Февральская Буржуазно-Демократическая Революция:

“Движение носит неорганизованный, стихийный характер, наряду с

эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие, местами,

приветствуют войска. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются

энергичные меры военным начальством. В Москве спокойно”.

25 февраля над ставкой пробежала легкая тень тревоги. Прибыло

несколько офицеров, которые рассказывали, что они видели “своими глазами”

23 февраля. Но распорядок привычной жизни в ставке не изменился. После

пятичасового чая император, как обычно, удалился к себе. Он просмотрел

почту, доклады, прибывшие из Петрограда от некоторых министров. Затем

пришел генерал Алексеев.

Алексеев протянул царю телеграмму Хабалова. Тот внимательно прочитал

ее, но выражение лица его нисколько не изменилось. Лишь слегка

вопросительно он поднял глаза на начальника штаба.

Он слушал Алексеева вполуха. На самом деле продолжал думать о

прочитанной телеграмме. Острой иглой в сердце кольнуло вдруг предчувствие

беды. Но он попытался отогнать его. В конце концов это только забастовка.

Они, несомненно, справятся сами и быстро. Однако мысль невольно

возвращалась к Царскому Селу, к детям, к жене. Надо, однако, постараться

скорее здесь все закончить. Придется, пожалуй, ехать.

За обедом он был весел. Придворный историограф генерал Дубенский

заметил, что “государь как будто встревожен”. Обед кончился в 20 часов 30

минут. Дубенский, вернувшись к себе, записал в своем дневнике: “Из

Петрограда тревожные известия: голодные рабочие требуют хлеба, их разгоняют

казаки, забастовали фабрики и заводы, Государственная дума заседает очень

шумно, социал-демократы, Керенский взывают к ниспровержению самодержавной

власти, а власти нет. Вопрос о продовольствии стоит очень плохо. Во многих

городах, в том числе в Петрограде и Москве, хлеба нет. Оттого и являются

голодные бунты”.

В это время Воейков принес телеграмму Протопопова. Она гораздо больше

встревожила царя. “Беспорядки?” Это уже не забастовка. Это пахнет большим.

“Буйствующие” – что еще за слово выдумал наш “Калинин”? Они приветствуют

войска! Хоть и приветствуют, а все равно буйствующие. И уж признает, что

есть “противоправительственные эксцессы”! Нет, необходимо действовать.

Алексеева надо позвать.

– Прибыл, ваше императорское величество. Что-нибудь срочное?

– Да, Михаил Васильевич. Я тут надумал насчет той телеграммы.

Отправьте-ка Хабалову такой приказ: “Повелеваю завтра же прекратить в

столице беспорядки”. – Тут же поднял глаза Алексеев. Он хорошо помнил, что

в его телеграмме такого слова не было, только забастовки назывались. – Да-

да, беспорядки! Так будет порезче, это их подтолкнет! Так, “беспорядки,

недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай”. Прямо

за моей подписью. Это действительно безобразие. И в такое время. Вы правы,

Михаил Васильевич. Срочное это дело, срочное.

После того как Алексеев ушел и телеграмма была передана в Петроград,

ему принесли телеграмму от императрицы: “Совсем нехорошо в городе”. Это

сначала смутило его. Раз императрица пишет, значит, и верно, совсем

плохо. Но он тут же начал себя успокаивать. Она иногда и преувеличивает. У

нее такой впечатлительный характер, потом он уже сделал все, что мог.

Телеграмма получилась решительная. Около двенадцати он заснул.

А около полуночи на Сердобольской, на той же квартире Павловых, опять

собрались члены Русского бюро ЦК РСДРП(б). Это были организаторы и

руководители “стихийных, неорганизованных выступлений”. П. А. Залуцкий

рассказал все, что удалось узнать о положении в районах. В ПК приходили

рабочие и говорили, что прекратят всеобщую стачку только “по достижении

победы над царским правительством”.

СТРЕЛЬБА

Царская телеграмма была получена в Петрограде после 21 часа. Для

Хабалова это означало: стрельба! Только так можно было выполнить

повеление Николая II. Теперь разом отметались и все страхи, и все

сомнения. Сам император приказал! В 22 часа он созвал совещание войсковых и

полицейских начальников и отдал там соответствующее приказание.

