Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

МОСКОВСКИЙ ПЕДОГОГИЧЕСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ им. ЛЕНИНА

ОТДЕЛЕНИЯ СЭП

ФАКУЛЬТЕТ КУЛЬТУРОЛОГИИ И ИНОСТРАННОГО ЯЗЫКА

КУРСОВАЯ РАБОТА

ПО ДИСЦЕПЛИНЕ: ИСТОРИЯ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

НА ТЕМУ: КУЛЬТУРНАЯ МОРФОЛОГИЯ О. ШПЕНГЛЕРА «ЗАКАТ ЕВРОПЫ»

|Научный руководитель: |Выполнил: |

| |Студент 1 курса гр. |

| |Очного отделения |

| |Черников А.С. |

2002г.

Содержание.

____

Введение………………………………………………….3

Глава 1 \ Создание шедевра…………………………4

Глава 2 \ Идеи Шпнглера……………………………..4

Глава 3 \ Освальд Шпенглер и Закат Европы…..5

Глава 4 \ Кризис Западной культуры…………….18

Глава 5 \ Предсмертные мысли Фауста……….27

Глава 6 \ Непреодоленный рационализм……….34

Глава 7 \ ШПЕНГЛЕР И ПОЛИТИКА…………….....46

Глава 8 \ ШПЕНГЛЕР И НОВАЯ ГЕРМАНИЯ……..47

Глава 9 \ В "ТЫСЯЧЕЛЕТНЕМ РЕЙХЕ"……………48

Заключение……………………………………………..49

Список использованной литературы…………….50

Введение

__________

Книга Шпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые

последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она создание

если и не великого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной

книги Ницше иной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как

требовал величайший писатель Германии, “лично пережито и выстрадано”, “все

ученое впитано глубиной”, “все проблемы переведены в чувства”, “философские

термины заменены словами”, “вся она устремлена к катастрофе”.

Книга Шпенглера творение – следовательно организм – следовательно живое

лицо. Выражение ее лица – выражение страдания.

Двумя непримиримыми противоречиями жива книга Шпенглера. Двумя горькими,

трагическими складками пересекают эти противоречия ее умный, ее страстный

лоб.

Шпенглер бесконечно у ч е н; он сам говорит, что сделанное им открытие

запоздало потому, что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми

методами точного знания. Математика и физика, история религий и

политическая история, все искусства, в особенности архитектура и музыка,

судьбы народов и культур – все это странно сплетаясь друг с другом,

составляет единый предмет Шпенглеровских размышлений.

Эта широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и

принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления. Его

книга дышит полным презрением ко всем вопросам современной научной

философии, к вопросам методологии и теории знания. Некоторым уважением

отмечено разве только имя Канта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо

названы нелепицами. Из новейших мыслителей вскользь и полупрезрительно

упоминаются лишь Эйкен и Бергсон. Всего неокантианства для Шпенглера просто

не существует: это мертвый остаток некогда живой мысли: профессорствующая

философия и философствующие профессора.

Кто же подлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе

привередлив: – Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен,

Стриндберг и Бернард Шоу.

В свете такой ненаучности большая ученость Шпенглера производит на

современный научный взгляд странное впечатление чего-то тщетного,

неиспользованного, неприкаянного, чего-то эмпирически живого, но

трансцендентально мертвого, какой-то трагически праздной красоты пышных и

нарядных похорон.

К этому первому противоречию Шпенглеровской книги присоединяется второе:

Шпенглер выраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не

существует. Абсолютная истина – абсолютная ложь, пустой лживый звук. Идеи

так же смертны, как души и организмы. Истины математики и логики так же

относительны, как биологии и богословия. Трансцендентальная вечность знания

так же химерична, как вечность трансцендентального бытия.

Но безусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный пророк.

Содержание его пророчества – смерть европейской культуры. Пройдет немного

столетий и на земном шаре не останется ни одного немца, англичанина и

француза, как во времена Юстиниана не было больше ни одного римлянина.

