Французская Буржуазная революция

которая в себе самой содержит верное, ясное и благое лекарство против

злоупотреблений и беспорядков, неизбежных при перемене обстоятельств даже и

при самом лучшем образе правления. Главное достоинство удачно составленной

конституции состоит в том, что она располагает такими ценными средствами

для самоисправления. Не надо, однако, опрометчиво пользоваться этими

средствами; не надо применять и лекарства, если нет в том крайней нужды; но

если мне скажут, что их никогда не должно применять, то я признаю, что я не

смогу понять преимущества, которое дает конституции наличность этих

неоценимых средств; сокращая их, можно было бы выгадать разве только то,

что правительственный аппарат оказался бы упрощенным.

Если восстание есть предлагаемое средство, то гипотеза меняется; и

независимо от какой бы то ни было личной причины, всякий беспристрастный

человек очень основательно поразмыслит, прежде чем принять меры, от которых

зависит счастье или несчастье многих миллионов его сограждан.

При той отвратительной системе притеснений, под гнетом которой

стонала Франция до революции, системе, где многочисленное сословие было

избавлено от налогов и, не будучи свободным само по себе, изощрялось в

самых разнообразных притеснениях по отношению к другим, бывшим в еще

большей неволе, чем они; при системе, где другое сословие владело лучшими

участками национальной территории и где судьбы и состояния были так

различны, что в большинстве случаев чудовищные вознаграждения получали те,

которые едва только прикасались к тем делам, которые им поручались, в то

время как человек, верный своим обязанностям, прозябал в самой ужасной

бедности; при системе, где воля одного человека могла повелевать законом, и

одного его приказания было достаточно для того, чтобы вырвать любого

гражданина из лона его семьи и бросить его в тюрьму на много лет, а иногда

на целую жизнь, - при этой системе, в стране, где существовал подобный

образ правления, восстание, будучи единственным средством, может быть не

только оправданным, но, начиная с момента, когда к этому представится

удобный случай, является даже обязанностью каждого человека, любящего свою

родину и человеческий род.

Необходимость полной перемены правления во Франции не будет никем

оспариваться; и революция, начатая в 1789 г., будет одобрена большей частью

тех людей, которые готовы порицать события 20 июня и 10 августа, находя их

совершенно излишними и несправедливыми.

Направить необузданную чернь во дворец короля для того, чтобы,

терроризируя его, помешать ему использовать право возражения, veto,

присвоенное ему конституцией, которая предоставила ему и свободное

пользование этим правом, это то, чего никогда нельзя будет оправдать; убить

его охрану, отрешить его от власти, бросить его со всей семьей в тюрьму

только потому, что его стража хотела воспротивиться вторичному вторжению

черни во дворец - всего этого, я думаю, никакой беспристрастный человек не

сможет никогда одобрить и этого никакие измены, на которые будто бы

указывают бумаги, найденные в кабинете 10 августа, не смогут никогда

оправдать.

На Людовика XVI никогда не смотрели как на беспринципного человека,

или как на человека с необузданным честолюбием. Я не могу помешать себе

думать, что он был очень удовлетворен конституцией и что всем известная

набожность его никогда бы не позволила ему нарушить клятвы для уничтожения

этой конституции.

Но те, которые вызывали восстания, наложили неизгладимое пятно на

свою родину и втянули ее, вероятно, в пропасть полную ужасов и несчастий.

Чернь служила им орудием для распространения ужаса и для достижения

власти; при ее же посредстве они надеются сохранить себе эту власть; но

такое орудие часто бывает гибельным для тех, кто его употребляет; этим

орудием никогда ни они, ни другие не будут управлять по своему желанию. Это

все равно, что сказать океану, взбаламученному бурями: мы хотим, чтобы

волны поднялись на известную высоту и там остановились. Великий Боже! И

если эти кровавые подстрекатели сейчас и остановятся, то разве не достигли

они уже самых ужасных крайностей! Какую от этого пользу может ожидать

Франция для своего правления? Какое изменение будет достойно цены того

позора, который наложили на нацию все ужасы прошедшей ночи и этого

постыдного дня 3 сентября?

АКТ ТРЕТИЙ.

Красное колесо террора.

