Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)

принимать в расчет в той же мере, что и демографическую или финансовую

статистику. Нужно отметить, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и

устаревшим ни казался он к тому времени, все еще продолжал оказывать

влияние на культурное и политическое развитие позднего Средневековья – и к

тому же более сильное, чем обычно предполагается. При всем своем

несовершенстве рыцарский идеал предлагал обществу стройную этическую

концепцию, в которую довольно органично вписывались представления

практически всего средневекового общества.

Таким образом, нет никаких оснований полагать, что выбор бургундскими

герцогами рыцарской идеи в качестве основного вектора государственной

идеологии вносил диссонанс в общество и нарушал стабильность Бургундского

государства.

Двор: этика, мода и искусство.

Максимально культурная политика бургундских герцогов получила свое

воплощение в придворной среде. Двор – та сфера, где эстетика форм

жизненного уклада могла развиться наиболее полно.

Бургундский двор с конца XIV и особенно в XV вв. занял исключительное

место среди дворов могущественных европейских государей. Современники

называли его сокровищем или жемчужиной Запада,[255] будучи поражены его

политическими амбициями, культом института рыцарства – одного из наиболее

ярких знаков уходящего средневекового мира, роскошью придворной жизни,

причудливостью и волшебством праздника. Необходимо учесть, что признание

современниками культурной супрематии бургундского двора происходило

невзирая на то, что он являлся политическим центром только герцогства,

существующего в рамках французской монархии и не имевшего юридического

статуса самостоятельного государства. Двор стал еще одним инструментом

герцогов в кропотливой деятельности по созданию государства.

Чинная роскошь бургундского двора, так восхваляемая современниками,

раскрывается в полной мере, прежде всего, в сравнении с неразберихой,

которая обычно господствовала при французском дворе, хотя и гораздо более

старом.

Известно, какое значение придавали бургундские герцоги всему, что

касалось придворной роскоши и великолепия.[256] Но чем являлся двор для

герцогов? Только лишь способом еще раз выделится или нечто большим? Двор

занимал в рыцарской культуре очень высокое значение. После воинской славы

двор, говорит Шатлен, первое, к чему следует относиться с особым вниманием;

содержать его в образцовом порядке и состоянии –важнейшее дело.[257]

Серьезное отношение к двору характерно не только для бургундских герцогов,

это черта свойственна всем государям позднего Средневековья.

Оливье де Ла Марш, церемониймейстер Карла Смелого, по просьбе короля

Англии Эдуарда IV написал трактат об устройстве двора бургундских

герцогов[258], с тем, чтобы предложить королю образец церемониала и

придворного этикета в качестве примера для подражания. Изящная и утонченная

придворная жизнь Бургундии была предметом зависти других монархов.

Но нас больше интересует культурное влияние бургундского двора. Двор,

с его развитыми и хорошо поставленными культурными традициями, имеет важное

значение для процесса складывания государства. Именно двор выступал в

качестве объединительного центра в условиях, когда еще отсутствовали

общегосударственные органы власти.[259] Двор был притяжением всех активных

сил государства, он культурно объединял различные земли и задавал

общегосударственные культурные образцы. Государь в придворной культурной

традиции играл свою роль в хорошо поставленном спектакле к вящей славе

государства.

Даже Карл Смелый, с его стремлением к насаждению порядка, обязан был

играть свою роль. Старинную иллюзию относительно того, что государь

самолично выслушивает и тут же разрешает жалобы и прощения подданных, он

облек в пышную великолепную форму. Два раза в неделю – по пятницам и

понедельникам, после полуденной трапезы герцог приступал к публичной

аудиенции, и каждый мог приблизится к нему и вручить то или иное прошение.

Власть монарха средневековья обязательно публична, в данном случае

осуществляется двусторонняя связь государя и подданных. Ла Марш подробно

описывает церемонию, возможно, что постановщиком был также он.

Правосудие вершили герцог и члены Совета, то есть принцы Бургундского

дома, канцлер, главный метрдотель, коннетабль, знатные пенсионарии, послы,

шевалье ордена Золотого Руна. В присутствии герцога заседание обставлялось

с большой торжественностью и роскошью, которые являлись предметом особой

заботы бургундского двора, руководствующегося принципом – «власть должна

быть красивой».[260] Зал заседания украшали коврами и гербами бургундского

дома, которые как гербы принцев крови дома Валуа, несли изображение лилий.