Хотя улицы, патрулировавшиеся полицией и войсками, были пусты, но

город продолжал бурлить – шли собрания, встречи, бесконечные совещания и

разговоры. Меньшевики-оборонцы заседали в здании Центрального Военно-

промышленного комитета на Литейном проспекте. На вечернее заседание

Петроградской городской думы, органа, весьма далекого тогда от политики,

явились члены Государственной думы Керенский, Шингарев, Чхеидзе, Скобелев,

много публики, пришедшей прямо с улицы. Хотя формально на повестке дня

стоял вопрос о передаче продовольственного дела в руки города, обсуждение

его превратилось в политический митинг. Ораторы возбужденно требовали

отставки правительства. Вдруг один из участников собрания попросил слова

вне очереди. Он сообщил: только что полиция заняла помещение Центрального

Военно-промышленного комитета, несколько меньшевиков, в том числе и

председатель Рабочей группы при ЦВПК К. А. Гвоздев, арестованы! Поднялся

страшный шум. Объявили перерыв. Шингарев побежал звонить прямо председателю

совета министров Голицыну. Но тот сказал, что ему ничего об этом случае не

известно. Впрочем, он пообещал разобраться, что было с удовлетворением

принято собравшимися. Они расценили пустое обещание Голицына чуть ли не

как “уступку”. Керенский и Скобелев, выступая после этого инцидента,

потребовали создания “ответственного министерства”. В заключение городская

дума приняла резолюцию с требованием немедленного введения свободы слова,

собраний и свободы выборов в учреждение, которое будет ведать

распределением продовольствия в Петрограде. Там и буржуазия при участии

лидеров партий меньшевиков и эсеров попыталась присоединиться с опозданием

к развертывавшемуся движению народных масс.

Но бюро Прогрессивного блока, члены которого собрались у Милюкова,

придерживалось по-прежнему выжидательной тактики. Милюков развивал свои

мысли, которые он высказал в обращении к рабочим от 14 февраля, Эти

забастовки – провокация! Дело рук либо германских агентов, срывающих

таким путем русское военное производство в самом центре обрабатывающей

промышленности, либо, еще хуже, дело рук агентов охранки, самого

Протопопова. Ведь не случайно войска до сих пор не стреляют в народ?!

Протопопов хочет заставить руководство Прогрессивного блока

солидаризироваться с забастовщиками. Потом объявить действия Думы

незаконными и на этом основании распустить Государственную думу до конца

войны! Так что будем осторожны и еще раз осторожны. Ему возражали,

говорили, что это чуть ли не революция, что и войска дружественно

относились к народу, а казаки прямо нападали на полицию!

Родзянко ночью звонил в Гатчину великому князю Михаилу Александровичу,

с которым давно тайно поддерживал отношения. Председатель Думы просил его

приехать срочно в Петроград, “на всякий случай”. Ведь во всех комбинациях,

которые скрупулезно разрабатывались во всех кружках, от Гучкова до

Милюкова, именно Михаилу Александровичу отводилась роль регента при

малолетнем великом князе Алексее Николаевиче в случае отречения Николая II

от престола. Тот обещал завтра же прибыть в город.

По ночному Петрограду разъезжали машины и кареты. Охранка передала

полиции десятки адресов активных деятелей всех партий для их немедленного

ареста. Всего было арестовано за ночь 171 человек. Из большевиков были

арестованы сестра Ленина А. Н. Ульянова-Елизарова и Е. Д. Стасова. Обе они

оказывали помощь Русскому бюро ЦК и выполняли его поручения. На явочной

квартире на Большом Сампсониевском, 16, были арестованы три члена

Петербургского комитета. Удалось предупредить о провале Чугурина, Шутко,

Толмачева и Ганшина, направлявшихся на ту же квартиру для участия в

заседании ПК. Они едва избежали ареста. Арестованных большевиков сразу же

привезли на Мытнинскую набережную, 1,в охранку.

В градоначальство среди ночи прибыл министр внутренних дел Протопопов.

Он выслушал доклады об арестах и объявил за ревностную службу всей

столичной полиции благодарность.

А на квартире у князя Голицына на Моховой улице шло частное совещание

нескольких министров. Они были растеряны, речи их противоречили друг другу.

Предлагали позвать Родзянко, благо до его квартиры было десять минут ходу.

