Французская Буржуазная революция

принципе и отстаивают всеобщее избирательное право.

В октябре депутаты меняют статус короля - оставаясь главой

исполнительной власти, он может править лишь на основании законов,

принимаемых Национальным Собранием, а назначать министров может, но не из

состава Собрания, чтобы нельзя было таким образом подкупать депутатов. И

все же до республики еще "дистанция огромного размера" - даже Марат в

августе 1789-го напишет: "в большом государстве множественность дел требует

самого быстрого их отправления ... в этом случае форма правления должна

быть, следовательно, монархической".

Тем не менее, изменения нарастают - 30 июля возникает Парижская

коммуна, пример Парижа подхватывает вся Франция и в июле-августе прежние

муниципалитеты добровольно или под давлением силы уступают место выборным

комитетам. В декабре 1789-го - январе 1790-го проводятся достаточно

разумные административная и судебная реформы - сокращается и упрощается

центральная администрация, все ее агенты на местах упраздняются, управление

переходит к выборным органам, что никак не устраивает желающего править как

отец и дед Людовика, и в июне 1791-го король пытается бежать из страны,

чтобы поднять всю Европу против Франции.

По случайности (почтмейстер на станции узнает короля в лицо) бегство

не удается, Людовик вынужден вернуться в Париж, и с этого времени он уже

превращен в декорацию - подобную Горбачеву после августа 1991-го. 21 июня

Национальное Собрание берет на себя всю полноту власти, а 3 сентября оно

принимает Конституцию, юридически закрепляющую в стране режим

конституционной монархии. Король приносит Конституции присягу, надеясь, что

самое неприятное позади - но остановить грозный процесс уже невозможно.

АКТ ВТОРОЙ.

От монархии - к республике, от республики - к диктатуре.

В апреле 1792-го на Францию обрушивается ураган войны - Англия,

Австрия и Пруссия стремятся сокрушить давнего врага. Дела на фронте идут из

рук вон плохо - королевские генералы не приучены к настоящим сражениям,

недаром в недавней Семилетней войне Франция отнюдь не снискала лавров. И

вот 22 июля Законодательное Собрание (пришедшее на смену Национальному)

торжественно объявляет знаменитый декрет: "Граждане, Отечество в

опасности!" (как раз в это время пехотный капитан Руже де Лиль сочиняет

"Марсельезу", которой суждено стать национальным гимном).

Ценой небывалых усилий врагов удается остановить, но напряженность не

уменьшается, и с трибуны Якобинского клуба звучит гневная речь Робеспьера:

"основная причина наших бед коренится как в исполнительной власти (короле),

так и в законодательной. Исполнительная власть стремится погубить

государство, законодательная не может или не хочет спасти его". Робеспьер

предлагает всеобщим голосованием избрать национальный Конвент для выработки

новой Конституции, но поначалу депутаты его не поддерживают - и тогда в

дело вмешивается народ Парижа.

10 августа под руководством комиссаров Коммуны парижане идут на

кровопролитный штурм королевского дворца Тюильри - и бьет последний час

монархии. Людовик оказывается в тюрьме Тампль, а 21 сентября 1792 года

Конвент собирается на свое первое заседание и первым делом упраздняет

королевскую власть во Франции, провозглашая ее республикой. Но, как

выясняется, республику объявить несложно - сложнее найти республиканцев ...

В первую очередь, Конвент сталкивается с нелегкой задачей - что

делать с бывшим королем? Примечательно, что именно адвокат и "законник"

Робеспьер с трибуны Конвента требует: "Не судить надлежит короля, а казнить

его, не может быть и речи ни о каком судебном процессе ... Людовик должен

умереть, чтобы жила республика!" - и в который раз подтверждается, что суд

победителей не бывает правым.

Результат предрешен - 15 января 1793-го поименным голосованием 387

голосами против 334 Конвент приговаривает Людовика XVI к казни, и 21 января

голову короля палач показывает народу - слыша в ответ возгласы "Да

здравствует республика!" ... Но что в России после подавления августовского

путча, что во Франции после объявления республики - злой рок тяготеет над

победителями: те, кто объединенными усилиями свергли королевскую деспотию,

тут же сходятся в рукопашной схватке не на жизнь, а на смерть.