Соблюдался жесткий порядок расположения скамей вокруг герцогского

трона, а также места расположения в зале членов Совета. Тщательно

размещенные соответственно занимаемому ими рангу, восседали они по обе

стороны от прохода, который вел к герцогскому высокому трону. Рядом с ним

находились два мэтра расследования и два секретаря, как подчеркивает Ла

Марш, на коленях,[261] позади герцога располагались его пажи и оруженосцы.

За балюстрадой, окружавшей зал, стояли придворные более низкого ранга. У

входа в зал, напротив герцога, с жезлами в руках находились пятнадцать

человек почетной охраны.

Это была, сообщает Шатлен, по своему виду «вещь величественная и

полна славы».[262] И добавляет, что подобного ему не доводилось видеть ни

при одном двое. Можно представить себе впечатление бюргера, подававшего

прошение, от этой блестящей церемонии.

Основной смысл судебного заседания в присутствии герцога Ла Марш

видит в возможности выслушать и подготовить решение всех просьб, обращенных

к герцогу, особенно просьб со стороны «бедных и малых, которые могли бы

пожаловаться на богатых и великих»[263], голос которых в ином случае был не

слышен. Но Шатлен испытывает сильные сомнения относительно добрых плодов

подобного судопроизводства.[264] Действительно, задачи данного

театрализованного представления в другом. Публичная власть предстает во

всем своем великолепии. Герцог путем культурного воздействия старался

поднять авторитет своей власти и одинаково упрочить ее во всех землях

Бургундской державы.

По мнению Карла Смелого, развлечения также должны были быть облачены

в пышные, великолепные формы. Шатлен увидел герцога таким: «Все помыслы

свои и поведение свое часть дня уделяя смыслу, занятия свои перемежая

смехом и играми, упивался он красноречием, увещевая придворных призывами к

добродетели, подобно оратору. Посему и не раз видели его восседающим на

своем троне с высокою спинкой, и его придворные перед ним, он же приводил

им свои разъяснения, судя по времени и обстоятельствам. И был он всегда,

как подобает владыке и господину над всеми ними, одеянием богаче и пышнее

всех прочих». Это сознательное искусство жизни, хотя и принимающее

застывшие и наивные формы, собственно говоря, выглядит как вполне

ренессансное. Называемое Шатленом «высоким великоюбием в сердцах, дабы

зримым и явленным быть в вещах особенных»,[265] оно выступает как

характерное свойство ренессансного человека. Карл Смелый представлял собой

тип монарха, практически идеального по средневековым канонам, но вместе с

тем он проявлял качества присущие человеку нового времени.

Придворная этика не замыкалась в себе, монарх постоянно должен был

общаться с подданными, проявлять отеческую заботу о них, как сказали бы

сейчас, поддерживать имидж. Естественно, манера общения требовала изменения

в соответствии с задачей. Бургундским герцогам и здесь удается найти нужный

тон. Хотя механизм управления к тому времени принимает довольно сложные

формы, проекция власти в народном сознании образует неизменные и простые

конструкции. Политические представления свойственны народным песням и

рыцарскому роману. Монархов сводят к определенному числу типов, в большем

или меньшем соответствии с тем или иным образцом из рыцарских преданий или

песен: благородный и справедливый государь; государь, введенный в

заблуждение дурными советами; государь, мститель за честь своего рода;

государь, попавший в несчастье и поддерживаемый преданностью своих

подданных.[266]

Таким образом, для народа политические вопросы упрощаются и сводятся

к различным эпизодам из сказок. Филипп Добрый прекрасно сознавал, какого

рода язык был доступен народу. Во время празднеств в Гааге в 1456 г. он с

целью произвести впечатление на голландцев, которые иначе могли подумать,

что ему не хватает средств, чтобы вступить во владение Утрехтским

епископством, велел выставить в покоях замка на всеобщее обозрение посуду

стоимостью в тридцать тысяч марок серебром. Помимо этого, из Лилля было

доставлено два сундучка, в которых находилось двести тысяч золотых

крон.[267] Было разрешено попробовать их поднять, многие пробовали, но

безуспешно.

Данный пример доказывает, что когда было необходимо, изысканные и

куртуазные герцоги находили убедительный способ совместить демонстрацию

размеров казны с ярмарочным балаганом. Не здесь ли кроется секрет

вызывающей бургундской роскоши.

Отношения государя и подданных также носили выражение взаимной

преданности, происходящей, по-видимому, из отношений сеньора и вассала.

