Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

Европы. В Тристане умирает последнее фаустовское искусство – музыка.

Смерть Европейской музыки – верный симптом начала конца: гибели европейской

культуры, сопровождаемой расцветом цивилизации.

Сущность всякой цивилизации в атеизме: в умирании мифа, в распадении форм

символического искусства, в замене вопросов метафизики вопросами этическими

и практическими, в механизации жизни. Все эти мотивы явно присутствуют в

господствующих течениях современной мысли: – в дарвинизме и социализме.

Несмотря на провозглашенный Кантом примат практического разума,

мироощущение Канта насквозь космично и метафизично. Несмотря на глубочайшее

отрицание воли Шопенгауэром, его система все-таки насквозь этична; так как,

хотя и отрицаемая воля (принцип этики) все же лежит в основе его

мироощущения. Задрапированная в ткани кантианства и восточной мудрости,

система Шопенгауэра все же является предвосхищением дарвинизма. Борьба с

природой и самоутверждение индивида, интеллектуализм, как фактор этой

борьбы, половая любовь, как биологический интерес – все эти элементы

дарвинизма явно присутствуют у Шопенгауэра уже в его “Воле в Природе”. В

системе Шопенгауэра человек как бы сосредоточивается на самом себе.

Дальше Шопенгауэра на путях цивилизации продвигается его ученик Ницше.

Отрицаемая Шопенгауэром воля к жизни является у Ницше объектом страстного

утверждения. Еще живой у Шопенгауэра интерес к вопросам метафизики

становится для Ницше предметом ненависти. Разрыв Ницше с Вагнером – это

последнее великое событие в духовной жизни Германии – означает со стороны

Ницше предательство Шопенгауэра Дарвину.

В “Шопенгауэре воспитателе” Ницше еще понимает жизнь, как органическое

вызревание; впоследствии он понимает ее как механическое взращивание, как

борьбу за существование.

Эта подмена смысла слова жизнь превращает Ницше в дарвиниста, которого

договаривает Бернард Шоу, превращающий с мужеством безвкусия, не хватавшего

Ницше, проблему развития человечества в разветвление проблемы

животноводства.

Так перерождается в философии ХIХ века идея великого порыва фаустовской

души к бесконечному в программу бескрылого продвижения на бесконечных путях

эволюции. В этом перерождении религиозный вертикал фаустовской души, вокруг

которого строилась и вращалась европейская культура, превращается в

горизонтально расположенную атеистическую ось европейской цивилизации.

Мертвою маскою фаустовского пафоса дали смотрит на нас господствующая ныне

вера в бесконечную эволюцию и социалистический прогресс. Вера эта – не

вера: она только механический остаток умершей фаустовской веры в

бесконечное пространство, в бесконечность времени и судьбы.

Слепы мечты о родстве христианства и социализма. Всякий дух гуманности и

сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность

воли к власти во имя власти. В основе его лежит изуродованная фаустовская

“am Anfang war die Tat”; не творчество, но труп творчества – мертвая

работа. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все

будут повелевать всеми и все будут механически работать на всех. Силою

природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в

странном оцепенении, в своеобразном китайском окостенении встретит высоко

цивилизованная Европа уже приближающуюся к ней смерть.

___________________

Конкретизировав предложенными копиями Шпенглеровских портретов

аполлинистической и фаустовской души, его образ артиста-мыслителя, мы

должны еще дополнить этот образ более точным представлением о форме,

размерах и цельности всей выполненной Шпенглером работы.

Шпенглер мистик, романтик и скептик, но Шпенглер не импрессионист. “Закат

Европы” – изумительное по цельности, емкости и конструктивности творение. В

глубоком соответствии с убеждением автора, что подлинно фаустовское

искусство, контрапунктическая музыка, его книга, эта последняя возможная

философия умирающей Европы, поставлена им под знак формы контрапункта.

В ней три основных темы: тема истории, как физиономики, тема отдельных

культур, – индусской, египетской, арабской, аполлинической, фаустовской и

отчасти китайской, – и тема скорбной аналогии их круговращения от весны к

зиме, от культуры к цивилизации, от жизни к смерти.