Две главные партии враждуют в Конвенте - жирондисты (условно - партия

собственников) и монтаньяры (главным образом - члены Якобинского клуба,

аналог разночинцев). Соперники бросают друг другу в лицо одни и те же

обвинения в "роялизме", в попытках установления диктатуры, в связях с

враждебной Англией, а высказывания ораторов по поводу свободы печати,

смертной казни и парламентской неприкосновенности меняются полярно - в

зависимости от того, кто на данный момент находится у власти.

Никто не в силах переиграть оппонента парламентским путем - и

монтаньяры первыми не выдерживают искушения применить путь

"непарламентский": 2 июня верные им войска и около 100 тысяч вооруженных

горожан окружают Конвент, требуя выдачи и ареста депутатов-жирондистов.

Даже монтаньяр Барер, выступая в Конвенте, восклицает - "рабы не могут

издавать законов, разве будут уважать ваши законы, если вы принимаете их,

будучи окружены штыками?", но пушки уже заряжены и фитили зажжены - и

большинство Конвента стыдливо соглашается голосовать за арест.

Якобинцы оказываются у власти, но очень быстро выясняется, что решать

экономические проблемы они способны лишь откровенно популистскими методами.

Введя максимум цен на основные товары (в первую очередь, на хлеб), якобинцы

тут же вынуждены "парировать" это введением максимума зарплаты - в итоге

недовольны все, а есть лишь бесконечные очереди за формально дешевыми

продуктами. По стране (как в во времена "продразверстки" в России) мечутся

отряды "революционных комиссаров", реквизируя в деревнях продовольствие за

непрерывно печатаемые "ассигнаты" - а фактически, за резаную бумагу - и в

департаментах вспыхивают руководимые жирондистами восстания. В стране

начинается гражданская война, а вдобавок - новый виток иностранной

интервенции, и отчаявшиеся якобинцы идут на установление диктатуры.

24 июня 1793 года якобинский Конвент еще успевает принять одну из

лучших Конституций во французской истории, закрепляющих основные

демократические свободы, республику, всеобщее избирательное право, но ...

сами же якобинцы начинают бешеную кампанию за то, чтобы отложить ее

введение в действие. Логика их действий прозрачна: введение в действие

Конституции означает новые выборы, которые лидеры Якобинского клуба (по

образцу некоторых современных российских политиков) боятся проиграть.

Впрочем, все это прикрывается красивой словесной оболочкой - например

тогда, когда в Конвенте 11 августа выступает все тот же Робеспьер: "Ничто

не может спасти республику, если Конвент будет распущен и вместо него будет

создано Законодательное собрание ..., если назначить новые выборы, победу

на них могут одержать враги республики". Как хорошо, однако, нам знакома

эта логика "революционной целесообразности" и двойной морали - для "своих"

и для "чужих"!

10 октября Сен-Жюст выступает в Конвенте с программной речью об

"очередных задачах якобинской власти" и опять, до боли знакомо, звучат

слова: "В обстоятельствах, в которых ныне находится республика, конституция

не может быть применена ... Правительство не должно считать себя связанным

обязанностью соблюдать конституционные права и гарантии, его главная задача

заключается в том, чтобы силой подавить врагов свободы ... Надо управлять

при помощи железа там, где нельзя действовать на основе справедливости".

Конвент послушно принимает декрет, которым осуществление Конституции 1793

года откладывается до заключения мира. Отныне в стране вводится

"революционный порядок управления" (также знакомый нам термин!), 4 декабря

1793 года новый декрет окончательно оформляет режим якобинской диктатуры, а

Конвент провозглашается "единственным центром управления".

Увы, формально всевластный Конвент очень быстро попадает в

зависимость от двух своих грозных комитетов - Комитета общественного

спасения и Комитета общественной безопасности. Все предложения этих

комитетов немедленно и под страхом гильотины для возражающих утверждаются

Конвентом, ставшим игрушкой в руках собственной исполнительной власти.

Отныне все органы власти и общественные должности подчиняются

непосредственному надзору Комитета общественного спасения, и начинается

последний, стремительный и кровавый этап якобинского правления. Главным

оружием революционного правительства объявляется террор.

ДЖОН МУР

Сентябрьские дни 1792 года

Записки англичанина, находившегося в Париже

Пять часов вечера

Самые ужасные преступления[1] совершаются сейчас в тюрьме Аббатства,

совсем близко возле того отеля, в котором я пишу. Ничего подобного

невозможно отыскать ни в каких летописях преступлений.

