Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)

же необходимы, как и для искусства. Позднее Средневековье неизменно

выражало в одежде стиль жизни в такой мере, что современному человеку не

возможно даже представить. В повседневной жизни различия в мехах, в фасоне

шляп, чепцов, колпаков выявляли строгий распорядок сословий и титулов,

подчеркивали нежные или трагические чувства.[289]

Из всех видов отношения к жизни эстетическая сторона была разработана

с особой выразительностью. И чем больше было в таком отношении заложено

красоты и нравственности, тем в большей степени формы, в которых оно

выражалось, способны были стать чистым искусством. Траур ярко и

выразительно претворяется в долговечных и величественных произведениях

искусства – в надгробных памятниках. Учтивость и этикет обретают красоту

исключительно в самой жизни, в одежде и в роскоши.

Говоря о культуре Бургундии, помимо придворной жизни, выраженной в

форме рыцарского идеала, необходимо сказать еще об одном аспекте, а именно

о художественной культуре.

Сфера искусства полностью смыкается с придворной культурой, которая

была ее основным заказчиком и потребителем. Между тем в данный период

искусство начинает проявлять себя более самостоятельно, проявляются новые

тенденции, связанные, прежде всего, с расцветом французского и

нидерландского Ренессанса.

Культурная жизнь начинает смещаться в Нидерланды еще при первых

герцогах, и Филипп уже переносит свой двор в Брюссель,[290] поближе к

центру экономического и культурного напряжения страны. Нидерландское

искусство оказало существенное влияние на придворную этику, да и на

мировоззрение герцогов, внеся в них ренессансные элементы, о чем было уже

упомянуто.

Придворная жизнь, с ее великолепными турнирами, театрально пышными

празднествами, роскошно оформленной властной функцией требовала лучших

художников того времени, которые в большинстве своем выходцами из

Нидерландов. Женитьба Карла Смелого на Маргарите Йорк в 1468 г. потребовала

привлечение 300 художников для оформления праздника.[291] Великолепные

портреты герцогов дошли до нас именно в исполнении нидерландских

живописцев. Конечно, расцвет северного Возрождения еще впереди, но уже у

истоков бургундские герцоги поддерживали искусство и активно

покровительствовали ему.

Привлечение ко двору знаменитых художников было еще одним способом

укрепить свой авторитет и поднять свой имидж, и бургундские герцоги широко

использовали эту возможность.

Уже первый герцог Филипп Храбрый принадлежал к числу крупных меценатов

и коллекционеров того времени. Для упрочнения своего авторитета как

государя герцог начал строительство Шанмоль в Дижоне, он должен был стать

символом могущества герцогов, своего рода бургундским Сен Дени, Филипп

Храбрый задумал его родовой некрополь. Строительство велось с размахом: из

всех подвластных земель приглашали мастеров, материалы привозили из Италии,

Голландии, Франции. Руководил работами архитектор Друэ де Даммартен и

скульптор Жан де Морвиль.[292] Для оформления монастыря был приглашен

прославленный мастер Мельхиор Брудерлам, этот мастер, уроженец Ипра, с 1384

г. работал в Бургундии. Он украшал картинами пышный алтарь церкви

дижонского монастыря.[293]

В 1397 г. герцог пригласил к себе придворным художником крупного

живописца Жана Малуэля, покинувшего ради этого парижский королевский двор.

При бургундском дворе работали и прославленные братья Лимбурги.[294]

В 1425 г. на службу герцогу Филиппу Доброму поступает Ян Ван Эйк, с

жалованием 100 ливров в год. Просвещенный герцог при всей своей хитрости и

жестокости имел достаточно ума и такта не только не мешать художнику, но и

поддерживать его и ограждать от несправедливости.

На меценатскую деятельность тратились большие средства. Так в 1435 г.

герцог повысил жалование Ян Ван Эйка до 360 ливров. Герцогские бухгалтеры

отказались выплатить такую огромную сумму, и потребовалось личное

вмешательство герцога.[295]

Филипп Добрый держал в Брюсселе пышный двор и активно

покровительствовал искусствам, хотя его меценатство и было лишено

гуманистической направленности. Важнейшим знамением времени стало

следующее: к утехам славы и возвышенной любви прибавились радости ума.

Надо, впрочем, сразу же оговориться – интеллектуальная глубина и

начитанность не стали распространенным явлением, чаще всего они не шли

поверхностного следования моде. Покровительство наукам и искусствам прежде

всего были вопросом престижа.