Пророк-скептик, возможно ли более противоречивое сочетание? Разве пророк не

всегда посланник вечности и бытия? Разве без ощущения вечного бытия в груди

возможен пророческий голос? Возникает вопрос: быть может Шпенглер вовсе не

пророк, а только пациент современной Европы в безответственно взятой на

себя роли пророка.

Состояние, в котором Шпенглер пишет свою книгу – чувство одержимости своим

открытием. Он убежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда

никому не приходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом

величии еще никто никогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые

до него никем еще не были осознаны, но в будущем неизбежно заполнят

сознание всего человечества. Книга Шпенглера безусловно книга подлинного

пафоса, временами, однако, досадно опускающегося до некоторой личной

заносчивости, почти надменности.

Настроение, которое остается от нее, настроение тяжести и мрака. “Умирая,

античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым

предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей

неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию

своего разложения острым взором опытного врача”. Вот строки, которые я

избрал бы эпиграфом эмоционального содержания “Заката Европы”. Помещенные в

конце книги, скупой на всякую откровенную лирику, они производят сильное

впечатление безнадежной горечи, но и спокойной гордости.

Глава 1

СОЗДАНИЕ "ШЕДЕВРА

Мюнхен начала ХХ века соперничал с Парижем за титул культурной столиц

Европы, а значит и всего мира. В городе с 600-тысячным населением на реке

Изар царила атмосфера либерализма и творческих дерзаний. Мюнхен был

наводнен революционерами, анархистами, мистиками, эстетами, художниками,

поэтами и музыкантами. Осенью 1911 г. в Мюнхен из Гамбурга перебрался

скромный гимназический учитель Освальд Шпенглер. О том, что он напишет

Эпохальную книгу он знал уже в 10 лет. В Мюнхене возник замысел его книги.

Он писал о себе: "Я трус, робкий беспомощный трус. Если по сей день что-

либо защищает меня, так это привычка уверенно держаться"; он все больше

замыкался в себе. Презрение к людям Шпенглера производило на них крайне

негативное впечатление. Т. Манн писал: "Ну, был бы он циничным, как дьявол!

Но он всего лишь фатален. Он не нашел ничего лучшего, как назвать

предшественниками своих гиеноподобных пророчеств Гете, Шопенгауэра и Ницше.

Это были люди. Он же всего лишь пораженец гуманизма". В таком нервозном

состоянии он начал работу над главным трудом своей жизни "Закатом Европы".

Толчком к этому послужил марокканский кризис 1911 г. , когда немецкая

канонерка " Пантера" совершила поход в порт Агадир, тем самым показав

Франции, что Германия не намерена более поступаться своими интересами в

Африке. Однако кризис обнаружил изоляцию Германии и закончился ее

отступлением, несмотря на кажущееся сохранения статус-кво. Шпенглер

рассматривал этот кризис как поворотный пункт своего духовного развития,

когда всемирно-исторические перспективы представились ему в неожиданном

сочетании: "Я увидел современность, грядущую мировую войну - в совершенно

ином свете." Он планировал создать книгу о художнике, которому больше

нечего писать, и как Фауст - он умирает, потому что он достиг цели, тем

самым, завершив необходимый цикл своего развития. Работа над первым томом

продолжалась около шести лет и была закончена в апреле 1917 г. Книга, целью

которой, по замыслу философа, являлась попытка впервые предопределить

историю, вышла после поражения Германии в первой мировой войне (война для

Шпенглера - вечная форма высшего человеческого бытия) и вызвала настоящий

фурор, первый тираж был раскуплен моментально, в мгновении ока из

безвестного отставного учителя, изредка публиковавшего статьи об искусстве,

Шпенглер превратился в философа и пророка, имя которого было у всех на

устах. Только в 1921-1925 годах и только в Германии вышло 35 работ о

Шпенглере и об его произведении.

Глава 2

ИДЕИ ШПЕНГЛЕРА

Исходным пунктом философии Шпенглера выступала противоположность истории и

природы: " Математика и принцип причинности ведут к естественному

упорядочиванию явлений, хронология и идея судьбы - к историческому" .