Чернь, называемая здесь народом, совершенно однако недостойная какого

бы то ни было имени, имеющего хотя бы малейшее отношение к человеческой

природе, орда ужасных чудовищ взломала тюрьму Аббатства и теперь избивает

узников.

Девять часов вечера.

Несколько часов они были заняты этим ужасным делом; тюрьма

переполнена узниками. Кроме имевшихся здесь еще до 10 августа, довольно

значительное количество их было прислано позже; многие лишь на основании

легкого подозрения; много несчастных священников уже совершенно без всякого

определенного обвинения, лишь только потому, что они священники; меня

уверяли, что много граждан попали туда лишь благодаря ненависти и личной

мести лиц, составляющих сейчас Парижскую коммуну. Если бы даже было

основание предполагать, что в тюрьме Аббатства имеются одни лишь виновные,

каковой возможности никто, однако, не допускает, то и это предположение

разве могло оправдать такое поругание закона, человеческого достоинства и

народной совести? Тюрьма должна быть самым священным из всех убежищ, тем

более причин смотреть на такое поругание, как на святотатство, как если бы

дело касалось храмов и алтарей, потому что все обвиненные в каких-либо

преступлениях содержатся в тюрьме до тех пор, пока их либо оправдают, либо

признают виновными; там, в ожидании этого, они находятся под защитой

законов и народной совести. Сегодня, более чем когда-либо естественно

думать, что среди узников имеется много невинных, так как они были

захвачены во время восстания опрометчиво, лишь по незначительным

подозрениям и, вероятно, по большей части, из личной мести. Какая, однако,

ужасная мысль! Сейчас их избивают всех, без разбора!

Как же могут граждане этой громадной столицы оставаться пассивными

зрителями подобных преступлений.

Весьма вероятно, что это лишь приведение в исполнение плана,

созданного недели три тому назад; эти произвольные аресты имели целью

вызвать ложные слухи об измене и предполагаемых бунтах, распространяемых,

чтобы вызвать ярость в народе; чтобы использовать ропот, происходящий от

дурных вестей с фронта, приказывали стрелять из пушек и бить в набат, чтобы

увеличить тревогу и страхом парализовать несчастных граждан; а в это время

банда, набранная из злодеев, идет избивать тех, кого ненависть, месть или

угрызения совести предают анафеме и разрушению, но которых не мог

уничтожить ни закон, ни правосудие.

Сейчас, вероятно, за полночь, а резня все продолжается! Великий Боже!

3 сентября.

Ужасные действия, начатые вчера после полудня, все еще продолжаются в

Аббатстве; они распространились и на тюрьму Ла Форс, и на Консьержери, и на

Шателэ, словом, на все парижские тюрьмы, включая сюда и Бисетр,

расположенный за милю от города.

Всюду идет непрекращающаяся резня. Народу был дан такой отчет:

"Был организован ужасный заговор, составлен план герцогом

Брауншвейгским и некоторыми изменниками из Парижа, согласно которому как

только новый набор будет закончен и все мужчины, назначенные на фронт,

выедут из Парижа, эти самые изменники, скрывающиеся уже давно под маской

патриотизма, станут во главе довольно значительной толпы, рассеянной в

данное время по Парижу и его окрестностям, все люди уже давно хотя и никому

не известные, оплачиваемые; что эти неведомые предводители во главе

неведомой толпы, должны были открыть тюрьмы, вооружить узников, пойти в

Тампль, освободить королевскую фамилию и провозгласить короля; а также

убить всех патриотов, оставшихся в Париже и возможно большее количество

женщин и детей тех, которые пошли сражаться с врагами своей родины".

Вот какую нелепую сказку распространяли в народе, чтобы оправдать

избиение в тюрьмах, возбудить чернь к продолжению этой резни и помешать

всякому сопротивлению.

Сильное впечатление, произведенного манифестом герцога

Брауншвейгского, соединенное с другими причинами тревоги, укрепляет доверие

к только что прочитанной басне и допускает избиение.

Кто-то сказал мне сегодня, что "тем мужчинам, которым приходится

разлучаться со своими женами и детьми, вполне естественно позаботиться об

их безопасности и принять самые сильные меры, чтобы уберечь их от ножа

убийц".

