлеченным познанием природы, ни

отвлеченным познанием сущности и смысла бытия. Ее интересует сама культура

и все – лишь в культуре отраженное. Ее поражает умирание некогда цветущих

культур. Она ранена неотвратимостью судьбы. Шпенглер очень произволен, он

не считает себя связанным никакой общеобязательностью. Он, прежде всего, –

парадоксолист. Для него, как и для Ницше, парадокс есть способ познания. В

книге Шпенглера есть какое-то сходство с книгой гениального юноши

Вейнингера “Пол и характер”, несмотря на все различие тем и духовной

настроенности. Книга Шпенглера – столь же замечательное явление в духовной

культуре Германии, как и книга Вейнингера. По широте замысла, по размаху,

по своеобразию интуитивного проникновения в историю культур, книгу

Шпенглера можно еще сопоставить с замечательной книгой Чемберлена “Die

Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts”. После Ницше – Вейнингер,

Чемберлен и Шпенглер – единственные, подлинно оригинальные и значительные

явления в Германской духовной культуре. Подобно Шопенгауэру, Шпенглер

презирает профессоров философии. Он дает очень произвольный перечень

ценимых им писателей и мыслителей, значительных по его мнению книг. Это

люди очень разного духа. Но все они имеют отношение к принципу воли к жизни

и воли к могуществу, все обозначают кризис культуры. Это – Шопенгауэр,

Прудон, Маркс, Р. Вагнер, Дюринг, Ибсен, Ницше, Стриндберг, Вейнингер.

Пессимист ли Шпенглер? На многих книга его должна произвести впечатление

самого безграничного пессимизма. Но это – не метафизический пессимизм.

Шпенглер не хочет угашения воли к жизни. Наоборот, он хочет утверждения

воли к жизни и воли к могуществу. В этом он ближе к Ницше, чем к

Шопенгауэру. Все культуры обречены на увядание и смерть. Обречена и наша

европейская культура. Но нужно принять судьбу, не противиться ей и жить до

конца, до конца осуществляя волю к могуществу. У Шпенглера есть amor

fati. Пессимизм Шпенглера, если уместен такой термин в применении к

нему, есть пессимизм культурно-исторический, а не индивидуально-

метафизический и не индивидуально-этический. Он – пессимист цивилизации. Он

отрицает идею прогресса, он возвращается к учению о круговороте. Но у него

нет пессимистического баланса страданий и наслаждений, пессимистического

понимания самого существа жизни. Он признает заключенный в перводуше

неиссякаемый творческий источник жизни, порождающий все новые и новые

культуры. Он любит эту волю к культурному цветению. И он принимает смерть

культуры, как закон жизни, как неотвратимый момент в самой жизненной судьбе

культуры. Изумительно сильно у Шпенглера сопоставление явлений в разных

областях культуры и раскрытие в них однородного символа, ознаменовывающего

ту же душу культуры, тот же культурный стиль. Он переносит понятия из

математики и физики в живопись и музыку, из искусства в государство, из

государства в религию. Так он говорит об аполлоновской и фаустовской

математике. Он открывает одни и те же первофеномены в разные эпохи, в

разных культурах. И он считает возможным признать однородными такие

явления, как буддизм, стоицизм и социализм, принадлежащие разным эпохам и

культурам. Наиболее замечательны его мысли об искусстве и о математике и

физике. У него есть, поистине, гениальные интуиции.

Шпенглер – арелигиозная натура. В этом его трагедия. У него как будто бы

атрофировано религиозное чувство. В то время, как Вейнингер и Чемберлен –

религиозные натуры, Шпенглер – арелигиозен. Он не только сам нерелигиозен,

но он и не понимает религиозной жизни человечества. Он просмотрел роль

христианства в судьбе европейской культуры. Это – самая поражающая сторона

его книги. В этом ее духовное уродство, почти что чудовищность ее. Не нужно

быть христианином, чтобы понять значение христианства в истории европейской

культуры. Пафос объективности должен к этому принуждать. Но Шпенглер не

чувствует себя принужденным к такой объективности. Он не созерцает

христианства в истории, не видит религиозного смысла. Он знает, что

культура религиозна по своей природе и этим отличается от цивилизации,

которая безрелигиозна. Но религиозного смысла в культуре он не постигает.