Шпенглер определил проблему тем, что философы, пытаясь дать характеристику

чего-либо, не учитывают, нет общей связи с их понятиями и культурой других

народов, времен. А разве мир идей Шопенгауэра, Канта, Фейербаха, Геббеля,

Стриндберга шире и охватывает больше? Их философия является

западноевропейской? Стремились найти решение вопроса вообще, а ответы

оказывались узкими и сомнительными. Таким образом, можно узнать только то,

что является истинным для самого себя, для своего времени, и то не все.

Критики Шпенглера особое внимание уделяли схожести его концепции со

взглядами Данилевского в книге "Россия и Европа", вышедшей в 1871 г.

Действительно, схема русского мыслителя предвосхищала построения Шпенглера.

Однако, во-первых, Шпенглер навряд ли был знаком с малоизвестной не только

в Европе, но и в самой России книгой Данилевского, переведенной в Германии

только в 1920 г., во-вторых, Данилевский принципиально отличается от

Шпенглера тем, что, выделив 10 культур, он положил в их основу присущие

только им ценности: например, для Древней Греции - идею прекрасного. А

Шпенглер настаивал на том, что любая культура - это геометрическое целое с

присущим только ему собственным миром ценностей. И это весьма важное

различие. К тому же и сам Данилевский обязан своей концепцией немецкому

историку Г. Рюккеру, в 1857 г. опубликовавшему "Учебник мировой истории в

органическом изложении". Поэтому бездоказательным является утверждение С.

Фрумкина о том, что учение Шпенглера "о жизненных циклах отдельных, не

связанных между собой культурно-исторических миров" якобы заимствовано им

"вплоть до многих деталей" у Данилевского. Проблема Шпенглера была

совершенно ясно поставлена К. Леонтьевым. Он также, отрицая прогресс,

исповедывал теорию круговорота, утверждая, что после сложного цветения

культуры наступает ее закат. Для западноевропейской культуры он считал эту

смерть необратимой. Специфической и новой чертой его теории было приложение

циклической модели не к народам, нациям, государствам и цивилизациям, а к

культурно-историческим мирам, понимаемым весьма оригинально. Если в первом

издании 1918 г. речь шла о западноевропейской культуре, вступление США в

первую мировую войну и тем самым их выход на мировую арену заставили

Шпенглера в переработанном издании в 1922г. говорить уже о

западноевропейско-американской культуре.

Глава 3

Освальд Шпенглер и Закат Европы.

______

В основе “Заката Европы” не лежит аппарата понятий, в основе его лежит

организм слов. Понятие – мертвый кристалл мысли, словно ее живой цветок.

Понятие всегда одномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в

своей логической емкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда

заново нагружено новым содержанием.

“Закат Европы” сработан Шпенглером не из понятий, но из слов, которые

должны быть читателем прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в

“Закате Европы” в сущности очень немного.

Каждое бодрствующее сознание различает в себе “свое” и “чужое”. Все

философские термины указывают по Шпенглеру на эту основную

противоположность. Кантовское “явление”, Фихтевское “я”, “воля” Шопенгауэра

– вот те термины, нащупывающие в сознании некое “свое”. “Вещь же в себе”,

“не я”, “мир как представление”, указывают, наоборот, на некое “чужое”

нашего сознания.

Шпенглер не любит терминов и потому он “покрывает различие “своего” и

“чужого” многомысленной противоположностью многомысленных слов, называя

свое – “д у ш о ю”, а чужое – “м и р о м”.

На слово “души” наслояется затем Шпенглером слово “с т а н о в л е н и е”,

а на слово мир слово “с т а в ш е е”. Так слагаются два полюса, – полюс

становления души и полюс ставшего мира. Мир возможностей и мир

осуществленностей.

Между ними жизнь, как осуществление возможностей.

Вслушиваясь затем в природу становящегося мира, Шпенглер чувствует его

таинственно наделенным признаком н а п р а в л е н и я, тем несказуемым в

сущности признаком, который на всех высоко развитых языках был указуем

термином “время”. Сращивая, таким образом, время со становящеюся жизнью,

Шпенглер в противоположном полюсе сознания, в полюсе “чужого”, сращивает

ставший мир с пространством, ощущая пространство, как “мертвое время”, как

смерть. Так ветвится в “Закате Европы” организм роковых для Шпенглера слов.

