Индейцы Америки

бирюзы, уложенными подковой на серебре,– на счастье.

– Это старинная вещица. Долларов на пятьсот потянет...

Я посмотрел на ярлык, привязанный ниточкой к ожерелью. Его заложили за

восемнадцать долларов. Здоровяк не смутился.

– Ну что ж, и выкупят за восемнадцать плюс пять процентов.

– А если не выкупят, за пятьсот продадите? – За пятьсот и продам.

Внешне ничего в нем нет от известных литературных образов ростовщиков

– Шейлока, Гобсека, Скупого рыцаря, но суть та же.

Еще в Нью-Йорке, примериваясь к карте штата Аризона, разглядывая и

разгадывая картографическую абстракцию резервации навахо, в которую вписан

четкий прямоугольник резервации, я мечтал о том, каким интересным будет

путешествие от Туба-Сити до Уиндоу-Рок, с запада на восток, почти через всю

землю навахо, не очень спешное, с заездами, остановками, осмотрами и

опросами. Но это была мечта без собственных колес. Рейсовых автобусов нет,

а чужому транспорту, как дареному коню, в зубы не смотрят и претензий не

предъявляют. Школьный инспектор, взявший меня попутчиком, очень торопился

и, похоже, раскаивался в своей доброте, был опаслив и боязлив. Получилось

путешествие без экзотики и открытий, – полторы сотни миль примерно за три

часа. Мили на дороге № 264 были уложены так же хорошо, как на любой, такого

класса, американской дороге. Спутник молчал.

Земля навахо, потом земля хопи, потом снова навахо струилась за

стеклом инспекторского «доджа» со скоростью семьдесят миль в час, дымчато

розовела знаменитая «крашеная пустыня» – приманка для туристов и предмет

фотографического честолюбия аризонских сенаторов, мелькали крошечные

поселения – Орайби, Поллака, Джеддито, мелькали и уносились назад,

неразгаданные, неведомые.

Пустынное плоскогорье с независтливым величием сурового простора.

Слоеные пироги песчаника. Скупа здесь кухня природы. И суха. Обнаженные

русла, как след доисторического ящера. Природных водоемов мало.

Артезианские колодцы, очень дороги.

Мы сделали лишь две короткие остановки. Один раз, вняв моим мольбам,

инспектор свернул с асфальта на пыльный щебень – к деревне хопи.

Улиц в деревне не было. Глинобитные дома сбежались беспорядочной

толпой, как люди к месту уличного происшествия, и замерли, уставившись друг

на друга окошками-бойницами. На память пришел арабский Восток, египетские,

суданские, иракские деревни, пыльные, грязные, скученные. Снова подумал,

что к ним эта деревня хопи ближе, чем к Америке с ее яркими красками,

большими окнами и подстриженными ровными газонами домов. Нищие женщины

смотрели на нас как на инопланетян. Мужчины отсутствовали. Любопытствовать

было тяжело и зазорно. Развернувшись, мы уехали.

Вторая остановка была подольше. В модерновом зданьице у дороги,

принадлежащем артели художников хопи, инспектор заказывал украшения для

своей жены. На какую-то долю он тоже индеец, хотя не копи и не навахо.

И в артельном магазине, как в ломбардах Туба-Сити, я опять встретил

красоту без крика и моды, вечную, а не образца очередного года, незнакомую,

но принимаемую сразу. Свое достоинство, свое чувство меры и цвета в

плетеных тарелках и корзинах, в домотканых коврах, в соседстве серебра с

бирюзой.

А навахо так и не показались нам близ дороги номер 264, те навахо, что

пасут овец, ткут ковры, строят свои хоганы из бревен, обмазанных глиной,

без окон, с очагом на земляном полу, дырой-дымоходом в потолке; что дарят

кусочек бирюзы младенцу, когда он впервые улыбнется, и на своих покойников

надевают одежду задом наперед, чтобы обмануть злых духов, а злых духов

хвори изгоняют на сложнейших церемониях с режиссерами-знахарями, верят в

гармонию человека с природой и не подозревают, что кто-то зовет их навахо.

Вместе с лошадью и овцой это имя дали им в семнадцатом веке испанцы, а для

себя они – дене, то есть народ. Народ один-единственный. Так сказать, Народ

с большой буквы.

Этот Народ мы так и не встретили, его редко разбросанные хоганы

втянула в себя и укрыла пустыня. На дороге мелькали другие их соплеменники,

оседлавшие высокие сиденья пикапов марок «форд» и «шевроле».