Он обречен себя чувствовать человеком цивилизации именно потому, что он

безрелигиозен. Но ему дано было высказать самые благородные мысли, какие

могли быть высказаны неверующей душой в наше время. За его цивилизаторским

самочувствием и самосознанием можно ощутить печаль культуры, утерявшей веру

и склоняющейся к упадку.

* *

*

Шпенглер чувствует и познает мир прежде всего как историю. Это он считает

современным чувством мира. Только такому отношению к миру принадлежит

будущее. Динамизм характерен для нашего времени. И только постижение мира,

как истории, есть динамическое постижение. Мир, как природа, статичен.

Шпенглер противополагает природу и историю, как два способа рассмотрения

мира. Природа есть пространство. История есть время. Нам мир предстоит, как

природа, когда мы его рассматриваем с точки зрения причинности, и он нам

предстоит, как история, когда мы рассматриваем его с точки зрения судьбы.

Что история есть судьба, это очень хорошо у Шпенглера. Судьба не может быть

понята, посредством причинного объяснения. Только точка зрения судьбы дает

нам постижение конкретного. Очень верно утверждение Шпенглера, что для

античного человека не было истории. Грек воспринимал мир статически, он был

для него природой, космосом, а не историей. Он не знал исторической дали.

Мысли Шпенглера об античности очень остры. Нужно признать, что греческая

мысль не знала философии истории. Ее не было ни у Платона, ни у Аристотеля.

Точка зрения философии истории противоположна эстетическому созерцанию

эллина. Мир был для него завершенным космосом. Эллинская мысль создала

элейскую метафизику, столь неблагоприятную для понимания мира, как

исторического процесса. Сам Шпенглер чувствует себя европейским человеком с

фаустовской душой, с бесконечными стремлениями. Он не только

противополагает себя античному человеку, но он утверждает, что античная

душа для него непонятна, непроницаема. Это, впрочем, не мешает ему

притязать на ее понимание и проницание. Но существует ли история у самого

Шпенглера, у него, для которого мир есть, прежде всего, история, а не

природа? Я думаю, что для Шпенглера не существует истории и для него

невозможна философия истории. Не случайно назвал он свою книгу морфологией

всемирной истории. Морфологическая точка зрения взята из естествознания.

Историческая судьба, судьба культуры существует для Шпенглера лишь в том

смысле, в каком существует судьба цветка. Исторической судьбы человечества

не существует. Не существует единого человечества, единого субъекта

истории. Христианство впервые сделало возможным философию истории тем, что

раскрыло существование единого человечества с единой исторической судьбой,

имеющей свое начало и конец. Так для христианского сознания открывается

впервые трагедия всемирной истории, судьба человечества. Шпенглер же

возвращается к языческому партикуляризму. Для него нет человечества, нет

всемирной истории. Культуры, расы – замкнутые монады с замкнутой судьбой.

Для него разные типы культуры переживают круговорот своей судьбы. Он

возвращается к эллинской точке зрения, которая была преодолена христианским

сознанием. С Шпенглера как будто бы сошла вода крещения. Он отрекается от

своей христианской крови. И для него, как для эллина, не существует

исторической дали. Историческая даль существует лишь в том случае, если

существует историческая судьба человечества, всемирная история, если каждый

тип культуры есть лишь момент всемирной судьбы.