Юный Карл Смелый, тогда еще граф Шароле, узнает, что герцог, его отец,

отобрал у него все его доходы и бенефиции. Тогда граф призывает к себе

своих слуг, вплоть до последнего поваренка, и в проникновенной речи делится

с ними постигшим его несчастьем, высказывая заботу о благополучии всей

своей челяди. Пусть те, кто располагает средствами к жизни, остаются при

нем, ожидая возврата расположения; те же, кто беден, отныне свободны: пусть

уходят, но узнав, что фортуна сменила гнев на милость, пусть возвращаются,

места их будут не заняты.[268]

Приведенные случаи дают ответ на вопрос, почему рыцарский идеал

отвечал интересом не только аристократии, но и пользовался не меньшей

популярностью у неблагородных сословий. Как прекрасный жизненный идеал,

рыцарская идея выступает как нечто особенное. Но рыцарская идея стремится

быть и эстетическим идеалом: средневековое мышление способно отвести

почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен

благочестием и добродетелью.

Бургундским герцогам удалось добиться определенных результатов,

государь выступает как главная ниточка, связывающая различные земли

Бургундского государства. Именно герцог выступает централизующим элементом,

и поэтому не было преувеличением сообщение Шатлена, что в Брюгге, где

скончался Филипп Добрый, горестно было слышать, как весь народ стенал и

плакал.[269]

Одним из положений рыцарской этики является куртуазность. И,

естественно, что бургундские герцоги, как самые блестящие представители

рыцарства, должны были и на этом поприще выглядеть идеально.

Одним из непременных условий куртуазности является проявление уважения

к старшим, в том числе по рангу и знатности. Бургундские герцоги в желании

следовать идеалу зачастую впадали в крайность. Куртуазный Шатлен заявляет:

«Кто унижается перед старшим, тот возвышает и умножает собственную честь, и

посему добрые его достоинства преизобильно сияют на его лике».[270]

Соревнование в учтивости было до чрезвычайной степени развито в

придворном обиходе. Каждый счел бы для себя невыносимым позором не

предоставить старшему по рангу место, которое ему подобало. Бургундские

герцоги скурпулезно отдают первенство, естественно только в этикете, своим

королевским родственникам во Франции. Иоанн Бесстрашный постоянно

подчеркивал почести, которые он оказывает своей невестке Мишели

Французской; несмотря на то, что ее положение не давало для этого

достаточных оснований, он называет ее Мадам,[271] неизменно преклоняет

перед ней колени, склоняется до земли и старается во всем ей услужить,

пусть даже она и пробует от этого отказаться.[272]

Когда Филипп Добрый узнает, что дофин бежит в Брабант из-за ссоры с

отцом, он прерывает осаду Девентера[273] и спешит в Брюссель, чтобы лично

приветствовать своего высокого гостя. По мере того, как близится эта

встреча, между ними начинается подлинное состязание в том, кто первым из

них окажет почести другому. Филипп Добрый в страхе из-за того, что дофин

скачет ему навстречу: он мчится во весь опор и шлет одного гонца за другим,

умоляя его подождать, оставаясь там, где он находится. Если же принц

поскачет ему навстречу, то он клянется тотчас же возвратиться обратно и

отправиться так далеко, что дофин нигде не сможет его отыскать, - так как

такой поступок будет для герцога стыдом и позором, которым он навечно

покроет себя перед всем светом.

Со смиренным отвержением придворного этикета герцог верхом въезжает в

Брюссель, быстро спешивается и спешит внутрь. И тут он видит дофина,

который, сопровождаемый герцогиней, покинул отведенные ему покои и

приближается к нему, распростев объятья. Тотчас же старый герцог обнажил

голову, пал на колени, и так поспешил далее. Герцогиня же удерживает

дофина, чтобы он не сделал ни шагу навстречу. Безрезультатно пытается дофин

справится с герцогом, прилагая напрасные усилия, чтобы заставить его

подняться с колен. Оба рыдают от волнения, пишет Шатлен, а с ним все, кто

при этом присутствует.[274]

Непроизвольные знаки душевной симпатии на самом деле тщательно

формализированы. Граф Шароле, будущий Карл Смелый, упорно отказывается

воспользоваться для умывания одной и той же чашей, что и Маргарита

Английская.[275] Именитые особы целый день только и говорят об этом; эпизод

доводят до герцога, который предоставляет двум советникам обсудить все «за»

и «против».[276] Феодальное чувство чести все еще настолько

живо, что подобные вещи почитались действительно важными, прекрасными и

возвышенными.