К концу третьего часа пути пустыня ожила приземистыми крепкими соснами

и довольно щедрыми зарослями шалфея. Путешествие через резервацию

благополучно и до обидного быстро кончилось.

Миновав новое круглое здание, где разместилось нечто вроде индейского

дома культуры, и два поставленных друг на друга стеклянно-бетонных темно-

синих куба, приютивших племенную полицию, суд и тюрьму, мы въехали в

главный административный центр резервации Уиндоу-Рок.

В некотором роде это индейская столица, хотя вряд ли наберется тут и

тысяча жителей, и кажется, что и ее вот-вот поглотит пустыня. На окраине,

господствуя над поселком, громоздятся отвесные скалы, и среди них

выделяется одна, с большой дырой у вершины. В переводе с английского Уиндоу-

Рок означает окно-скала, окно в скале.

Инспектор, затормозив машину у мотеля, поспешил в кафе, словно и гнал

всю дорогу, чтобы вовремя встретиться со своим гамбургером. Я был, вне

сомнения, первый человек из России в Уиндоу-Рок. Снял комнату в мотеле,

единственном, как и в Туба-Сити, но сравнительно недавней постройки.

Познакомился с его менеджером, мистером Нельсоном. Получил крышу над

головой, кровать, стол, стул, поломанную лампу, завывание ветра за окном и

аккуратные, свеженькие, каждое утро возобновлявшиеся барханчики кремового

песка под дверью. Закрытая дверь и плотно пригнанная рама – совсем не

препятствие для здешнего, всюду просачивающегося песка.

Ученые вычислили, что, ни много ни мало, еще 163 миллиона лет назад, в

мезозойскую эру, ветер и песок пустыни плюс вода высверлили это неровное

круглое окно в скале, не подозревая, что в двадцатом веке оно станет для

индейцев навахо окном в остальную Америку. Впрочем, задолго до наших дней

необыкновенная скала была для навахо свидетельством присутствия и

деятельности сверхъестественных сил, одним из священных мест их земли. Сюда

по весне приходили шаманы с плетеными бутылками, потому что только здесь

была та вода, которая помогала упросить небо ниспослать обильные дожди. А

теперь священной скале нашли не религиозное, а государственное применение.

В 1936 году из форта Дифайенс, который был для навахо символом жестокости

«англо», Бюро индейских дел переместило сюда административный центр

резервации, а после второй мировой войны Уиндоу-Рок стал местопребыванием

администрации, или правительства, племени. Здесь многие не живут, а лишь

работают. Была пятница, конец рабочего дня и канун уикэнда. Индейская мини-

столица вела себя по-американски, вымирая с автомобильной скоростью.

Служилый люд разъезжался по домам, усаживаясь – возле плоских, сооруженных

из камня-песчаника канцелярий – в автомашины с важной предупреждающей

надписью на бортах: «Официальное лицо. Племя навахо». В кафе при мотеле,

куда я зашел перекусить, индеец в отглаженной форме полицейского любезничал

с красивой официанткой-навашкой. У официантки была прическа а-ля Софи Лорен

и томный взгляд раскосых пронзительных глаз, заимствованный с обложки

модного журнала. Кафе, хотя и скромное, маленькое, поблескивало стеклом,

пластиком и нержавеющей сталью разных автоматических приспособлений, как

где-нибудь на автостраде между Нью-Йорком и Вашингтоном. Щебетала стайка

девочек-школьниц в серых бязевых тренировочных костюмах.

Те навахо, которые именуют себя Народом, отсутствовали и здесь, как

будто не признавая своей и эту столицу. Я отправился в редакцию газеты

«Навахо таймс», которая издается племенем, в надежде найти общий язык

газетчика с газетчиками. Два индейца клеили пакеты – это был, наверное,

отдел распространения и экспедирования. Редактора не нашлось на месте.

Разговора с его заместительницей, миссис Гудлак, рыжеватой, пожилой

навашкой с нездоровым цветом лица и воспаленными глазами, не получилось.

Привыкнув к общению с американцами, я поначалу невольно пробовал те же

приемы на навахо. А они – другие. Их сдержанность выглядит угрюмостью,

неприветливостью, нелюдимостью. Не каждый готов завязать приятельские

отношения с белым. В отношении белого индеец инстинктивно насторожен.