Не составляя мертвого содержания искусственных глав, темы эти, как нити

живой музыкальной ткани, все время звучат сквозь все главы, по очереди

уступая друг другу первенство голосоведения, по очереди пропадая в немой

глубине книги. Тема трагической судьбы каждой культуры, тема

предопределенного в ней круга: весна, лето, осень, зима [–] проводится

Шпенглером сквозь души всех культур и зорко выслеживается им во всех

разветвлениях человеческого творчества и природного бытия – в религии,

философии, искусстве, науке, технике, быте и пейзаже. Из всех получающихся,

таким образом, аналогий, параллелей, связей, перекличек и

противоположностей вырастает, в конце концов, бесконечно сложный и богатый,

строгий и стройный мир “Заката Европы”, этого пантеона истории, украшенного

одинокими статьями и пышными фресками скорбной Шпенглеровской физиономики.

Закончив передачу содержания и образа “Заката Европы”, будет, думается, не

лишним поставить вопрос об объективности этой передачи, так как только при

условии ее наличности осмыслены все дальнейшие рассуждения по поводу книги.

Я рассматриваю мое изложение “Заката Европы” как эскиз к портрету

Шпенглера.

Проблема портрета – проблема двойного сходства. Всякий портрет должен быть

похож не только на свой оригинал, но и на подписавшегося под ним автора.

Проблема портрета есть потому, с психологической точки зрения, проблема

встречи в одном эстетическом образе двух человеческих душ. Эстетическое

благополучие такой встречи предполагает между встречающимися душами наличие

предустановленной гармонии, ощущаемой всяким портретистом, как любовь к

портретируемому им лицу. Присутствие в портрете живых следов такой любви

есть, в виду объективной природы любви, единственная возможная гарантия

объективности портрета. Всякое требование иных гарантий означает

обнаружение методологического дилетантизма. Для тех же, кто считает любовь

началом искажающим и иллюзорным, проблема объективности вообще не

разрешима.

Думаю, что в моей передачи книги Шпенглера должны чувствоваться следы любви

к нему. Думаю потому, что передача эта должна считаться объективной, хотя и

знаю, что она явно окрашена личным отношением к Шпенглеру и потому, быть

может, исполнена многих неточностей. Но разве точные фотографии объективнее

хотя бы и стилизованных портретов?

В дальнейшем меня интересуют три вопроса.

Оригинален ли Шпенглер, прав ли он и в чем причина успеха его книги, т. е.

каково его симптоматическое значение?

Оригинален ли Шпенглер? Если оригинальность мыслителя (я же сейчас говорю,

прежде всего, о мыслителе Шпенглере) измерять несхожестью его о т д е л ь н

ы х, и прежде всего, о с н о в н ы х мыслей с мыслями, высказанными еще до

него, то за философской концепцией “Заката Европы” нельзя будет признать

высокой оригинальности. Слишком ясен ее философский генезис и слишком явно

перекликается она с целым рядом современных философских явлений.

Главное явление, очевидно, очень глубоко пережитое Шпенглером – это влияние

Гете. Сколько ни билась европейская мысль над определением Гетевского

миросозерцания, миросозерцание Гете все еще не определено. Неопределено

потому, что оно не определимо, неопределимо потому, что в отношении его

верны решительно все определения. Всякое миросозерцание представляет собою

результат созерцания мира с определенного наблюдательного пункта, а потому

неизбежно и искажение картины мира, его преломляющей перспективностью.

Гениальность Гете в отсутствии такого постоянного наблюдательного пункта.

Каждое явление он созерцает как бы приблизившись к нему, как бы проникнув в

его сердце. Отсюда та единственная глубина Гетевского созерцания обликов

мира, что органически не переносит стесняющих границ никакого определенного

миросозерцания.

То, что дано Гете, того хочет Шпенглер. Он в сущности не хочет философии и

миросозерцания; он хочет голого созерцания мира, никаким мнением не

искаженного образа. Его требование, чтобы историк физиономист изъял бы из

себя современного человека и созерцал бы историю, как горную цепь на

горизонте взором беспристрастного божества – требование Гетевской

объективности, объективности Гетевских глаз. Чистым гетеанством дышит и

главная идея Шпенглера, идея морфологизирующей физиономики. В сущности она

представляет собою ничто иное, как результат переноса Гетевского метода

созерцания живой природы на историческую жизнь. Такое рождение физиономики

из глубин Гетевского отношения к природе своеобразно сказывается внутри

Шпенглеровской концепции роковою для Шпенглера невозможностью увести

творимую им историю от образа природы. Гете, ан[ал]изируя историческое

познание Шпенглера, невольно антикизирует его, т. е. согласно его же

собственному пониманию античности возвращает свою историю вспять к природе.