Подводя итог очерку о придворной культуре, можно сказать, что

бургундский двор был одним из самых блестящих и расточительных в Европе.

При нем нашли свое последнее пристанище поклонники рыцарских идеалов и

певцы рыцарской культуры. Эта культура крайне эстетизировалась в ту пору и

выродилась в пышное представление с тщательно обученными актерами,

наслаждавшимися своей игрой и постоянно старавшимися убедить себя в ее

серьезности.

Ослепительные по красоте и изобретательности оформления придворные

празднества и турниры, в подготовке которых участвовали лучшие

нидерландские художники того времени, театрально пышные приемы посольств, а

в случае войны – сборы больших армий и устройство лагерей, напоминавших

города и игравших яркими красками шатров и палаток - все это создавало

герцогам тот ореол величия, о воздействии которого говорит Коммин: «Я лишь

поражался, что кто-то осмеливается сражаться с моим господином, поскольку

считал его величайшим из всех».[296]

Рыцарский идеал как «бургундская идея» и его роль в политике.

То, что можно было бы назвать « бургундской идеей», постоянно

облекается в форму рыцарского идеала. Прозвища герцогов Храбрый,

Бесстрашный, Смелый, разве не окружали они государя сиянием рыцарского

идеала.

Рыцарская этика была важнейшей составной частью средневекового

сознания. Точнее можно было бы сказать, что она формировала у многих

представителей аристократии особый тип сознания. Но сознания также

нравственного, поскольку оно опиралось на этические ценности, но не только,

а подчас и не столько христианские, сколько выработанные богатой и

самобытной рыцарской культурой.

Влияние этой культуры на политическую жизнь в историографии, по

крайней мере, отечественной еще не оценено по достоинству. Возникшая

благодаря необычайному подъему самосознания аристократии, самосознания

отлившегося в уникальные и культурно-этические формы, эта культура придала

бургундской и вообще западной цивилизации те неповторимые черты, которые не

изгладились и тогда, когда исчезло само рыцарство и ушли в прошлое многие

черты его миросозерцания, вытесненные новой общественной мыслью.

Рыцарская этика по отношению к христианству была автономной этической

системой, особенно в своих светских, наиболее существенных элементах, и в

то же время смыкавшийся с христианской, которой она подчинялась и как бы

получала от нее право на существование благодаря таким общим идеям, как

справедливость и мир, поддержка которых вменялась в обязанности

рыцарю.[297] Главные нормы рыцарской этики: честь, доблесть, храбрость,

щедрость, куртуазность. Но они не ставились в прямую зависимость от

результатов деяния рыцаря, то есть соблюдение этих норм требовалось как в

победе, так и в поражении. «Добродетельно поступайте во всем, как и должно

поступать, и тогда все – и победы и поражения – послужат вашей

чести»,[298] – подводит итог Шатлен.

Конечно, рыцарская этика отвечала не столько цели защиты веры, мира и

справедливости, обязательными в силу христианства, сколько более конкретной

цели – приобретение чести и славы что, впрочем, могло совмещаться с борьбой

за справедливость, но часто расходилось. Слава становится главным стимулом

рыцарских деяний, защита же справедливости упускалась из виду.[299]

Основой культуры является этика. Этика рыцарства, соперничая с

христианской моралью и в известной мере ей противостоя, была проникнута

духом сословной гордыни. Христианская мораль – это мораль милосердия и

смирения, а рыцарская – гордости и достоинства. Вместе они создавали как бы

силовое поле, ускорявшее духовное развитие всего общества. Рыцарская этика

выполняла важную общественную функцию, ее авторитет и влияние выходят

далеко за границы высшего сословия.

Рыцарство положило начало светской этике в Западном мире. В XV в. ее

нормы претерпели различные изменения так или иначе связанные с

сознательными трансформациями и переоценкой нравственных ценностей. Но

сколько бы глубокими не были изменения, рыцарское этическое наследие

никогда полностью не обесценивалось, и всегда вплоть до настоящего времени,

в той или иной мере сохраняло свое культурное значение и притягательность.