Но побоялись. Министр иностранных дел Н. Н. Покровский и министр земледелия

А. А. Риттих, наоборот, вызывались сами ехать на квартиру к Милюкову. Общее

желание собравшихся – необходимость скорейшего компромисса с Думой. Решено

было просить ее “употребить свой престиж для успокоения толпы”. Голицын

намекал, что в случае соглашения с Думой придется пожертвовать

Протопоповым.

Лишь около 4–5 часов весь город заснул. А спустя полчаса в полковых

цейхгаузах стали готовить патроны для раздачи солдатам, которые посылались

в это утро в заставы. С 7 утра из казарм строем стали выходить дежурные

роты, назначенные в караулы и заставы. Полиция и градоначальник изменили

тактику. Сегодня решено было не охранять мосты, так как рабочие все равно

обходили заставы по льду. Все силы войск и полиции сосредоточивались в

центре города. В десятках мест Невский проспект перегородили заставы.

Особенно сильная охрана была у Знаменской площади, у Казанского собора, в

районе Садовой улицы и Гостиного двора. Все солдаты были с винтовками, на

поясах – подсумки, полные обойм с патронами. Солдаты волновались.

Передавался слух, что сегодня прикажут стрелять в народ.

Но на зимних улицах было пустынно. Вот уже 10 утра, 11, а в центре все

еще не видно никаких демонстрантов. Протопопов поспешил отослать в ставку

Воейкову для передачи царю успокоительную телеграмму: порядок восстановлен,

Забастовка кончилась!

Только около полудня на улицах стали появляться по-воскресному одетые

люди. В отличие от предыдущих дней 26 февраля было морозно, на ясном

голубом небе сияло солнце. Это усиливало праздничное настроение. Многие

рабочие не стали приходить к своим предприятиям, а направились сразу в

центр города к местам, которые стали привычными для сбора десятков тысяч

людей: на Знаменскую площадь, к Казанскому собору, на Литейный и Невский

проспекты. Всю дорогу, даже с самых дальних окраин, шли пешком. Рабочие и

служащие городского трамвая, который 23 и 24 февраля подвергался нападениям

со стороны демонстрантов, теперь сами забастовали.

Обстановка воскресного дня затрудняла управление массами даже в той

весьма условной форме, в какой проявлялась она в первые три дня

революции. Заводские организаторы, члены большевистских ячеек, ячеек других

“социалистических” партий оказались разорванными. Часть была в своих

районах, металась между заводами и домами рабочих, часть, также на свой

страх и риск, двинулась к центру города. Что касается большевиков, то на

свободе осталось только восемь членов ПК. Руководство всей деятельностью

партии в Петрограде взяло на себя Русское бюро ЦК РСДРП(б). Но в нем было

всего три человека, да несколько добровольных помощников. Русское бюро ЦК

поручило Выборгскому районному комитету РСДРП(б) вплоть до восстановления

ПК осуществлять практическое руководство движением. Хотя сил было мало, но

Чугурин, Шутко, Толмачев, Коряков, Афанасьев, Ганшин, Костина старались

хоть в районе Выборгской стороны организовать часть рабочих и построить их

в колонны. В значительной мере это им удалось. Сохраняли организованность и

группы рабочих, прибывших из пригородов Петрограда – из Колпина (оттуда

приехали рабочие Ижорского завода) и из Сестрорецка.

Несмотря на заставы, значительная масса народа прорвалась на

Знаменскую площадь. Точно так же и на различных участках Невского массы

рабочих и присоединившихся к ним горожан стояли перед воинскими заставами.

Рабочие пели революционные песни. Над головами людей реяли красные флаги с

надписями: “Долой самодержавие!”, “Долой войну!”, “Дайте хлеба!”. Слышались

возгласы: “Долой царя!”, “Долой Николая!”, “Хлеба и мира!”. На Невском

около 16 часов начались митинги. Казаки, патрули которых виднелись на

проспекте, по-прежнему относились к участникам митингов и демонстраций

нейтрально или дружественно. Среди праздничной толпы, а сегодня в ней было

особенно много посторонней публики – гимназистов, студентов, служащих,

женщин, – господствовало убеждение, что солдаты, как и в предыдущие

дни, стрелять не будут.

Но в пятом часу офицеры стали требовать от участников демонстраций

разойтись. Потом следовал сигнал рожком. Люди недоуменно и недоверчиво

смотрели на солдат. Немногие, помнившие пятый год, громко закричали:

– Товарищи! Расходись! Сейчас стрелять будут!

– Да нет! Не может быть! Солдаты – наши братья, они не будут стрелять,

– слышались протестующие голоса.