Это становится вполне ясным при сопоставлении Шпенглеровской концепции

истории, концепции рокового кружения каждой исторической души над бездною

ждущей ее смерти, с драматическим построением христианской философии

истории.

Итак, ясно, что Гетевский интуитивизм был главною моделью Шпенглеровской

физиономики. Разница только в том, что Шпенглер, как безусловный романтик

явно перенес свой интерес с природы на историю. Но история не переносит

того равнодушно справедливого к себе отношения, которое не оскорбляет

природы; потому она и отомстила Шпенглеру тем, что обязала его к глубоко

минорной транскрипции светоносного гетеанства. Второе решающее влияние –

безусловно испытанное Шпенглером – влияние Ницше.

Если у Гете Шпенглер заимствовал метод, то Ницше дал ему его главную тему,

тему европейского “dйcadence'а”, тему цивилизации и гибели. Но если

отношение Шпенглера к Гете есть положительная зависимость, то с Ницше

Шпенглер глубоко связан формулой противоположности и, поскольку это

возможно для Шпенглера, формулой противоборства. Оба чувствуют, что корабль

гибнет, но Ницше жаждет спасения, а Шпенглер ждет гибели, Ницше одержим

безумною мечтою взрастить у себя за спиною крылья, улететь самому и унести

на себе душу гибнущего человечества. В этой вере в чудо – христианский

пафос антихриста Ницше. Его трагедия только в том, что он не видит, что для

людей христианского пафоса это чудо уже свершено Христом. Иной пафос у

Шпенглера. Пафос капитана на вышке гибнущего корабля: ни на что не

надеяться, до конца делать свое дело и мужественно пойти ко дну. У Ницше

пафос подвига, у Шпенглера пафос позы, в том высоком смысле, в котором он

применяет этот термин к героям античной трагедии.

Но Шпенглер связан не только с такими вершинами как Гете и Ницше. В

постановке проблемы культуры и цивилизации он созвучен с целым рядом так

глубоко презираемых им профессоров философии, с Зиммелем, Эйкеном, Коном,

Эвальдом.

Все эти ученые и целый ряд других много писали в последнее время о вопросу

культуры и цивилизации. 0 русской философии не приходится и говорить, она

вся, от Ивана Киреевского до Владимира Соловьева и Льва Толстого, посвящена

вопросу обезбоженья Европейской культуры, т. е. вопросу Европейской

цивилизации. Можно без преувеличения сказать, что вряд ли мыслим

современный философ, равнодушный к вопросам философии истории, которому

вопрос культуры и цивилизации не казался бы ее главным вопросом.

Оскудение религиозного чувства, распад монументальных форм искусства во

всяческого рода импрессионизме и эстетизме, утрата органического чувства

бытия, бесконечный проблематизм жизни, подмененной россыпью мертвых

переживаний, обезличенье человека механизмом, превращение его души в накипь

его профессий, смерть нации в космополитизме, – вот задолго до Шпенглера

указанные черты перерождения культуры в цивилизации.

Не нова и основная метафизическая мысль Шпенглера. Его убеждение, что души

культур свершают каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своею

собственною смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим

процессом, не объединенные в единое человечество. Эту мысль еще в начале

ХVIII столетия высказывал и прочно обосновывал Вико, ее варьировал немецкий

историк Рюккерт, передавший ее Данилевскому, который в книге “Россия и

Европа” теоретически очень близко подходит к Шпенглеру.

Трактовка противоположности природы и истории не как противоположности двух

миров, а как противоположности двух точек зрения на единый мир, также не

может претендовать на безусловную оригинальность; она очевидно представляет

собою ничто иное, как сильно упрощенную и как бы эмоционализированную

главную мысль методологии Виндельбанда и Риккерта.

Не без участия Бергсона выработалось далее в Шпенглере его понимание

времени, как направленности переживания и пространства, как мертвого

времени.

Можно было бы очень долго продолжать такое выслеживание созвучия Шпенглера

с его предшественниками и современниками, и все же, если бы даже удалось

доказать, что в “Закате Европы” нет ни одной безусловно новой мысли,

оригинальность Шпенглера, как философа не была бы поколеблена. Философия

Шпенглера не метафизическое построение и на научно-логическое исследование;

она изумительно точно явленное, новое в европейской душе переживание; она

оригинальна не как мысль, но как звук. Если такую философию не угодно

называть философией, то о словах можно, конечно, не спорить.