20 апреля 1792 была объявлена война Австрии. Неудачное начало ее

вызвало возмущение парижской толпы, обвинявшей короля, что он тайно

действует за одно с Австрией. 10 августа Тюльерииский дворец был взят

приступом, и король должен был искать защиты у законодательного собрания,

которое объявило его лишенным власти. Во главе правительства поставлен

временный исполнительный совет, в котором главную роль играл опиравшийся на

парижскую коммуну. Весть о сдаче крепости Вердена вызвала новую ярость

парижской черни, ворвавшейся в тюрьмы и учинившей кровавую расправу над

несколькими тысячами политических заключенных (сентябрьские убийства). 20

сентября одержал при Вальми победу над пруссаками, имевшую громадное

значение для поднятия престижа революционной Франции. Того же числа

собрался национальный конвент, в котором власть принадлежала якобинцам,

опиравшимся на парижскую чернь; они добились осуждения и казни короля (21

января 1793), свергли жирондистов. Началась эпоха террора; открытый 9 марта

1793 революционный трибунал предал тысячи людей гильотине. Комитет

общественного спасения, учрежденный 6 апреля, подавил восстание в

провинциях потоками крови; объявлена отмена христианской церкви. Дюмурье

победой при Жемаппе завоевал Бельгию, а Кюстин осадил Трир, Майнц и

Франкфурт, 1793 образовалась первая коалиция против Франции, австрийцы

победой при Неервиндене (18 марта) вернули Бельгию, а пруссаки (23 июля)

Майнц; но одновременно выставил 14 армий и после сражения при Флерюсе (26

июня 1794) французы вновь заняли Бельгию и Нидерланды; 1795 Пруссия

заключила с Францией Базельский мир.

17 сентября 1793 года Конвент принимает "Закон о подозрительных",

предписывающий брать под арест и содержать в тюрьме за их собственный счет

всех лиц, кто "своим поведением, связями, речами или сочинениями проявляют

себя сторонниками тирании и врагами свободы". Наличие и степень их

виновности отныне определяет не закон, а "революционная совесть судей", в

результате чего политические процессы следуют один за другим.

16 октября на гильотину отправляется королева Мария-Антуанетта, а 31

октября начинается процесс девятнадцати видных жирондистов, которые,

защищаясь, произносят речи и требуют вызова свидетелей. Суд грозит

затянуться - и общественный обвинитель при Революционном трибунале Фукье-

Тенвиль обращается в Конвент, требуя "устранить мешающие формальности".

Конвент упрощает судопроизводство - по его решению отныне ни одно дело в

трибунале не рассматривается более трех дней, а затем "теоретическое

обоснование" якобинской мясорубке дает Робеспьер.

"Конституционное правительство, - говорит он, - действует в условиях

мира и упроченной свободы и его главным принципом является соблюдение

конституционных свобод и гарантий; революционное правительство действует в

условиях войны и революции и не может допустить применения конституционных

свобод и гарантий, так как им могли бы воспользоваться враги свободы." Тут

даже не требуется что-либо комментировать - настолько ясна и прозрачна

"революционная логика" бывшего адвоката....

Воистину, "страх диктует принятие террора - так хочется закрыть глаза

и крушить врагов направо и налево", как напишет впоследствии Анатолий

Гладилин в прекрасной книге "Евангелие от Робеспьера". Историки расходятся

во мнениях на "статистику террора" - называют цифры от 70 до 500 тысяч

заключенных, но данные о казненных точны: с марта 1793 по август 1794 года

по приговорам Революционного трибунала и "военных комиссий" в департаментах

казнены 16594 человека, а общее количество жертв террора - 35-40 тысяч

человек. Неизбежным становится и то, что сами вожди революции один за

другим отправляются вслед за своими врагами: 5 апреля 1794 года - казнены

Жорж Дантон и Камилл Демулен, 13 апреля - Эбер, Шометт и Эро де Сешель ...

22 прериаля (10 июня) 1794 года в Конвент от имени Комитета

общественного спасения вносится законопроект о новой организации

Революционного трибунала. За все преступления, подлежащие ведению

трибунала, отныне полагается лишь одно наказание: смертная казнь.

Отменяется предварительный допрос подсудимых, им не назначаются защитники,

суду предоставляется право не вызывать свидетелей, а основанием для

вынесения приговора теперь признается "всякая улика, в устной или

письменной форме, естественно вызывающая уверенность всякого справедливого

и просвещенного ума". Трудно удержаться от более поздних аналогий, не

правда ли?

"Красное колесо" террора раскручивается - если за 14 месяцев, с 10

марта 1793 года по 10 июня 1794 года в Париже гильотинирован 1251 человек,

то за три следующих месяца - до 27 июля 1794 года - уже 1376. 23 июля

парижская Коммуна в очередной раз уменьшает максимум заработной платы - и

это, похоже, переполняет чашу терпения: больше за "Неподкупного" (давнее

прозвище Робеспьера) не вступится народ Парижа. 26 июля Робеспьер снова на

трибуне Конвента - с очередным требованием "наказать изменников, очистить

Комитет общественного спасения и сам Конвент, сокрушить все клики и

воздвигнуть на их развалинах мощь справедливости и свободы", что явно

предвещает слушателям новые аресты и казни. Теперь все его противники

понимают: промедление смерти подобно, сейчас или никогда. Или они уничтожат

обезумевшего от крови "Неподкупного", или маховик террора не остановится,

пока весь Конвент не падет его жертвой.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ.