Фаустовская душа с ее бесконечными стремлениями, с раскрывающейся перед ней

далью, есть душа христианского периода истории. Это христианство разорвало

грани античного мира, с его ограниченными, сдавленными горизонтами. После

явления христианства в мире раскрывается бесконечность. Христианство

сделало возможным фаустовскую математику, математику бесконечного. Этого

совсем не сознает Шпенглер. Он не ставит явление фаустовской души ни в

какую связь с христианством. Он просмотрел значение христианства для

европейской истории, для судьбы европейской культуры. Судьба эта –

христианская судьба. Он хочет оттеснить христианство исключительно к

магической душе, к типу еврейской и арабской культуры, к Востоку. И он

обрекает себя на непонимание смысла европейской истории. Для Шпенглера

вообще не существует смысла истории. Смысла истории и не может быть при

таком отрицании субъекта исторического процесса. Круговорот разных типов

культуры, несвязанных между собой единой судьбой, совершенно бессмыслен. Но

отрицание смысла истории делает невозможной философию истории. И остается

лишь морфология истории. Но для морфологии история есть явления природы, в

ней нет своеобразия исторического процесса, нет судьбы, как явления,

смысла. В Шпенглере фаустовская душа окончательно теряет связь с

христианством, которое ее породило, и в час заката фаустовской культуры она

пытается вернуться к античному чувству жизни, приобщив к нему и тему

истории. В Шпенглере, вопреки его подозрительному цивилизаторскому пафосу,

чувствуется усталость перекультурного человека. Эта усталость человека

эпохи заката угашает чувство смысла истории и связность исторических судеб.

Остается только возможность интуитивно-эстетического проникновения в типы и

стили душ культур. Фауст не выносит времени исторической судьбы, он не

хочет до конца ее изживать. Он – усталый и истощенный новой историей,

соглашается лучше умереть, пережив краткий миг цивилизации, явленной на

вершине культуры. Его пленяет мысль, что дано это последнее облегчение и

утешение смерти. Но смерти нет. Судьба продолжается и по ту сторону того,

что фаустовская душа признала единственной жизнью. И бремя этой судьбы

должно быть перенесено в даль вечности. Для фаустовской души Шпенглера

закрыта даль вечности, историческая судьба за гранью этой жизни, этой

культуры и цивилизации; он хочет до конца дней своих ограничиваться

кругозором умирающей цивилизации. Он предвидит возникновение новых культур,

которые тоже перейдут в цивилизацию и умрут. Но эти новые души культур ему

чужды и он считает их для себя непроницаемыми. Эти новые культуры, которые,

может быть, возникнут на Востоке, не будут иметь никакой внутренней связи с

умирающей европейской культурой. Фауст теряет перспективу истории,

исторической судьбы. Культура для него – лишь рождающаяся, расцветающий и

отцветающий цветок. Фауст перестает понимать смысл и связь судьбы, потому

что для него померк свет Логоса, померкло солнце христианства. И явление

Шпенглера, человека исключительно одаренного, временами близкого к

гениальности в некоторых своих интуициях, очень знаменательно для судьбы

европейской культуры, для судьбы фаустовской души. Дальше некуда идти.

После Шпенглера – уже срыв в пропасть. У Шпенглера есть большой интуитивный

дар, но это – дар слепца. Как слепец, не видящий уже света, бросается он в

темный океан культурно-исторического бытия. У Гегеля была еще христианская

философия истории, в своем роде не менее христианская, чем философия

истории Бл. Августина. Она знает единый субъект истории и смысл истории.

Она вся светится отсветом христианского солнца. У Шпенглера нет уже этих

отсветов. Гегель принадлежит культуре, имеющей религиозную основу, Шпенглер

чувствует себя уже перешедшим в цивилизацию, утерявшую религиозную основу.

Следует еще отметить, что точка зрения Шпенглера неожиданно напоминает

точку зрения Н. Данилевского, развитую в его книге “Россия и Европа”.

Культурно-исторические типы Данилевского очень походят на души культур

Шпенглера, с той разницей, что Данилевский лишен огромного интуитивного

дара Шпенглера. Вл. Соловьев критиковал Н. Данилевского с христианской

точки зрения. Для Шпенглера не разрешается в истории судьба мира, поэтому

для него история есть часть природы, явление природы, а не природа – часть

истории, как для исторической метафизики.

* *

*

Всякая культура неизбежно переходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба,

рок культуры. Цивилизация же кончается смертью, она есть уже начало смерти,

истощение творческих сил культуры. Это – центральная мысль книги Шпенглера.

“Мы цивилизованные люди, а не люди готики или рококо”. Чем отличается

цивилизация от культуры? Культура – религиозна по своей основе, цивилизация

– безрелигиозна. Это для Шпенглера – основное различие. Он считает себя

человеком цивилизации, потому что он безрелигиозен. Культура происходит от

культа, она связана с культом предков, она невозможна без священных

преданий. Цивилизация есть воля к мировому могуществу, к устроению

поверхности земли. Культура – национальна. Цивилизация – интернациональна.