Оригинальность Шпенглера, как философа культуры заключается в том, что он

не принадлежит к тем мыслителям позитивистам, которые склонны видеть в

цивилизации наиболее совершенное лицо культуры, но не принадлежит и к тем

религиозно настроенным философам, к которым принадлежат почти все русские

мыслители, что видят в цивилизации маску умершей культуры. Для Шпенглера

цивилизация лицо, но не лицо жизни; а ж и в о е л и ц о с м е р т и. Но

смерть не имеет своего лица. В лице близкого умершего мы не можем

оторваться не от лица смерти, а от лица умершей в нем жизни. В лице

современной цивилизации Шпенглер бесконечно любит какой-то страстный

предсмертный порыв европейской культуры, этот его душе, быть может, самый

дорогой ее жест. Как всякий романтик, Шпенглер любит смерть, как

эстетическое a priori жизни. В этом смысле он любит и цивилизацию, как

скорбное a priori культуры.

Так разрешается в конце концов и пользу Шпенглера вопрос о его

оригинальности.

Но прав ли Шпенглер? Верны ли его утверждения, правильны ли его построения?

Не окрылена ли его книга произвольным духом дилетантизма, есть ли в ней

истина? Разрешение этого вопроса предопределено для меня разрешением

предыдущего. Как безусловная неоригинальность многих мыслей Шпенглера не

доказывает неоригинальности его философии, также безусловное присутствие в

“Закате Европы” многих логических неправомерностей и фактических

неверностей, не может поколебать его существенной истинности.

Есть книги, в которых правильны все положения и верны все факты, но которые

все-таки не имеют никакого отношения к истине, потому что не имеют никакого

отношения к духовному бытию, которых потому в сущности нет.

Есть другие, перегруженные бытием, но освещенные с формально логической и

позитивно научной точки зрения произволом и самовластием. К таким, не

худшим книгам принадлежит и “Закат Европы”. В Греции просмотрен Дионис. В

Ренессансе – реформация, в искусстве ХIХ века французский роман.

Религиозное мироощущение фаустовской души односторонне связано с

протестантизмом, а оторванный от Манчестерства и Марксизма социализм – с

государственным идеалом Фридриха Великого и т. д. и т. д. Нет сомнений, что

если исследование “Заката Европы” поручить комиссии ученых специалистов, то

она представит длинный список фактических неверностей. Но нет сомнений, что

этой комиссии будет правильно ответить за Шпенглера знаменитою фразою

Гегеля “тем хуже для фактов”. Перед тем как обвинять Шпенглера в

ненаучности и дилетантизме, надлежит продумать следующее: для Шпенглера нет

фактов вне связи с его новым внутренним опытом, по-новому располагающим

события и силы мировой истории. Это новое Шпенглеровское расположение не

субъективно, но только п е р с о н а л и с т и ч н о. Это значит, что

объективность этого расположения, не гарантированная объективностью научно-

логических категорий, все-таки гарантирована духовною подлинностью

внутреннего опыта Шпенглера. Это значит, что формально логические и

позитивно научные неверности Шпенглеровской концепции должны быть поняты и

оправданы в ней как гностически точные символы.

Что бы фактически не утверждал Шпенглер, он со своей точки зрения, до конца

отрицающей историю, как науку и утверждающей, что каждый человек живет в

своем собственном мире, останется всегда прав. Ведь для него факты только

биографы его внутреннего опыта. Обвинение Шпенглера в субъективности

осмыслено потому только, как заподозревание напряженности, подлинности,

предметности и духовности его внутреннего опыта. Во всяком другом смысле

оно методологическое недоразумение и больше ничего. Итак, вопрос об

истинности и объективности “Заката Европы” разрешается в конце концов в

пользу Шпенглера.

Нет сомнения, что если бы книга Шпенглера появилась до потрясений мировой

войны и революции, она не имела бы в Европе и, прежде всего, в самой

Германии и половины того шумного успеха, который очевидно выпал ей на долю.

Ученые отнеслись бы к ней скептически, как к работе талантливого дилетанта,

широкие же круги интеллигенции никак не приняли бы пророчества о смерти.