Крестный путь Максимилиана Робеспьера.

До поздней ночи противники Робеспьера совещаются, составляя заговор.

И когда утром 9 термидора (27 июля) 1794 года на трибуну Конвента

поднимается Сен-Жюст, его и Робеспьера встречают криками "Долой тирана!".

Робеспьер требует слова - но поздно: Конвент, вспомнивший о своей силе и

осмелевший от храбрости, принимает декреты об аресте верных Робеспьеру

командующего Национальной гвардии генерала Анрио и председателя

Революционного трибунала Дюма, а затем единогласно принимает декрет об

аресте самого Робеспьера, его младшего брата Огюстена, Сен-Жюста, Кутона и

Леба.

Руководство Коммуны пытается поднять людей на защиту Неподкупного и

других арестованных, часть верных ей национальных гвардейцев освобождает

депутатов из тюрьмы и приводит в Парижскую ратушу - но ... пока Робеспьера

уговаривают написать воззвание к армии и приказать штурмовать Конвент,

начинается дождь и гвардейцы расходятся по домам. Коммуна не решается

начать бой - но на него решается Конвент: Робеспьер с товарищами и сама

Коммуна объявляются вне закона, а на защиту Конвента постепенно стягиваются

лояльные части Национальной гвардии. Еще несколько часов - и раненный при

повторном аресте Робеспьер и еще 22 человека доставлены в Революционный

трибунал. На этот раз - редчайший случай в истории - законодательная власть

торжествует над исполнительной, хотя и ненадолго.

Как знать - вспомнятся ли Робеспьеру на его Via Dolorosa, Крестном

пути к ножу гильотины собственные пламенные речи об упрощении

революционного судопроизводства? Может быть, что-то шевельнется в душе

бывшего адвоката, когда трибунал перед казнью ограничится лишь

удостоверением личности обвиняемых? Всплывут ли в памяти Сен-Жюста его

слова в Конвенте "Борясь с врагами, не выбирайте средств", когда тележка с

приговоренными приблизится к месту казни?

Мятежники торопятся - уже вечером 10 термидора (28 июля) 1794 года

все арестованные прощаются с жизнью, единодушным декретом Конвента

упраздняется Коммуна и разгоняется Якобинский клуб (через день он откроется

снова, но будет лишь бледной тенью минувшего величия). А как же народ?

Народ ликует, радуюсь аресту тирана и связывая с этим надежду на

прекращение террора и отказ от ненавистного "максимума". Даже коммунист

Гракх Бабеф восторгается падением "диктатуры Робеспьера", надеясь, что

"свержение диктатора откроет путь к восстановлению прав, предоставленных

народу конституцией" ...

Кто приходит на смену режиму Робеспьера? Богачи, нажившиеся во время

революции на скупке и перепродаже земель из фонда национальных имуществ и

перепродаже продовольствия (как же нам это знакомо!). Они тоже стоят за

республику - но за "республику для богатых", где устранены все ограничения

экономической свободы и свободы предпринимательства.

Первого августа 1794 года Конвент аннулирует закон от 22 прериаля,

которым было до предела "упрощено" судопроизводство, после чего под арест

идет сам Палач Революции Фукье-Тенвиль. Затем восстанавливаются некоторые

обычные формы судопроизводства - скажем, теперь требуется не просто

сослаться на якобы, достаточность улик для всякого "просвещенного ума", но

и доказать наличие у обвиняемых "контрреволюционного умысла". Но, по

большому счету, террор полностью не прекращается - скорее, он меняет

окраску: вместо "красного" террора якобинцев приходит "белый" террор

термидорианцев, направленный против ненавистных революционных комиссаров,

хотя масштабы его и несравнимы с прежним.

12 ноября 1794 года окончательно закрывается Якобинский клуб, а в

провинциях начинается настоящая охота за бывшими якобинцами и массовые

убийства. Маятник идет на "обратный ход" - в феврале 1795 года из зала

Конвента выбрасывается бюст Марата, а 24 декабря Конвент отменяет систему

максимума и восстанавливает полную свободу торговли. Мгновенно инфляция из

скрытой переходит в открытую форму - цены на товары массового спроса

поднимаются во много раз, к апрелю 1795 года инфляция составляет уже 1250%

по сравнению с декабрем 1793-го, и продолжает увеличиваться.