Даже при совершении казни строго принимается во внимание честь,

которую следует воздавать рангу и званию: эшафот, воздвигнутый для

коннетабля Сен-Поля, украшен богатым ковром, на котором вытканы лилии;

подушечка, которую ему подкладывают под колени, и повязка, которой ему

завязывают глаза, из алого бархата, а палач еще ни разу не казнил

осужденного – впрочем, это уже сомнительная привилегия.[277]

Знаки высокого достоинства осужденных сопровождали их во время

скорбного шествия. Отправляемый на казнь, Жан Монегю, королевский мажордом,

предмет ненависти Иоанна Бесстрашного, восседает высоко в повозке, которая

сопровождается двумя трубачами. Он облачен в пышное платье, соответствующее

его положению: капюшон, упланд, наполовину белые, наполовину красные

панталоны и башмаки с золотыми шпорами – на этих шпорах его обезглавленное

тело и остается висеть на виселице.[278]

Вряд ли можно объяснить такое поведение только лицемерием. Здесь можно

увидеть и уважение к противнику, смешанное с ненавистью, и признание его

благородства и многое другое. Возможно, и не стоит настаивать на

утверждении, что нравственные основания еще ощущались в XV в., но что

бесспорно, так это ощущение эстетической ценности, которая занимает

промежуточное положение между искренними эмоциями – и сухими формулами

этикета.

Весь этот феномен в целом Й. Хейзинга со свойственной ему

художественностью называет «желанием прекрасной жизни»[279]. Несомненно,

что подобное всеохватывающее приукрашивание жизни, прежде всего, получает

распространение при дворе, где для этого можно было найти и место, и время.

Но не стоит думать, что неблагородные слои общества не испытывают тяги к

прекрасным идеалам жизни.

Говоря об особенностях бургундского двора, невозможно не сказать и о

моде. С 1431 по 1477 гг. Бургундия становится образцом и законодательницей

придворной моды в Европе.[280] И вновь широкая натура герцогов проявляет

свою силу: костюмы пышные и отличаются вызывающей роскошью и блеском – под

стать своим владельцам. Герцог Карл Смелый тратил на гардероб 800 тысяч

ливров,[281] цена небольшой армии.

На портрете Филиппа Доброго дан великолепный образец моды того

времени. Герцог облачен в черный бархатный камзол с обильной золотой

вышивкой. На шее массивная золотая цепь со звеньями в виде латинской буквы

S – символом ордена Золотого Руна. Пальцы рук украшают многочисленные

перстни с крупными драгоценными камнями. На герцоге горностаевая накидка,

как символ фландрского графа. Мягкий берет из черного бархата подбит

соболиным мехом.[282] В целом костюм герцога производит впечатление своей

пышной и несколько мрачной роскошью. В сочетании с пронзительным взглядом

герцог должен был производить сильное впечатление на современников. Портрет

дает представление о могущественном монархе, полным достоинства и силы.

Другие государи старались подражать Бургундским герцогам. В частности

Людовик, герцог Орлеанский, потратил 20000 ливров на жемчуг, чтобы вышить

на камзоле слова непристойной песенки.[283] Необходимо обратить внимание на

причины, позволяющие занять моде гораздо большее и почетное место, чем

обычно считается. Эмоции, страсти и переживания необходимо было заключить в

жесткие рамки общественных форм: таким образом, общественная жизнь обретала

порядок. Способы выражения непосредственных душевных движений еще

отсутствуют, лишь в эстетическом воплощении может быть достигнута та

высокая степень выразительности чувств, которой требует эта эпоха. И тут на

помощь приходит мода.

Воздействие черных одежд, которые в случае смерти государя надевали не

только придворные, но и советники магистрата, члены ремесленных гильдии и

прочие простолюдины, должно было быть еще более сильным по контрасту с

повседневной, красочной пестротой средневековой городской жизни. В трауре

выражение участия облекалось во впечатляющие формы с удивительным

разнообразием. Здесь таились безграничные возможности пышно преувеличить

размеры несчастья – в противоположность преувеличенному линованию на

неизмеренных придворных празднествах. Воздержимся от детального описания

мрачной пышности черных траурных одеяний, броского великолепия погребальных

обрядов, которые сопровождали кончину венценосной особы. Мода могла

выражать не только эстетические представления. Пышный траур по убитому

Иоанну Бесстрашному был задуман с явным расчетом на сильный эффект, в том

числе и политического характера. Военный эскорт, в котором выступает Филипп

Добрый, чтобы встретить королей Франции и Англии, щеголяет двумя тысячами

черных флажков, черными штандартами и знаменами в семь локтей длиной,

отороченные черной меховой бахромой; и повсюду вышиты или нанесены краской

золотые гербы. Золото на черном должны были символизировать величие дома

даже в тяжелые времена. Трон и дорожная карета герцога по этому случаю так

же выкрашены в черное.[284]