Пустым чудачеством прозвучала бы она может быть в самодовольной атмосфере

европейской жизни, в атмосфере ее слишком бумажной культуры и слишком

стальной цивилизации. Успех книги Шпенглера означает потому, думается,

благостное пробуждение лучшие людей Европы к каким-то новым тревожным

чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и “распавшейся цепи

времени”, к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к

обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой

исторической почвы. Ученая книга Шпенглера явный вызов науке. Этот вызов не

мог бы иметь успеха в довоенной Германии, довоенной Европе. Успех этого

вызова психологически предполагает некую утрату веры в науку, как в

верховную силу культуры, очевидно означает происходящий в многих

европейских душах кризис религии науки. Возможность такого кризиса вполне

объяснима. Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни,

оказалась в годы войны страшною разрушительницей. Она глубоко ошиблась во

всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были

неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом она, быть может, отстояла себя

как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала

себя, как ее сознательный шофер. И вот на ее место ученым и практиком

Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть

может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной

мистической жизни Европы. Как знать?

Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда,

что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?

Глава 4

Кризис Западной культуры.

__________

Книга Шпенглера “Закат Западной Европы” есть бесспорно самая блестящая и

замечательная – в буквальном смысле слова – книга европейской литературы со

времени Ницше, хотя далеко не самая глубокая и плодотворная. Первое

впечатление от нее – просто ошеломляющее; почти неисчерпаемое богатство

мыслей, глубина постановки вопросов в связи с широтой захвата – трудно

привести пример книги, столь же универсальной, – яркость образов, блеск

ума, художественная энергия литературного выражения, – все это сначала, при

чтении первых же страниц книги Шпенглера, как-то гипнотизирует, чарует

сознание и принудительно приковывает внимание. Впечатление приблизительно

такое, как когда среди мрака северной зимней ночи вдруг засверкает,

освещенная разноцветными огнями, живая, клокочущая громада водопада Иматры,

или как если бы на стол нынешней убогой столовой-кухни вдруг была вывалена

огромная груда самоцветных драгоценных камней. Постепенно, однако, при

дальнейшем чтении и более упорном размышлении чувства и мысли читателя

приходят снова в порядок, сила чарования слабеет, – чему содействуют уже

утомительные повторения одних и тех же, хотя и блестящих, переливов мысли,

однообразие этой роскошной и утонченной духовной колоратуры; возникает

потребность в чем-то более простом и скромном, но и более прочном и цельном

в этой игре ума. Под конец, когда попытаешься спокойно и трезво подвести

итоги, начинаешь сознавать незавершенность мыслей Шпенглера, и даже более –

их бесплодие. Сохраняешь благодарное чувство к изумительному таланту

автора, давшему нам прикоснуться к тем глубинам бытия, из которых бьет

живой источник духовного творчества, но испытываешь также, что сам автор

лишь скользит вдоль этих глубин, а не прочно в них укоренен. В конце

концов, книга Шпенглера – создание “упадочника”, эпигона, наследника

безмерно богатой культуры, которую он тонко чувствует, но которая не

животворит его самого и продолжать которую он бессилен. Более, чем

отвлеченное содержание его мыслей, непосредственное впечатление от

собственной духовной личности автора убеждает нас в “закате” или, по

крайней мере, в кризисе западной культуры.

* *

*

Основное философское миросозерцание Шпенглера может быть определено, как

исторический релятивизм. Все, чем живет, во что верует, что видит и сознает

человек – будь то религия или искусство, наука или государственная жизнь,

основные логические понятия и числа, законы природы и Бог, образы искусства

и нравственные идеалы, пространство и время – все это, без исключения, есть

лишь греза, “хорошо упорядоченный сон” коллективной “души” определенной

культурной эпохи. С несравненной художественной яркостью изображает он, как

“душа” культуры в определенный момент, пробуждаясь от хаоса и мрака

“Urseelentum'a” – из темных бессознательных глубин “перводушевности” – и

озираясь на бытие, которое дано ей только, как бесформенный и бессмысленный

материал, начинает – гонимая исконным с т р а х о м перед бытием и своей

творческой мечтой – воплощать свое существо в мировых образах и грезах, и

тем творит не только свою собственную духовную жизнь в искусстве, религии,

науке, общественности, но в ней и через нее с в о й мир – с в о е

пространство и с в о е время, с в о и числа и с в о и логические отношения,

с в о е г о Бога и с в о и законы природы. Поэтому каждая “великая

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9