Цивилизация есть мировой город. Империализм и социализм одинаково –

цивилизация, а не культура. Философия, искусство существуют лишь в

культуре, в цивилизации они невозможны и ненужны. В цивилизации возможно и

нужно лишь инженерное искусство. И Шпенглер делает вид, что принимает пафос

инженерного искусства. Культура – органична. Цивилизация – механична.

Культура основана на неравенстве, на качествах. Цивилизация проникнута

стремлением к равенству, она хочет обосноваться на количествах. Культура –

аристократична. Цивилизация – демократична. Различие культуры и цивилизации

чрезвычайно плодотворно. У Шпенглера есть очень острое чувство

неотвратимого процесса победы цивилизации над культурой. Закат Западной

Европы для него есть прежде всего закат старой Европейской культуры,

истощение в ней творческих сил, конец искусства, философии, религии.

Цивилизация еще не кончается. Цивилизация будет еще праздновать свои

победы. Но после цивилизации наступит смерть для западно-европейской

культурной расы. После этого культура может расцвести лишь в других расах,

в других душах.

Эти мысли выражены Шпенглером с изумительным блеском. Но новы ли эти мысли?

Нас, русских, нельзя поразить этими мыслями. Мы давно уже знаем различие

между культурой и цивилизацией. Все русские религиозные мыслители

утверждали это различие. Все они ощущали некий священный ужас от гибели

культуры и надвигающегося торжества цивилизации. Борьба с духом мещанства,

которое так ранило Герцена и К. Леонтьева, – людей столь разных укладов и

направлений, основана была на этом мотиве. Цивилизация по существу своему

проникнута духовным мещанством, духовной буржуазностью. Капитализм и

социализм совершенно одинаково заражены этим духом. Под враждой к Западу

многих русских писателей и мыслителей скрывалась не вражда к Западной

культуре, а вражда к западной цивилизации. Константин Леонтьев – один из

самых проницательных русских мыслителей, любил великую культуру Запада, он

любил цветущую культуру ренессанса, любил великую католическую культуру

средневековья, любил дух рыцарства, любил гений Запада, любил

могущественное проявление личности в этом великом культурном мире. Он

ненавидел цивилизацию Запада, плод либерально-эгалитарного прогресса,

угашение духа и смерть творчества в цивилизации. Он постиг уже закон

перехода культуры в цивилизацию. Для него это был неотвратимый закон жизни

обществ. Культура для него соответствовала тому периоду развития обществ,

который он называл периодом “цветущей сложности”, цивилизация же

соответствовала периоду “упростительного смешения”. Проблема Шпенглера

совершенно ясно была поставлена К. Леонтьевым. Он также отрицал прогресс,

исповедывал теорию круговорота, утверждал, что после сложного цветения

культуры наступает закат, упадок, смерть. Процесс “либерально-эгалитарной”

цивилизации есть начало смерти, разложения. Для западно-европейской

культуры он считал эту смерть неотвратимой. Он видел гибель цветущей

культуры на Западе. Но он хотел верить, что цветущая культура возможна еще

на Востоке, в России. Под конец жизни он потерял и эту веру, он увидел, что

и в России торжествует цивилизация, что и Россия идет к “упростительному

смешению”. Тогда им овладела мрачная апокалиптическая настроенность. Так и

Вл. Соловьев под конец потерял веру в возможность в мире религиозной

культуры и ощутил жуткое чувство наступления царства антихриста. Культура

имеет религиозную основу, в ней есть священная символика. Цивилизация же

есть царство от мира сего. Она есть торжество “буржуазного” духа, духовной

“буржуазности”. И совершенно безразлично, будет ли цивилизация

капиталистической или социалистической, она одинакова – безбожная мещанская

цивилизация. Ведь и Достоевский не был врагом Западной культуры.

Замечательны в этом отношении мысли Версилова в “Подростке”. “Они не

свободны”, – говорит Версилов, – “а мы свободны”. “Только я один в Европе с

моей русской тоской тогда был свободен… Русскому Европа так же драгоценна,

как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа также была отчеством

нашим, как и Россия… 0, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса

старого Божьего мира, эти осколки святых чудес: и даже это нам дороже, чем

им самим. У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали

дорожить старыми камнями”. Достоевский любил эти “старые камни” Западной

Европы, “эти чудеса старого Божьего мира”. Но он, как и К. Леонтьев,

обвиняет людей Запада в том, что они перестали чтить свои “старые камни”,

отреклись от своей великой культуры и целиком отдались духу цивилизации!