20-21 мая 1795 года в Париже вспыхивает безнадежное восстание - толпы

народа требуют "Хлеба и Конституции 1793 года!" и успевают даже ворваться в

Конвент, завладевая скамьями депутатов и приступая к собственному

"законотворчеству". Однако, в зал под барабанный бой вступают национальные

гвардейцы и последние попытки якобинцев вернуться к власти завершаются

коллективным самоубийством шести лидеров восставших, "последних

монтаньяров", уже ожидающих казни.

АКТ ПЯТЫЙ.

Да здравствует император!

1795 год был одним из решающих поворотных лет в истории Французской

буржуазной революции. Буржуазная революция, низвергнув абсолютистско-

феодальный строй, лишилась 9 термидора самого острого своего оружия -

якобинской диктатуры, и, добившись власти, став на путь реакции, буржуазия

блуждала в поисках новых способов и форм прочного установления своего

владычества. Термидорианский Конвент в зиму 1794/95 г. и весной 1795 г.

неуклонно передвигался в политическом смысле слева направо. Буржуазная

реакция еще далеко не была так сильна и так смела в конце лета 1794 г.,

тотчас после ликвидация якобинской диктатуры, как поздней осенью того же

1794 г., а осенью 1794 г. правое крыло Конвента не говорило и не

действовало и вполовину так свободно и бесцеремонно, как весной 1795 г. В

то же время все разительнее делался бытовой контраст в эту страшную

голодную зиму и весну между люто голодавшими рабочими предместьями, где

матери кончали с собой, предварительно утопив или зарезав всех своих детей,

и развеселой жизнью буржуазии, попойками и кутежами, обычными для

"центральных секций", для тучи финансистов, спекулянтов, биржевых игроков,

больших и малых казнокрадов, высоко и победно поднявших свои головы после

гибели Робеспьера.

Два восстания, исходившие из рабочих предместий и прямо направленные

против термидорианского Конвента, грозные вооруженные демонстрации,

перешедшие дважды -12 жерминаля (1 апреля) и 1 прериаля (20 мая) 1795 г. -

в прямое нападение на Конвент, не увенчались успехом. Страшные прериальские

казни, последовавшие за насильственным разоружением Сент-Антуанского

предместья, надолго прекратили возможность массовых выступлений для

плебейских масс Парижа.

И, конечно, разгул белого террора неизбежно воскресил потерянные было

надежды "старой", монархической части буржуазии и дворянства: роялисты

предположили, что их время пришло. Но расчет был ошибочный. Сломившая

парижскую плебейскую массу буржуазия вовсе не затем разоружала рабочие

предместья, чтобы облегчить триумфальный въезд претендента на французский

престол, графа Прованского, брата казненного Людовика XVI. Не то, чтобы

собственнический класс Франции дорожил хоть сколько-нибудь республиканской

формой правления, но он очень дорожил тем, что ему дала буржуазная

революция. Роялисты не хотели и не могли понять того, что совершилось в

1789-1795 гг., что феодализм рухнул и уже никогда не вернется, что

начинается эра капитализма, и что буржуазная революция положила

непроходимую пропасть между старым и новым периодами истории Франции и что

их реставрационные идеи чужды большинству городской и сельской буржуазии. В

Лондоне, Кобленце, Митаве, Гамбурге, Риме - во всех местах скопления

влиятельных эмигрантов - не переставали раздаваться голоса о необходимости

беспощадно карать всех, принимавших участие в революции. Со злорадством

повторялось после прериальского восстания и диких проявлений белого

террора, что, к счастью, "парижские разбойники" начали друг друга резать и

что роялистам нужно нагрянуть, чтобы без потери времени перевешать и тех и

других - и термидорианцев и оставшихся монтаньяров. Нелепая затея повернуть

назад историю делала бесплодными все их мечты, осуждая на провал все их

предприятия. Людей, покончивших 9 термидора с якобинской диктатурой, а 1-4

прериаля - с грозным восстанием парижских санкюлотов всех этих Тальенов,

Фреронов, Бурдонов, Буасси д'Англа, Баррасов, - можно было совершенно

справедливо обвинить и в воровстве, и в животном эгоизме, и в зверской

жестокости, и в способности на любую гнусность, но в трусости пред

роялистами их обвинять было нельзя. И когда поторопившиеся роялисты при

деятельной поддержке Вильяма Питта организовали высадку эмигрантского

отряда на полуострове Киберон (в Бретани), то руководители термидорианского

Конвента без малейших колебаний отправили туда генерала Гоша с армией и

после полного разгрома высадившихся сейчас же расстреляли 750 человек из

числа захваченных.