Слова эти, взятые вместе, составляют не терминологию Шпенглера («

терминологии[» ] у него нет), но некоторую условную сигнализацию.

Что такое время? – Шпенглер отвечает: “время не форма познания, все

философские ответы мнимы. Время – это жизнь, направленность, стремление,

тоска, подвижность”.

Что такое причинность? – мертвая судьба. Что такое судьба? – органическая

логика бытия.

Вот таким способом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он

знает о жизни, мире и познании.

Вот метод Шпенглера: он нигде не показан, так сказать, в голом виде. В

“Закате Европы” нет главы, специально посвященной его раскрытию: описанию и

защите. Он явлен в книге Шпенглера весьма своеобразно, как живая сила,

которой, в виду ее очевидной работоспособности, незачем отчитываться и

оправдываться. Это осиливание скупо развитым и глубоко схороненным методом

тяжелых масс Шпенглеровского знания, придает всей книге впечатление

легкости и динамичности. Такова в общих чертах гносеология Шпенглера.

Перейдем теперь к его методологии, к установлению различия между природой и

историей.

К “чужому” моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я могу

избрать детерминантою моего отношения или становление, направленность,

время, – или ставшее, протяженность, пространство.

В первом случае я как бы возвращаю мир себе в душу – получаю историю. Во

втором – наоборот: я на век закрепляю дистанцию между душою и миром и

получаю природу.

История есть мир цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт,

Гете.

Природа – есть мир, увядший в понятии.

Созерцать – значит добывать из мира историю.

Познавать – значит добывать из мира природу.

Природа живет в понятии, в законе, в числе, в причинности, в пространстве.

История всецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону

всякой науки.

Научный подход к истории является потому для Шпенглера методологической

бессмыслицей. В истории нельзя искать не только законов, но и никаких

причинных рядов. Историю нужно творить. Все остальные точки зрения не

чистые решения вопроса.

Всякое природоведение завершается научной систематикой.

Всякое историческое постижение завершается “ф и з и о н ом и к о й”.

Шпенглер убежден, что будущее принадлежит открытой им физиономике, что

через сто лет все науки превратятся в куски единой физиономики.

Что же такое эта Шпенглеровская физиономика?

Ответ на этот вопрос дан Шпенглером двойным образом: очень скупым

теоретическим определением физиономики, и очень обстоятельным применением

ее.

В конце концов, Шпенглеровская физиономика – артистическая практика

духовного портретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию,

политику, быт, пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от

ярма объективной сверхъисторической значимости, рассматривает их

исключительно как символические образы переживаний портретируемой им

исторической души. В результате применения этого метода, религия,

философия, наука, как таковые, т. е. как некие преемственно развивающиеся,

одним народом завещаемые другому ценностные ряды, решительно уничтожаются

Шпенглером. Всякая религиозная догма, всякое философское утверждение,

всякий эстетический образ, всякая математическая формула – все эти

разнообразнейшие закрепления истины, ощущаются и раскрываются Шпенглером,

как иероглифы народных душ и судеб.

Писать историю, как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так, как

Шекспир писал трагедии своих героев. Историк-физиономист – биограф

отдельных культур, т. е. отдельных духовных организмов. Мыслить потому в

качестве историка-физиономиста какие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и

эпохи, проходящие логические или эстетические ценности, мыслить какую-то

единую философию, единую логику, или хотя бы объективную единую математику,

– значит обезличивать индивидуальные образы отдельных культур мертвыми

схемами вымышленных общезначимостей.

Вдумываясь в гносеологические и методологические утверждения Шпенглера,

нельзя воздержаться от впечатления их крайнего субъективизма, от попытки

отнестись к Шпенглеру, как к явному релятивисту.