Достоевский ненавидел не Запад, не Западную культуру, а безрелигиозную,

безбожную цивилизацию Запада. Русское восточничество, русское

славянофильство было лишь прикрытой борьбой духа религиозной культуры

против духа безрелигиозной цивилизации. Борьба этих двух духов, двух типов

имманентна самому Западу. Это не есть борьба Востока и Запада, России и

Европы. И многие западные люди чувствовали тоску, переходившую почти в

агонию, от торжества безрелигиозной и уродливой цивилизации над великой и

священной культурой. Таковы романтики Запада. Таковы французские католики и

символисты – Барбе д'Оревильи, Верлен, Вилье де Лиль-Адан, Гюисманс, Леон

Блуа. Таков Ницше с его тоской по трагической дионисической культуре. Не

только русские замечательные люди, но и наиболее чуткие и тонкие западные

люди с тоской ощущали, что великая и священная культура Запада погибает,

умирает, что ей на смену идет чуждая им цивилизация, мировой город,

безрелигиозный и интернациональный, что идет новый человек, parvenue,

одержимый волей к мировому могуществу и овладению всей землей. В этом

победном шествии цивилизации умирает душа Европы, душа европейской

культуры.

Оригинальность Шпенглера не в постановке этой темы. Эта тема была

поставлена с необычайной остротой русской мыслью. Оригинальность Шпенглера

в том, что он не хочет быть романтиком, не хочет тосковать по умирающей

великой культуре прошлого. Он хочет жить настоящим, хочет принять пафос

цивилизации. Он хочет быть гражданином мирового города цивилизации. Он

проповедует цивилизаторскую волю к мировому могуществу. Он соглашается

променять религию, философию, искусство на технику, на осушение болот и

сооружение мостов, на изобретение машин. Своеобразие Шпенглера в том, что

не было еще человека цивилизации, осушителя болот, который обладал 6ы таким

сознанием, как Шпенглер, печальным сознанием неотвратимого заката старой

культуры, который обладал бы такой чуткостью и таким даром проникновения в

культуры прошлого. Цивилизаторское самочувствие и самосознание Шпенглера в

корне противоречиво и раздвоено. В нем нет цивилизаторской волевой

цельности и цивилизаторского самодовольства, нет этой веры в абсолютное

превосходство своей эпохи, своего поколения над предшествующими эпохами и

поколениями. Нельзя строить цивилизацию, защищать интересы цивилизации,

осушать болота с таким сознанием, как у Шпенглера. Для этих дел необходима

притупленность сознания, толстокожесть, необходима наивная вера в

бесконечный прогресс цивилизации. Шпенглер слишком хорошо все понимает. Он

не новый человек цивилизации, он, умирающий Фауст – человек старой

европейской культуры. Он – романтик эпохи цивилизации. Он хочет сделать

вид, что интересуется инженерным искусством, осушением болот, сооружением

мирового города. В действительности он пишет замечательную книгу о закате

европейской культуры и этим делает дело культуры, а не цивилизации. Он

необыкновенно культурный человек, перегруженный культурой человек. Такие

люди плохо строят мировой город цивилизации. Они лучше пишут книги. Фауст

вряд ли может быть хорошим инженером, хорошим цивилизатором. Он умирает в

тот момент, когда решает заняться осушением болот. Шпенглер не человек

цивилизации, как хочет уверить себя и нас – он человек поздней, закатной

культуры. И потому в книге его разлито веяние печали, чуждой человеку

цивилизации. Шпенглер – германский патриот, германский националист и

империалист. Это ясно выражено в его книжке: “Preussentum und Sozialismus”.

– У него есть воля к мировому могуществу Германии, есть вера, что в период

цивилизации, который еще остается для Запада Европы, это мировое могущество

Германии осуществится. Этой волей и этой верой соединяет он себя с

цивилизацией, находит для себя в ней место. Но история последних лет

наносит тяжкие удары империалистическому сознанию Шпенглера. Империализм и

социализм – одно и то же, то, конечно, Шпенглер более империалист, чем

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9