Роялисты после этого разгрома вовсе не сочли своего дела потерянным.

Не прошло и двух месяцев, как они снова выступили, но на этот раз в самом

Париже. Дело было в конце сентября и в первых числах октября, или, по

революционному календарю, в первой половине вандемьера 1795 г.

Обстановка была такова: Конвент уже выработал новую конституцию, по

которой во главе исполнительной власти должны были стоять пять директоров,

а законодательная власть сосредоточивалась в двух собраниях: Совете пятисот

и Совете старейшин. Конвент готовился ввести эту конституцию в действие и

разойтись, но, наблюдая все более и более усиливающиеся в слоях крупнейшей

"старой" буржуазии монархические настроения и страшась, как бы роялисты,

действуя чуть-чуть умнее и тоньше, не воспользовались этим настроением и не

проникли бы в большом количестве в будущий выборный Совет пятисот,

руководящая группа термидорианцев во главе с Баррасом провела в самые

последние дни Конвента особый закон, по которому две трети Совета пятисот и

две трети Совета старейшин должны были обязательно быть избранными из числа

членов, заседавших до сих пор в Конвенте, и лишь одну треть можно было

выбирать вне этого круга.

Но на этот раз в Париже роялисты были далеко не одни; они находились

даже и не на первом плане ни при подготовке дела, ни при самом выступлении.

Это-то и делало в вандемьере 1795 г. положение Конвента особенно опасным.

Против произвольного декрета, имеющего явной и неприкрыто эгоистической

целью упрочить владычество существовавшего большинства Конвента на

неопределенно долгий срок, выступила довольно значительная часть крупной

денежкой буржуазной аристократии и верхушка буржуазии так называемых

"богатых", т. е. центральных, секций г. Парижа.

Выступили они, конечно, с целью совсем развязаться с той частью

термидорианцев, которая уже не соответствовала настроениям сильно

качнувшихся вправо наиболее зажиточных кругов, как в городе, так и в

деревне. В парижских центральных секциях, взбунтовавшихся внезапно в

октябре 1795 г. против Конвента, признанных, настоящих роялистов, мечтавших

о немедленном возвращении Бурбонов, было, конечно, не очень много, но они,

ликуя, видели, куда направляется, и, восхищаясь, предугадывали, чем

кончится это движение. "Консервативные республиканцы" парижской буржуазии,

для которых уже и термидорианский Конвент казался слишком революционным,

расчищали дорогу реставрации. И Конвент сразу же, начиная с 7 вандемьера

(т. е. с 29 сентября), когда стали поступать тревожнейшие сведения о

настроениях центральных частей Парижа, увидел прямо перед собой грозную

опасность. В самом деле: на кого он мог опереться в этой новой борьбе за

власть? Всего за четыре месяца до того, после зверской прериальской

расправы с рабочими предместьями, после длившихся целый месяц казней

революционных якобинцев, после полного и проведенного с беспощадной

суровостью разоружения рабочих предместий, - Конвент не мог, разумеется,

рассчитывать на активную помощь широких масс.