И не только благодаря духу бескорыстия рыцарского идеала, в любые времена

находившего отклик в человеческих сердцах. В гораздо большей степени его

жизнестойкость обеспечивалась этическими нормами, призванными к поддержанию

личного достоинства, чести и гордости. Одни из этих ценностей долгое время

котировались лишь среди дворянства, оказывая на другие сословия лишь

опосредованное влияние, другие сравнительно рано, в XIV-XV веках, были

обращены к низшим сословиям, вызывая ответный спрос на них, или получали

распространение благодаря своей естественной притягательности для них как

атрибут благородства.[300]

При всем богатстве и разнообразии научной литературы о культуре

рыцарства его история в XIV-XV веках изучена гораздо хуже, чем история

предшествующей эпохи классического рыцарства. Исследователям позднее

средневековье интересно прежде всего с точки зрения упадка этой культуры,

который несомненно имел место.

Однако важно то, что в это время происходят процессы преобразования

многих рыцарских ценностей, благодаря чему они спокойно пережили самое

рыцарство.

Рыцарская этика восприняла различные по происхождению и значению

элементы, составившие упорядоченную с мировоззренческой и психологической

точки зрения систему. У ее истоков лежат сугубо воинские понятия храбрости,

доблести и славы. Но особым ее составляющим, придававшим ей действительно

оригинальный характер, были феодальные и куртуазные представления, которые

упрочивали социальное превосходства. Эти представления отражены в

категориях верности, чести и куртуазности.

Главной характерной чертой рыцарской этики было то, что она, как и

христианская, обладала безусловной, абсолютной ценностью для дворянина,

поскольку определяла смысл его существования, представлявшийся в обретении

чести и славы. Не было ничего другого более важного, за исключением

спасения души, к чему рыцарь должен был устремлять свои помыслы. Эта

абсолютизация этики выражалась в том, что соблюдение ее норм признавалось

абсолютно необходимым, независимо от результатов действий человека. Иными

словами цель подчинялась средствам, и применительно к рыцарству это

оборачивалось главным образом тем, что победа на поле брани была славной

лишь в том случае, если она обреталась не в нарушении кодекса чести. Шатлен

писал: «Помните, что побеждать и терпеть поражения надлежит с честью».[301]

В XIV в. окончательно оформился кодекс чести, жестоко

регламентирующий правила поведения рыцаря на поле боя. Цель правил –

исключить какие-либо случайные преимущества и создать равные условия боя,

так, чтобы его исход зависел исключительно от личных качеств сражающихся.

Помимо недопустимости отступления в бою и обязательности принятия вызова

кодекс требовал предварительного предупреждать о нападении, запрещал

нападать большим числом людей на меньшее и т.п. Именно в соблюдении этих

правил и состояла рыцарская честь и доблесть. Шатлен, например, с большой

похвалой пишет о герцоге Филиппе Добром, который «мог бы пожертвовать

жизнью, но никогда не поступился бы честью, отступив в бою». С полным

пониманием он описывает терзания Филиппа Доброго, которому во время одной

из компаний пришлось выдержать тяжелую борьбу с требованием чести, когда в

течение одного дня ему трижды предлагали сражение, и он трижды вынужден был

ответить отказом. Для герцога, поясняет Шатлен, «ущемление чести, случись

таковое, было бы горше смерти».[302] Честь, ценимая в XIV-XV в. превыше

всего, в том числе и жизни, была своего рода краеугольным понятием

рыцарской этики, обеспечивающим ее абсолютный характер.

Формальное чувство чести настолько сильно, что нарушение этикета ранит

подобно смертельному оскорблению, так как нарушает прекрасную иллюзию

собственной возвышенной жизни, отступающую от не прекрасной

действительности. Иоанн Бесстрашный воспринимает как неизгладимый позор то,

что с пышностью выехавшего ему навстречу парижского палача Капелюши

приветствует как дворянина, касаясь его руки; только смерть палача может

избавить его от этого позора.[303]

На торжественном обеде по случаю коронации Карла VI в 1380 г. Филипп

Храбрый силой протискивается на место между королем и герцогом Анжуйским,

которое ему подобает занять как первому среди пэров; их свита вступает в

препирательство, и уже раздаются угрозы разрешить этот спор силой, когда

король, наконец, унимает их, соглашаясь с требованием Филиппа

Храброго.[304]

Несомненно, рыцарский идеал оказывал влияние на политику и военное

искусство. Разве не лежит сама идея создания Бургундского государства –

величайшая ошибка, которую только могла сделать Франция, - в традициях

рыцарства? Истинный рыцарь король Иоанн Добрый в 1363 г. дарит герцогство

своему младшему сыну, который не покинул его в битве при Пуатье, тогда как

старший сын бежал. Таким же образом известная идея, которая должна была

оправдывать последующую антифранцузскую политику бургундцев в умах

современников, - это месть за Монтера, защита рыцарской чести. Конечно, все

это может быть объявлено расчетливой и даже дальновидной политикой; однако

это не устранит того факта, что указанный эпизод, случившийся в 1363 г.,

имел вполне определенное значение в глазах современников и запечатлен был в

виде вполне определенного образа рыцарской доблести, получившей истинно

королевское вознаграждение.[305] Конечно, Бургундское государство и его

быстрый расцвет – продукт политических соображений и целенаправленных

трезвых расчетов, но рыцарский идеал неизменно выступает в качестве

государственной идеологии Бургундии, и герцоги учитывают и гордятся своим

титулом первейших рыцарей.