И, действительно: многосмысленные слова вместо односмысленных понятий,

сигнализация вместо терминологии, разве это может не вести философа к

релятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В каждом

сознании Шпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. – мир. Душа у

каждого своя, потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит что у

каждого свой мир. Шпенглер так и говорит: “есть столько миров, сколько

людей”. Но если у каждого свой мир, то ясно, что и оба производных этого

мира, история и природа у каждой духовной индивидуальности: у человека,

народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякой культуры свои. И

действительно, цитируя Гете, Шпенглер утверждает, что об истории никто не

может судить, кто сам в себе не переживет истории.

Заостряя Шпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что

для каждой души всемирная история есть в конце концов ни что иное, как

история ее же собственной судьбы.

Однако этими размышлениями релятивизм Шпенглера еще не исчерпан до конца.

Он потенцируется в утверждении, что субъективно не только переживание мира,

но и всякое творческое закрепление этого переживания, что никакие образы

искусства и никакие научные законы не вчленимы ни в какие сверхдушевные

значимости и исчерпывают свой последний смысл в качестве символов этой

душевности, разделяя участь всего живого – смерть.

Дальше идти некуда. И все же, если бы Шпенглеру сказали, что его

физиономика субъективна, он ни за что не согласился бы с этим положением;

он уверен, что впервые пишет настоящую объективную историю.

Ошибка всех историков, их субъективная аберрация, заключается по Шпенглеру

прежде всего в том, что все они писали историю с точки зрения современного

человека, деля ее в связи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному

весу куски древности, средневековья и нового времени, постигая то великое,

что было, через то малое, к чему юно будто бы привело. Задача Шпенглера –

покинуть эту Птолемеевскую точку зрения, стать Коперником от истории,

перестать вращать историю вокруг мнимого центра западно-европейского мира,

обрести по отношению к ней пафос дистанции, взглянуть на все явления

истории, как на горную цепь на горизонте, взглянуть на нее взором

беспристрастного божества.

Однако Шпенглер защищает не только объективность такой своей духовной

ситуации по отношению к истории, он претендует еще и на объективность

применяемого им метода объективного созерцания. Что такое объективное

созерцание, Шпенглер по существу и строго нигде не говорит, но он везде

противополагает его субъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению.

В конце концов объективное созерцание сводится им к прозрению идей в

явлениях и прозрению родства среди идей, к своеобразной Гетеански

окрашенной практике феноменологического созерцания. Особенно существенно в

“Закате Европы” и характерно для Шпенглера провидение внутреннего духовного

сродства между душами или идеями явлений: эпохами, культурами, народами,

личностями. На протяжении всей своей книги Шпенглер непрерывно

аналогизирует, тщательно противополагая свои субъективные, морфологически

точные уподобления поверхностному импрессионизму так называемых

исторических сравнений и параллелей.

Для него бессмысленно, например, сближение буддизма и христианства, или

Гете и Шиллера, но обязательно утверждение морфологического родства

буддизма и социализма в противовес христианству, Гете и Платона в

противовес Шиллеру.

Таковы притязания кажущегося релятивиста Шпенглера на объективность своего

– объективного ли? – созерцания.

____________

Шпенглер всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание

бесконечно нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней,

разгорающихся и потухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но

мало-помалу глаз начинает привыкать и выступает второй, более устойчивый

исторический план. В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово

ландшафт и все время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах)

на берегу Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-

европейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из

них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и

умирает своею зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь

же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно

совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех Шпенглеровских

размышлений. Культура, – это могущественное творчество созревающей души, –

рождение мифа, как выражения нового богочувствования, – расцвет высокого

искусства, исполненного глубокой символической необходимости, – имманентное

действие государственной идеи среди группы народов, объединенных

единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.

Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм

мирочувствования; замена вопросов религиозного и метафизического характера

вопросами этики и жизненной практики. В искусстве – распад монументальных

форм, быстрая смена чужих входящих в моду стилей, роскошь, привычка и

спорт. В политике – превращение народных организмов в практически

заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа

мировых городов над деревенскими далями, власть четвертого сословия.

Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную

форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9