Свист пуль над головами прорезал морозный воздух. Но толпа будто

окаменела. Тогда дула винтовок опустились. Новая команда. Залп! Охнув,

толпа метнулась назад. Люди бросались в подъезды и подворотни. На снегу

оставались тела убитых и раненых.

Через некоторое время бледные лица стали высовываться из укрытий.

Самые смелые оттаскивали раненых и убитых. Солдаты недвижимо продолжали

стоять в шеренгах. Они тупо глядели на дело рук своих. Только на Знаменской

площади было убито и ранено 40 человек. На углу 1-й Рождественской и

Суворовского – 10 убитых и несколько раненых. Еще десятки убитых и раненых

были унесены рабочими и добровольцами-санитарами с угла Невского и Садовой,

от Казанского собора.

Однако первое замешательство, которое овладело рабочими, вскоре

прошло. За десятками осмелевших рабочих, снова вышедших на мостовые,

потянулись сотни, потом тысячи. Перед солдатами опять были плотные толпы

народа. Снова взметнулись вверх красные флаги, зазвучали революционные

песни, громкая речь ораторов. Теперь они призывали к борьбе до конца. С

укором обращались наиболее отчаянные к солдатам, стыдили их. Но снова

зазвучали рожки на Невском. Люди не могли поверить этому. Неужели мало

крови? Мало тех жертв, которые только что пали под пулями. Послышались

вызывающие крики из толпы. Рабочие кинулись к кучам льда, сколотого с

мостовых. Лед и комья снега полетели в солдат. После предупредительных

выстрелов вверх никто не расходился. Только прямые баллы в людей

заставляли демонстрантов отступить и прятаться. Но ненадолго. Лишь после

третьего, а то и четвертого-пятого баллов удавалось полностью рассеивать

огромные скопления народа.

Только 4-я рота Павловского полка, расквартированная в зданиях

Конюшенного ведомства, отказалась действовать против народа. Когда солдат

стали выводить на Екатерининский канал, чтобы занять посты в заставах у

Казанского собора, они решили не идти. Вскоре они увидели, как на канал

выехал вывод конно-полицейской стражи. Солдаты открыли огонь по конным

городовым. Один человек был убит, несколько ранено. Офицеры с трудом

восстановили порядок. В начавшемся замешательстве 21 солдат с винтовками

исчез. Остальных немедленно вернули в казармы и заставили сдать

оружие. После этого роту окружили и под угрозой общего предания военно-

полевому суду заставили выдать “зачинщиков”. Посовещавшись, солдаты назвали

19 человек. Они немедленно были арестованы и препровождены в

Петропавловскую крепость для предания военно-полевому суду.

А исчезнувшие солдаты бежали в Михайловский сад, затем, построившись,

они вышли на Инженерную и, перейдя мосты через Мойку и Лебяжью канавку,

зашли в Летний сад. Там они спрятались и стали ожидать темноты. Вскоре

павловцы обнаружили по соседству еще несколько солдат, сбежавших из своих

частей. В это время с Марсова поля раздались выстрелы – командир

Павловского полка послал учебную команду искать беглецов. Кто-то указал им

на Летний сад. Боясь попасть в засаду, павловцы стали стрелять через

Лебяжью канавку “просто так”. И вдруг из сада тоже послышались винтовочные

выстрелы. Пули засвистели над солдатами учебной команды. Они стали роптать

и были тут же уведены прочь. А беглые павловцы под командой Петрова

вскоре выскользнули из Летнего сада. Взломав парадную дверь одного из домов

на соседней, Пантелеймоновской улице, они забрались на чердак и там

заночевали.

На следующее утро перед рабочими встал вопрос о вооружении. Ни у кого

не было сомнения, что надо вооружаться всеми доступными средствами, чтобы

продолжать борьбу. Не было уныния и сожаления. Преобладали чувства

озлобления и негодования. События дня были главной темой разговоров

рабочих по пути домой. Среди соседей, на улицах, в трактирах и

чайных–всюду говорили об одном: завтра надо собираться у своих заводов и

снова выступать, идти на Невский с флагами, с песнями. Брать каждому любое

оружие. Передавались случаи удачных стычек с полицейскими, отобрания оружия

и шашек. Говорили, что на Невском кто-то взорвал даже самодельную бомбу.