Примером влияния рыцарской этики на реальные политические события

может служить следующее. В 1407 г. соперничество между Орлеанской и

Бургундской династиями вылилось в открытую вражду: Людовик Орлеанский

гибнет от рук наемных убийц Иоанна Бесстрашного. Двенадцатью годами позже

свершается месть: в 1419 г. Иоанн Бесстрашный предательски убит во время

торжественной встречи на мосту Монтеро. Убийство этих двух герцогов и

тянущаяся за этим вражда, питаемая жаждой мести, порождают ненависть,

которая окрашивает в мрачные тона французскую и бургундскую историю на

протяжении чуть ли не целого столетия. Народное сознание все несчастья

воспринимает в свете этой драмы: оно не в состоянии постичь никаких иных

побудительных причин, повсюду замечая только личные мотивы и страсти.[306]

Для современников гораздо более важными мотивами, чем политическими

или экономические причины, были жажда мести и дьявольское высокомерие

Бургундских герцогов. Разумеется, нелепо возвращаться к тому упрощенному

взгляду на историю, который царил в XV в. Но все же нужно сознавать, что

для современников, как непосредственных участников этой великой ссоры,

кровная месть была сознательным мотивом, господствующим в деяниях государей

и в событиях, в которые были вовлечены эти страны. Филипп Добрый для своих

современников по преимуществу мститель. Шатлен видит в этом священный долг

герцога: «и с жестокой и смертельной горячностью бросился бы он отмстить за

убиенного, только бы Господь пожелал ему то дозволить; и воистину отдал бы

во имя сего плоть и душу, богатство свое и земли, уповая на фортуну и видя

в том душеспасительный долг и дело богоугодное, которое он обязан скорее

предпринять, чем отвергнуть».[307] Мотив кровной мести активно вторгается в

политику, Ла Марш отмечает, что мщение воспринималось как долг чести также

и всеми, кто жил во владениях Филиппа Доброго; оно было мотивом всех

политических устремлений; все сословия в его землях взывали одновременно с

ним к мести.[308]

Потребность в отмщении, вот на что, прежде всего, следует обратить

внимание. Да и что их политики своих государей народ мог понять лучше

всего, чем незамысловатые, примитивные мотивы ненависти и мести?

Преданность государю носила импульсивный характер и выражалась в

непосредственном чувстве верности и общности. Она представляла собой

расширение представления о связи вассала с сюзереном. Это было чувство

принадлежности к той или иной группировке, чувство государственности здесь

отсутствовало.

Рыцарская этика представляла для дворянина целую концепцию жизни, так

как она определяла и смысл жизни, и ее нормы. Она воспринималась в качестве

регулятора не только социальных, но и политических отношений, поскольку

короли и герцоги были также дворянами, и на их поведение распространялись

требования кодекса чести.

Отсюда становятся понятными дуэли, на которые то и дело одни государи

вызывали других, но которые в действительности так никогда и не

происходили. Мы уже отмечали, что разногласия между отдельными

государствами в XV в. воспринимались все еще как распря между партиями, как

личное столкновение. Можно долго предполагать, чего же здесь было больше:

изящной игры, сознательного притворства – или же противники, в самом деле,

жаждали настоящей схватки. По крайней мере, без сомнения, современники все

это воспринимали всерьез, так же как и сами государи.[309]

В 1383 г. Ричард II начинает переговоры о мире с Францией, и в

качестве наиболее подходящего решения предлагает поединок между Ричардом II

и его тремя дядьями, с одной стороны, и Карлом VI и его тремя дядьями (в

том числе и Филиппом Храбрым) с другой.[310] Хамфри герцог Глостер в 1425

г. получает вызов от Филиппа Доброго, способного как никто взяться за эту

светскую тему. Все уже было готово для поединка: дорогое оружие и пышные

доспехи для Бургундского герцога, военное снаряжение для герольдов и свиты,

шатры, штандарты и флаги. Филипп Добрый ежедневно занимается фехтованием

под руководством опытных мастеров. Однако из всей этой затеи ничего не

вышло.[311] Это не помешало Филиппу Доброму позднее, в споре с герцогом

Саксонским за Люксембург, вновь предложить поединок, а однажды герцога лишь

с большим трудом удержали от поединка чести с дворянином, который был

подослан, чтоб убить его.[312]