Один из моих друзей сказал мне, что, проходя мимо Аббатства, он

видел, как убивали некоторых узников: их били сначала по голове, затем

прикололи пиками; затем он видел, как много трупов вытащили на улицу и

взвалили на телегу. Так как мы были довольно близко от Аббатства, в то

время как он мне это рассказывал, то он прибавил, что если я только хочу,

то могу туда пойти безбоязненно. Мы вместе пошли на улицу Аббатства и я

увидел у дверей около двухсот человек, стоявших в качестве обыкновенных

зрителей; но, как только я подошел ближе, я почувствовал такой ужас перед

тем зрелищем, свидетелем которого я должен был сделаться, что я тотчас же

повернул обратно и покинул эту улицу вместе со многими другими людьми,

которые, как мне казалось, разделяли мой ужас.

Но почему, однако, не протестуют против такой жестокости? Где министр

юстиции? Почему начальник национальной гвардии не получил указания идти в

тюрьмы с вооруженной силой? Почему позволяют этим убийцам продолжать их

преступления с уверенностью, какую может иметь лишь исполнитель закона, в

то время, когда он карает преступника, которого приговорил суд.

Ужасное избиение узников происходило также и в Ла Форс; кто-то на

улице, рассказывая мне подробности, прибавил, что народ все-таки внес

известную долю справедливости в свою месть, потому что все арестованные за

долги, или же за легкие преступления, были отделены от прочих и пощажены, и

что жертвы были только среди изменников и хорошо известных преступников.

Бывший со мною мой лакей, слышавший этот разговор, злоречиво вставил свое

словечко: "ну, не говорил ли я вам, господин, народ справедлив!" Как раз в

этот момент я увидел приближающуюся толпу и узнал, что она несет надетую на

пику голову принцессы де Ламбаль, а тело ее волочится по улицам.

Я убежал от этого ужасного зрелища и тотчас же отправился к г.

Франсуа, депутату Национального собрания, которого я хорошо знал. Я нашел

его очень опечаленным происходящими позорными и варварскими сценами. Я

сказал ему, что мы уже заручились паспортами из отдела Quatre-Nations, но

что нам дали понять, что нас могут все-таки остановить у заставы. Я

известил его, что уже писал по этому поводу министру Ле Брен, но что я был

бы очень доволен, если бы он поговорил с ним сам, для того, чтобы я получил

приказ, благодаря которому мы бы могли избегнуть всех затруднений, могущих

нам представиться либо у парижских застав, либо в других городах по пути

нашего следования.

В тот же вечер я разговаривал со многими из находившихся в тюрьме во

время убийства г-жи де Ламбаль.

Эта несчастная женщина находилась в постели, когда ей велено было

предстать перед чем-то вроде трибунала, заседавшем на дворе тюрьмы и

назначенным народом, как ей сказали, для суда над узниками.

Однако лицо, которому было поручено передать ей это известие, сказало

ей, что ее предполагают перевести в Аббатство; она ответила, что если ее

приговорили к тюремному заключению, то она чувствует себя одинаково хорошо,

как в этой, так и во всякой другой тюрьме и что, будучи не совсем здоровой,

она бы хотела остаться в постели.

Тогда ей объявили, что она должна немедленно встать, чтобы предстать

перед трибуналом. Она попросила людей в форме национальной гвардии,

принесших ей это новое известие, выйти, чтобы дать ей возможность одеться,

после чего она последует за ними; они вышли и через несколько минут отвели

ее к мнимым судьям. Говорят, что эти судьи старались вынудить у нее хоть

какое-нибудь признание, которое бы послужило поводом для обвинения

королевы, однако эта надежда была обманута; но так как против нее не было

никакого определенного обвинения, то ее вернули обратно, как говорят

многие, без малейшего намерения со стороны судей убить ее. Весьма вероятно,

что если они и отдали приказ об убийстве, то они и не приняли никаких мер,

чтобы спасти ее, так как в то время, когда ее повели из тюрьмы в числе

других жертв, приговоренных к смерти и приводивших ее в ужас, один из убийц

ударил ее по голове, а другой отсек ей саблей голову. Затем несколько

убийц, ее окружавших, отнесли ее труп на смежный двор, откуда, после целой

массы надругательств, о которых стыд не позволяет писать, кровавая чернь

потащила его по улицам. Голова, насаженная на пику, была отнесена в Тампль,

с обдуманной заранее целью напугать видом этой ужасной вещи королевскую

фамилию, в особенности же королеву. Право, я думаю, что нужно создать какой-

нибудь новый язык, чтобы можно было выразить словами столь неслыханное

злодеяние.