Рабочие Парижа смотрели в тот момент на комитеты Конвента и на самый

Конвент как на самых лютых своих врагов. Сражаться во имя сохранения власти

в будущем Совете пятисот за двумя третями этого Конвента рабочим не могло

бы и в голову прийти. Да и сам Конвент не мог и помыслить вызвать к себе на

помощь плебейскую массу столицы, которая его ненавидела и которой он

страшился. Оставалась армия, но и здесь дело было неблагополучно. Правда,

солдаты без колебаний везде и всегда стреляли в ненавистных изменников-

эмигрантов, в роялистские шайки и отряды, где бы они их ни встречали: и в

нормандских лесах, и в вандейских дюнах, и на полуострове Кибероне, и в

Бельгии, и на немецкой границе. Но, во-первых, вандемьерское движение

выставляло своим лозунгом не реставрацию Бурбонов, а якобы борьбу против

нарушения декретом Конвента самого принципа народного суверенитета,

принципа свободного голосования и избрания народных представителей, а во-

вторых, если солдаты были вполне надежными республиканцами и их только

сбивал или мог сбить с толку ловкий лозунг вандемьерского восстания, то с

генералами дело обстояло значительно хуже. Взять хотя бы начальника

парижского гарнизона генерала Мену. Одолеть налетом Антуанское рабочее

предместье 4 прериаля, покрыть город бивуаками, арестовывать и отправлять

на гильотину рабочих целыми пачками - это генерал Мену мог сделать и делал

с успехом; и когда вечером 4 прериаля его войска с музыкой проходили, уже

после победы над рабочими, по центральным кварталам столицы, а высыпавшая

на улицу нарядная публика с восторгом приветствовала и самого Мену и его

штаб, то здесь было полное единение сердец и слияние душ между теми, кто

делал овацию, II тем, кто был предметом овации. Мену мог чувствовать себя

вечером 4 прериаля представителем имущих классов, победивших враждебную

неимущую массу, предводителем сытых против голодных. Это было ему ясно,

понятно и приятно. Но во имя чего он будет стрелять теперь, в вандемьере, в

эту самую, некогда его приветствовавшую, нарядную публику, плотью от плоти

и костью от кости которой он сам является? Если между Мену и

термидорианским Конвентом можно было бы установить какую-нибудь разницу, то

именно в том, что этот генерал был значительно правее, реакционнее

настроен, чем самые реакционные термидорианцы. Центральные секции

домогались права свободно избрать более консервативное собрание, чем

Конвент, и расстреливать их за это генерал Мену не захотел.

И вот в ночь на 12 вандемьера (4 октября) термидоианские вожди слышат

ликующие крики, несущиеся со всех сторон: демонстративные шествия,

громогласные восторженные восклицания распространяют по столице известие,

что Конвент отказывается от борьбы, что можно будет обойтись без сражения

на улицах, что декрет взят назад и выборы будут свободны. Доказательство

приводится одно единственное, но зато неопровержимое и реальнейшее:

начальник вооруженных сил одной из центральных секций Парижа (секция

Лепеллетье), некто Делало, побывал у генерала Мену, переговорил с ним, и

Мену согласится на перемирие с реакционерами. Войска уводятся в казармы,

город во власти восставших.

Но ликование оказалось преждевременным. Конвент решил бороться.

Сейчас же, в ту же ночь на 13 вандемьера, по приказу Конвента генерал Мену

был отставлен и тут же арестован. Затем Конвент назначил одного из главных

деятелей 9 термидора, Барраса, главным начальником всех вооруженных сил

Парижа. Сейчас же, ночью, нужно было начать действовать, потому что

возмутившиеся секции, узнав об отставке и аресте Мену и, поняв, что Конвент

решил бороться, со своей стороны, без колебаний и с лихорадочной

поспешностью стали скопляться в ближайших к дворцу Конвента улицах и

готовиться к утреннему бою. Их победа казалась и им, и их предводителю Рише-

де-Серизи, и даже многим в самом Конвенте почти несомненной. Но они плохо

рассчитали.

Барраса современники считали как бы коллекцией самых низменных

страстей и разнообразнейших пороков. Он был и сибарит, и казнокрад, и

распутнейший искатель приключений, и коварный, беспринципный карьерист и

всех прочих термидорианцев превосходил своей продажностью (а в этой группе

занять в данном отношении первое место было не так-то легко). Но трусом он

не был. Для него, очень умного и проницательного человека, с самого начала

вандемьера было ясно, что начавшееся движение может приблизить Францию к

реставрации Бурбонов, а для него лично это обозначало прямую опасность.

Дворянам, пошедшим в революцию, вроде него, было очень хорошо известно,

какой ненавистью пылают именно к таким отщепенцам от своего класса

роялисты.

Итак, нужно было дать немедленно, через несколько часов, бой. Но

Баррас не был военным. Необходимо было сейчас же назначить генерала. И тут

Баррас совершенно случайно вспомнил худощавого молодого человека в потертом

сером пальто, который несколько раз являлся к нему в последнее время в

качестве просителя. Все, что Баррас знал об этом лице, сводилось к тому,

что это - отставной генерал, что он отличился под Тулоном, но что потом у

него вышли какие-то неприятности и что сейчас он перебивается с большим

трудом в столице, не имея сколько-нибудь значительного заработка. Баррас

приказал найти его и привести. Бонапарт явился, и сейчас же ему был задан

вопрос, берется ли он покончить с мятежом. Бонапарт просил несколько минут

на размышление. Он не долго раздумывал, приемлема ли для него принципиально

защита интересов Конвента, но он быстро сообразил, какова будет выгода,

если он выступит на стороне Барраса, и согласился, поставив одно условие:

чтобы никто не вмешивался в его распоряжения. "Я вложу шпагу в ножны только

тогда, когда все будет кончено", - сказал он.