Пока же полиция и войска хозяйничали в центре города. Производились

аресты подозрительных прихожих. К ночи было арестовано уже 170 человек.

Полиция окружила магазин Елисеева на углу Невского и Малой Садовой. Над

магазином располагался театральный зал, где, по сведениям охранки, должно

было состояться собрание “левых” с участием Керенского и адвоката,

внефракционного социал-демократа Н. Д. Соколова. Целью собрания, по данным

охранки, было “обсуждение вопроса о наилучшем использовании в революционных

целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве

таковыми”.

Что же касается лидеров буржуазной оппозиция, то только на фоне

событий 26 февраля – упорных демонстраций, стычек с полицией, расстрелов

безоружных демонстрантов – они начали проявлять активность чуть большую,

чем в предыдущие дни. Однако по-прежнему они избегали вступать в какой-либо

контакт с рабочими и их руководителями. Родзянко в ночь на 26-е побывал-

таки у князя Голицына. Тот, с одной стороны, припугнул председателя Думы:

показал готовый бланк указа царя о роспуске Государственной думы; туда

всего лишь надо было вписать дату! Но, с другой стороны, предлагал и

“мировую”: просил устроить совещание с участием лидеров фракций кадетов и

октябристов в Думе – Милюкова и Савича, чтобы подействовать на

забастовщиков. В. А. Маклаков встретился 26 февраля с министром

иностранных дел Н. Н. Покровским. “Патриот Прогрессивного блока”, как

называл Маклакова лидер “прогрессивных националистов” В. В. Шульгин,

предложил немедленно сменить правительство и назначить новых министров,

что, может быть, успокоит народ. Но он при этом не шел далеко и не говорил

об “ответственном министерстве” или правительстве доверия. Нет, он просил

только обновить правительство назначением туда министров, не

скомпрометированных распутинщиной, вроде А. А. Поливанова, А. В.

Кривошеина, П. Н. Игнатьева с генералом М. В. Алексеевым во главе. Пока

велись эти переговоры, в Таврическом дворце шло непрерывное заседание бюро

Прогрессивного блока. Несмотря на сопротивление Милюкова, все еще

спасавшегося провокации и роспуска Думы, бюро “на всякий случай” обсудило

список министров, если царь обратится к ним с предложением дать своих

людей. Дележ шкуры неубитого медведя чрезвычайно взвинтил нервы всех

участников совещания и тех, кто слонялся в те дни по кулуарам не работавшей

Думы.

Родзянко, прослышав про царскую телеграмму и приготовления военных

властей, поехал еще днем к Хабалову. Умолял отменить приказ о стрельбе.

“Зачем кровь? – истерически вопрошал он Хабалова. – Новый пятый год

вызовете!” Находившемуся тут же военному министру Беляеву Родзянко говорил:

“Ну, разгоняйте, черт с вами, это дело ваше, приказ, наконец. Но не

стреляйте! Вот я слышал, за границей брандспойты пожарные применяют. И вы

давайте. Холодная вода, ей-ей, лучше горячей крови!” Но его не послушали, и

он уехал ни с чем. Вечером Родзянко показался в Думе. Он вызвал в свой

кабинет Милюкова, Савича, беседовал с Шульгиным и Маклаковым. Родзянко

предлагал направить царю коллективную телеграмму. Но все отказывались из

осторожности. Тогда он сам решил отправить в ставку телеграмму следующего

содержания:

“Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано.

Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улицах

происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга.

Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны,

составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти

подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на

венценосца”.

Копия телеграммы была отправлена из Таврического дворца

главнокомандующим армий всех фронтов, чтобы он поддержали председателя Думы

в нажиме на императора. Телеграмма намеренно искажала картину событий в

городе. Разруха и паралич правительства явно преувеличены. О стрельбе в

народ сказано как о “беспорядочной” и скрыто, что объектом этой стрельбы

были рабочие. Раздут факт перестрелки на Екатерининском канале. Родзянко

допускал эти искажения вполне сознательно. Ибо цель их заключалась в

требовании назначения новым главой правительства “лица, пользующегося

доверием страны”. Под этим лицом Родзянко понимал самого себя. И все же в

одном Родзянко был, безусловно, прав: всякое промедление с политическим

решением возникшего кризиса было подобно смерти для романовской монархии.

Председатель Думы видел, что движения рабочих масс и городских низов

направлены против самодержавия, против Николая II и всей династии

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8