Однако этот последний поступок настолько утончен, что он не может

исходить из кипучей злобы черни; его должны были выдумать те, которые

возвели жестокость в систему и специализировались в затрагивании самых

чувствительных струн человеческого сердца.

Лица, охранявшие королевскую фамилию, подумали в первый момент, что

замышляется какое-то насилие над членами этой семьи. Муниципальные

комиссары подошли к толпе, обратились к ней с речью и всякими способами

пытались помешать ей приникнуть во двор Тампля; указывая на трехцветную

ленту, пересекавшую дверь, они говорили, что надеются, что такие хорошие

патриоты, как те, из которых состоит толпа, отнесутся с должным уважением к

такой патриотической преграде.

Они прочитали толпе надпись на этой ленте: "Граждане, вы, умеющие

соединить справедливую месть с любовью к порядку, уважайте эту преграду;

без нее невозможна охрана; она отвечает за нас".

Приказания, по которым действовала эта толпа, не касались, очевидно,

королевской фамилии; иначе они бы, конечно, не остановились ни перед

патриотической лентой, ни перед любовью к порядку.

Один из них сказал: "что они вовсе не хотели какое-либо насилие над

заключенными в Тампле; но они настоятельно требовали, чтобы один из них был

впущен во двор, для того, чтобы продемонстрировать перед окнами камер

принесенную ими голову, чтобы те, которые составляли заговоры против

родины, были свидетелями того, к какому ужасному результату привели их

преступления".

Офицеры согласились на это варварское требование; только двое из них

догадались пойти и предупредить королевскую фамилию, немедленно после чего

голова была пронесена сначала перед окнами королевы, а затем и по всему

двору.

Мне говорили, что королева сейчас же упала в обморок, а сестра короля

(m-me Elisabeth) до сих пор еще сильно потрясена этим ужасным зрелищем.

Всем была известна дружба, существовавшая между ее величеством и

принцессой де Ламбаль; эта необычайная привязанность заставила злополучную

женщину, находившуюся в безопасном месте, вернуться во Францию к королеве,

несчастья которой требовали дружеских утешений. По видимому, эта геройская

привязанность послужила единственной причиной убийства г-жи де Ламбаль,

потому что ее дочь, г-жа де Турзель, и многие другие дамы, находившиеся в

тюрьме, были пощажены. Ярость, выказываемая этими злодеями по отношению к

королеве насколько ужасна, настолько же и несправедлива. Убив ее подругу

только за то, что та была ее другом, они сочли еще недостаточным то горе,

которое должно было причинить ей подобное известие, понадобилось еще

разорвать ей сердце самым ужасным зрелищем.

Из Тампля голову г-жи де Ламбаль понесли в Пале-Рояль, очевидно для

того, чтобы ее признали живущие там. Впоследствии я говорил по этому поводу

с лицами, которые в то время там находились.

Несмотря на то, что г-жа де Ламбаль приходилась близкой родственницей

владельцу этого дворца[2], горе, причиненное этим зрелищем, как я слышал,

не очень сильно повредило его здоровью.

Слухи об этой резне достигли Бисетра, и несчастные, заключенные там в

большом количестве, приготовились к защите. Мне говорили, что туда должны

были доставить несколько пушек для того, чтобы обеспечить народу полнейшую

безопасность во время этой резни. Слухи так многочисленны и так

разнообразны, что совершенно невозможно достоверно узнать ни о количестве

жертв, ни какие-либо другие подробности. Попробую произвести расследование

многих фактов, о которых я имею лишь неопределенные и сомнительные

сведения.

Во Франции с самого начала революции, и особенно с 10 августа,

происходили такие вещи, которые, в связи с теми, которые сейчас происходят,

способны заставить сильно призадуматься самого ярого поборника свободы и

заставить его хорошо взвесить все обстоятельства, прежде чем начать

побуждать к свержению или же к перемене власти в какой бы то ни было

стране, где закон и порядок имеют еще хоть сколько-нибудь сносное влияние.

Рассуждение это не должно применяться к такой счастливой конституции,

Страницы: 1, 2, 3, 4