Он был тотчас назначен помощником Барраса. Ознакомившись с

положением, он увидел, что восставшие очень сильны и опасность для Конвента

огромная. Но у него был определенный план действий, основанный на

беспощадном применении артиллерии. Позднее, когда все было кончено, он

сказал своему другу Жюно (впоследствии генералу и герцогу д'Абрантес)

фразу, показывающую, что свою победу он приписывал стратегической

неумелости мятежников: "Если бы эти молодцы дали мне начальство над ними,

как бы у меня полетели на воздух члены Конвента!" Уже на рассвете Бонапарт

свез к дворцу Конвента артиллерийские орудия.

Наступил исторический день - 13 вандемьера, сыгравший в жизни

Наполеона гораздо большую роль, чем его первое выступление - взятие Тулона.

Мятежники двинулись на Конвент, и навстречу им загремела артиллерия

Бонапарта. Особенно страшным было избиение на паперти церкви св. Роха, где

стоял их резерв. У мятежников тоже была возможность ночью овладеть пушками,

но они упустили момент. Они отвечали ружейной пальбой. К середине дня все

было кончено. Оставив несколько сот трупов и уволакивая за собой раненых,

мятежники бежали в разных направлениях и скрылись по домам, а кто мог и

успел, покинул немедленно Париж. Вечером Баррас горячо благодарил молодого

генерала и настоял, чтобы Бонапарт был назначен командующим военными силами

тыла (сам Баррас немедленно сложил с себя это звание, как только восстание

было разгромлено).

В этом угрюмом, хмуром молодом человеке и Баррасу и другим

руководящим деятелям очень импонировала та полная бестрепетность и быстрая

решимость, с которой Бонапарт пошел на такое до тех пор не употреблявшееся

средство, как стрельба из пушек среди города в самую гущу толпы. В этом

приеме подавления уличных выступлений он был прямым и непосредственным

предшественником русского царя Николая Павловича, повторившего этот прием

14 декабря 1825 г. Разница была лишь в том, что царь со свойственным ему

лицемерием рассказывал, будто он ужасался и долго не хотел прибегать к этой

мере и будто только убеждения князя Васильчикова возобладали над его

примерным великодушием и человеколюбием, а Бонапарт никогда и не думал ни в

чем оправдываться и на кого-нибудь сваливать ответственность. У восставших

было больше 24 тысяч вооруженных людей, а у Бонапарта не было в тот момент

и полных 6 тысяч, т. е. в четыре раза меньше. Значит, вся надежда была на

пушки; он их и пустил в ход. Если дошло до битвы, - подавай победу, чего бы

это ни стоило. Этого правила Наполеон всегда без исключения придерживался.

Он не любил попусту тратить артиллерийские снаряды, но там, где они могли

принести пользу, Наполеон никогда на них не скупился. Не экономничал он и

13 вандемьера: паперть церкви св. Роха была покрыта какой-то сплошной

кровавой кашей.

22 августа 1795 года Конвент принимает очередную Конституцию, не

скрывая ее главных целей: обеспечить защиту богатства и собственности.

Докладчик конституционной комиссии Буасси д'Англа говорит в Конвенте: "Мы

должны, наконец, гарантировать собственность богатых, абсолютное равенство

- это химера ... Страна, управляемая собственниками - это страна

общественного порядка". Что же, и это для нас звучит более, чем актуально -

не такими ли доводами обосновывались, мягко говоря, непродуманные

экономические реформы?

Согласно новой Конституции, в стране отменяется всеобщее

избирательное право, восстанавливается (достаточно высокий) имущественный

ценз и двухстепенная система выборов - избиратели голосуют отныне лишь за

выборщиков. Законодательная власть в стране вручается Законодательному

корпусу (нижняя палата - Совет пятисот и верхняя - Совет старейшин,

утверждающий все законопроекты нижней), исполнительная - назначаемой

Советом старейшин Директории из пяти человек, в свою очередь назначающей

шесть министров. На местах окончательно упраздняются муниципалитеты -

вводятся должности муниципальных агентов центра, а в каждый департамент

назначается подотчетный только Директории комиссар. Все возвращается на

круги своя - выражаясь современным языком, во Франции вновь воцаряется

жесткая "исполнительная вертикаль".

26 октября 1795 года, объявив предварительно всеобщую амнистию по

"делам революции", Конвент расходится навсегда, а республике остается жить

лишь четыре года: на пороге уже маячит тень Наполеона. Проходит еще четыре

года - и недавний спаситель республики от "врагов внешних и внутренних"

генерал Бонапарт без большого труда разгоняет законодательную власть.