На торжественной встрече в Труа Филипп Добрый верхом сопровождает

королев Англии и Франции; он в трауре, и его черный бархатный плащ,

ниспадая с крупа его коня, свешивается до земли. Еще долгое время спустя не

только он, но и его свита нигде не появляются иначе как в черном.[285]

Вне всякого сомнения, под чернотою траурных одеяний нередко таилась

подлинно сильная и страстная боль. Острое отвращение к смерти, сильное

чувство родства, внутренней причастности к государю превращали его смерть в

событие, которое поистине потрясало душу. И если еще при этом - как в

случае убийства герцога Бургундского в 1419 г. - оказывалась затронута

честь гордого рода, взывавшая к мести как к священному долгу. Тогда пышное

публичное выражение во всей своей чрезмерности вполне могло отвечать

истинному душевному состоянию. И одежда через моду как ничто помогала

выразить экспрессию чувств.

Наряду с трауром покои для пребывания после родов предоставляют

широкие возможности для демонстрации роскоши и иерархических различий а

убранстве. Прежде всего, это жестко установленный цвет. Зеленый цвет в XV

столетии был привилегией королев и принцесс. Тани, меха, цвет одеял и

постельных покрывал - относительно всего этого были соответствующие

предписания.[286] На столике в этих покоях постоянно горят две большие

свечи в серебряных подсвечниках, так как ставни могут быть открыты не

ранее, чем через четырнадцать дней. Но примечательнее всего пустующие

парадные ложа. Молодая мать возлежит на кушетке возле огня, младенец же,

Мария Бургундская, - в своей колыбели в детской; помимо этого, здесь же

стоят две большие кровати, искусно объединенные зелеными занавесями; в

детской тоже две большие кровати, цвета здесь - зеленый и фиолетовый; и,

наконец, еще одна большая кровать в приемной, отделанная малиновым атласом.

Эта парадная комната в свое время была принесена в дар Иоанну Бесстрашному

городом Утрехтом. Во время празднований по случаю крестин все эти кровати

служили церемониальным целям.[287]

Эстетическое отношение к формам быта проявлялось в повседневной

городской и сельской жизни: строгая иерархия тканей, мехов, цвета одежды

создавала для различных сословий то внешнее обрамление, которое возвышало и

поддерживало чувство собственного достоинства в соответствии с положением

или саном. Эстетика душевных переживаний не ограничивалась формальным

выражением радости или горя по случаю рождения, бракосочетания или смерти,

где парадность была задана самим ходом установленных церемоний. Людям

нравилось, когда все, что относилось к сфере этического, принимало

прекрасные формы. Отношение к жизни возводится до уровня стиля; вместо

склонности скрывать и затушевывать личные переживания и проявления сильного

душевного волнения ценится стремление найти для них нужную форму и тем

самым превратить в зрелище также для посторонних.

Все эти стилизованные прекрасные формы придворного поведения, которые

призваны были вознести грубую действительность в сферу благородной

гармонии, входили в великое искусство жизни, не снижаясь при этом до

непосредственного выражения в искусстве в более узком смысле.[288] Формы

повседневного обихода с их внешне альтруистической непринужденностью и

предупредительностью, придворная пышность и придворный этикет с их

иерархическим великолепием и серьезностью, праздничный обряд свадьбы и

радостное убранство парадных покоев роженицы - красота всего этого ушла, не

оставив непосредственных следов в искусстве и литературе. Средство

выражения, которое объединяет их все, - не искусство, а мода. В XV в.

область моды или, лучше сказать, нарядов гораздо ближе примыкает к сфере

искусства, чем кажется на первый взгляд. Не только из-за того, что

обязательные украшения, так же как и металлические предметы отделки одежды,

вносят в костюм непосредственный элемент прикладного искусства. Моду

связывает с искусством общность основных свойств: стиль и ритм для нее так

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10