Шатлен со всей ясностью излагает мотивы государственной дуэли: «Дабы

избежать пролития христианской крови и гибели народа, к коему питаю я

сострадание в своем сердце, пусть плотью моей распре сей не медля положен

будет конец, да и не ступит никто на стезю войны, где множество людей

благородного звания и прочие, как из моего, так и из вашего войска,

скончают жалостно дни свои».[313]

Грандиозная игра в прекрасную жизнь – грезу о благородной

мужественности и верности долгу, как назвал ее Й. Хейзинга,[314] - имела в

своем арсенале не только вышеописанную форму вооруженных состязаний. Другой

не менее важной формой был рыцарский орден. Рыцарский орден воспринимался

как крепкий священный союз, играющий немаловажную роль в политике. Герцог

Бэдфорд пытался сделать кавалером ордена Подвязки Филиппа Доброго, чтобы

тем самым закрепить его союз с Англией. Филипп Добрый же, понимая, что в

таком случае он навсегда будет привязан к королю Англии, находит

возможность вежливо отказаться от этой чести.[315] Позднее орден Подвязки

принимает Карл Смелый, и Людовик XI рассматривает это как нарушение

соглашения, обязывающего герцога Бургундского не вступать в союз с Англией.

Данный пример показывает, насколько высоко ценилась принадлежность к

ордену.

Естественно, Бургундии, как центру европейского рыцарства, необходим

был свой орден. Одним из самых известных рыцарских орденов, являлся орден

Золотого Руна, основанный в Брюгге 10 февраля 1430 года (по другим данным -

10 января 1429 г.1) герцогом Бургундии Филиппом Добрым.[316]

Орден первоначально замышлялся как личный орден бургундского герцога.

Формально орден Золотого Руна (Тoison d'or) был посвящен деве Марии и

святому Андрею и преследовал благую цель охраны церкви и веры. Число членов

ордена первоначально ограничивалось двадцатью четырьмя самыми знатными

рыцарями. Мишо Тайеван в поэтической форме подчеркивал духовно-рыцарский

характер ордена:

Не для того, чтоб прочим быть под стать,

Не для игры отнюдь или забавы,

Но чтобы Господу хвалу воздать

И чая верным - почести и славы.

Знак ордена первоначально представлял собой золотое изображение

овечьей шкуры, похищенной из Колхиды Язоном, которое укреплялось на цепи.

Двадцать восемь звеньев цепи несли изображения кремней с языками пламени и

огнив со сценами битвы Язона с драконом. Впоследствии орденский знак в

дополнение к золотому руну получил стилизованное, отлитое из золота,

изображение кремня и огнива с помещенной на изогнутой ленте надписью:

'Награда не уступает подвигу' (Nonvile pretium laborum). Кроме того,

орден имел еще два девиза: 'Сначала удар, затем вспыхнет пламя' и 'Я

обладаю и иного не желаю', при чем последний вышивался золотом на алой

орденской мантии.

Однако очень скоро недоброжелателями бургундского герцога было

подмечено противоречие между символикой и этической концепцией ордена, что

намекало на политику Бургундии по отношению к Франции.

Для бога и людей презренны

Идущие, поправ закон,

Путем обмана и измены, -

К отважных лику не причтен

Руно колхидское Язон,

Похитивший изменой лишь.

Покражу все ж не утаишь.[317]

(Ален Шартье)

Причину наибольшего успеха ордена Золотого Руна по сравнению со всеми

прочими выявить не так уж трудно. Богатство Бургундии – вот в чем было все

дело.

Идеалы рыцарства глубоко проникли в менталитет герцогов, на

заключительном этапе рыцарства именно они стали его вождями. И последний

взлет рыцарства они расцветили прекрасными красками. Герцоги стали

идеальным воплощением рыцарской идеи: храбрость, честь, доблесть, щедрость,

куртуазность – стали истинными идеалами их жизни, но вместе с рыцарскими

идеалами герцоги стремились следовать прекрасным жизненным образцам

античных времен. В их рыцарском идеале, несомненно, присутствовал дух

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10