Утром 18 брюмера (9 ноября) 1799 года депутатов обеих палат

Законодательного корпуса срочно вывозят в Сен-Клу, где назначается

внеочередное заседание. Бонапарт предлагает парламенту самораспуститься -

но на него бросаются с кинжалами, и будущий император едва успевает

ретироваться. А затем в дело вступает армия - в зале заседаний появляется

Иоахим Мюрат, командующий солдатам "Вышвырните всю эту свору вон!". После

чего под возгласы "Да здравствует республика!" депутаты, давясь в дверях и

выпрыгивая в окна, за несколько минут ретируются из помещения.

Спохватившись, Бонапарт требует выловить остатки законодателей по окрестным

лесам, и наспех собранные несколько десятков человек срочно

"легитимизируют" самороспуск и переход власти к первому консулу, за что их

милостиво соглашаются отпустить с миром...

Итог переворота прост: на смену шаткому режиму Директории приходит

военная диктатура, в очевидную фикцию превращаются остатки демократических

свобод и конституция, выборность законодательных органов и избирательное

право - а затем 13 декабря созванные Наполеоном и во всем ему послушные

"законодательные комиссии" принимают еще одну Конституцию. Она знаменует

полную и окончательную победу исполнительной власти во главе с тремя

консулами. Два из них, однако, имеют лишь совещательный голос, а вся власть

принадлежит первому консулу - Бонапарту, и она, пожалуй, даже больше той,

которую имел король по "монархической" Конституции 1791 года.

Законодательным органам Франции отныне - как и до 1789 года -

отведена роль декорации и уже никто не строит на этот счет иллюзий. 17

февраля 1800 года закон об административной реформе ставит крест на

выборности местных властей и вся полнота власти в департаментам передается

префектам, супрефектам и мэрам, назначаемым первым консулом. Характерны (и

не могут не вызвать у нас понятных аналогий) изменения в системе власти:

представительная власть в департаментах и муниципалитетах превращаются в

совещательные органы при префектах и мэрах, а их члены назначаются либо

первым консулом, либо самим префектом. Де-факто блокируется свобода печати

- и лишь совсем немного остается до империи.

Второго августа 1802 года Сенат объявляет Наполеона пожизненным

первым консулом, а 18 мая 1804 года - императором французов. В ноябре того

же года проводится референдум - и за провозглашение Бонапарта императором

высказывается 3.5 миллиона граждан. Против голосует совсем немного - 2579

человек ...

ЭПИЛОГ.

Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад, и чем длиннее

тупик - тем больше он похож на дорогу. Нет сомнения, что вожди французской

революции искренне желали счастья своему народу - и всей душой следовали

принципу "цель оправдывает средства", после чего все их прекраснодушные

намерения неизменно приводили к противоположному результату.

Начав с отстаивания всеобщего избирательного права и передачи

реальной власти представителям народа, якобинцы заканчивают тем, что "из

высших соображений" ликвидируют выборность, сводят робкие попытки

самоуправления на местах на нет, а на все ключевые должности назначают

агентов центра.

Начав с провозглашения свободы личности, свободы слова, свободы

печати, свободы совести, якобинцы заканчивают тем, что получив власть,

отменяют все эти свободы из опасений, что "ими воспользуются враги".

Начав с выступлений против смертной казни и всякого насилия, горячо

призывая к тому, чтобы свою правоту можно было отстаивать только путем

убеждений, якобинцы заканчивают крайней нетерпимостью к любому инакомыслию

и установлением режима кровавого террора.

Наконец, начав с борьбы с реальными врагами революции, якобинцы

заканчивают тем, что на гильотину отправляются те, кто просто по-своему

видит дальнейшую судьбу Франции. "Кто не с нами - тот против нас" - и вот

уже в очереди на гильотину вслед за теми, кто "не с нами", выстраиваются

те, кто не поспевает за нами, за ними - те, кто не во всем с нами, и нет

конца этой кровавой цепочке ...

Могло ли случиться иначе? Мы не в силах переписать историю, но мы в

силах хотя бы не повторять пройденное. И да будем мы, живущие в России в

конце двадцатого столетия, бдительны. Ибо тот, кто не помнит о прошлом -

неумолимо обречен на его повторение.

-----------------------

[1] Как известно, 1 - 3 сентября 1792 года толпою, ворвавшейся в

тюрьмы и госпитали Парижа, где находились политические заключенные,

подозреваемые в роялизме, - эти арестанты в большинстве были перебиты.

Вместе с ними погибло не мало и посторонних роялизму лиц. Только 3 сентября

власти приняли решительные меры к подавлению бесчинств. Министра юстиции

Дантона долго обвиняли в попустительстве этим эксцессам, но он всегда с

негодованием отвергал эти обвинения.

[2] Филиппу Эгалите, бывшему герцогу Орлеанскому

Страницы: 1, 2, 3, 4