Подробный разговор в редакции миссис Гудлак отложила до понедельника – и

появления редактора. Но позвала другого Гудлака, своего племянника, и

напрямик, карабкаясь через песчаный холм, он провел меня к длинному

кирпичному зданию, где левое крыло отдано правительству племени, а

центральная часть – персоналу БИД. Хотя короче и удобнее было войти через

центральный вход, молодой Гудлак повел меня через крыло правительства

племени – побаивался нарушить незримую границу.

Приближение уикэнда уже вымело коридоры. Но самый главный человек еще

не покинул рабочего места в самом большом кабинете. И был доступнее Джеймса

Хоуэлла из Туба-Сити, своего подчиненного, не играл в прятки с репортером.

Грэм Холмс, почтенного вида мужчина с проседью в черных волосах,– директор

резервации. И хотя на стене за его креслом висит портрет индейца –

председателя совета племени (в обычном европейском костюме), Грэм Холмс

знает свои полномочия и никому не собирается уступать их. Эта резервация у

меня под началом,– так насмешливо и твердо определил он свое положение,

приступая к разговору.

В его штате 4500 человек. Сам он – адвокат по образованию, из

Оклахомы, с 18-летним стажем службы в БИД. В главном вопросе настойчив, как

и другие его сотрудники,– ассимиляция. Выкорчевывание и пересадка – не

такие, как в форте Сампер,– медленные, добровольные, но – непреложные.

Растворение по одиночке среди большого американского мира, либо продление,

затягивание групповой бедности резервации. На практике эта дилемма

выглядит, пожалуй, по-иному: и тут и там бедность и отчаяние, тут –

групповая, там – отчаяние каждого по отдельности, бедность рассеянная,

растворенная, незаметная. И лишенная какой ни есть стены племенной защиты.

А дано ли третье – и лучшее?

...Вечер. Солнце, которое вечным наблюдателем здешней жизни совершает

свои круги над аризонской пустыней, скрылось в песках, развернув на

прощание над ними недолгий широкий закат. Закат южный, ранний. Вечер

долгий. Улиц в Уиндоу-Роке нет, вечерних городских гуляний с созерцанием

если не людей, то хотя бы витрин тоже нет. Да что людей и витрин – здесь

нет и самого города. Всего лишь канцелярии, в которых пытаются управлять

теми, кто тут не живет. Не только городов не существует у навахо, но и

деревень. Хоганы, даже родственников, хуторками стоят на отдалении друг от

друга.

Познакомился с Нельсоном - старый холостяк, днюет тут и ночует. Днем –

то за кассой сам стоит, то командует на кухне, учит поваренка-навахо делать

яблочный паи, то сидит за столиком в кафе, пьет кофе, присматривает за

порядком. И вот вместе с Нельсоном коротаем вечерок, сидим и у него, и у

меня, и не молчим – беседуем. И этого «англо» я пытаю насчет индейцев, но

каждый человек – история, и разве не заслуживает мистер Нельсон нескольких

слов о нем самом.

Лицо усталое – не просто от этой скучно уходящей апрельской пятницы,

но уже и от жизни. Галстук-шнурочек «вестерн», повисший на жилистой шее,

пропущен через индейскую брошь, серебро с бирюзой. Тут каждый «англо» с

теми или иными атрибутами приобщения к индейцам – в одежде, в биографии, в

том и другом. Всю жизнь мистер Нельсон делает бизнес на индейцах и рядом с

индейцами. У него собственный ресторан в Фармингтоне, на севере соседнего

штата Нью-Мексико. А в Уиндоу-Роке уже два года управляет этим мотелем,

который, кстати, принадлежит администрации племени навахо. Отнюдь не

золотое дно. Сами они, индейцы, дело вести не умеют, вот и приглашают белых

бизнесменов. Шесть менеджеров, все белые, сменились в течение двух

последних лет. Мотель неприбыльный. Но Нельсон получает свое жалование, как

положено, и за него в Уиндоу-Роке держатся, ему удалось сократить дефицит.

Он работящ и практичен. В штате у него восемнадцать уборщиц, официанток,

кухонного персонала – и все навахо. С ними ладит – не ладить нельзя, но и

жалуется на них, на своих индейских девушек. Черт побери, они медлительны и

не любят улыбаться, а ведь улыбка – это нужная, окупающая себя в бизнесе

вещь, как конфетки, которые бесплатно раздают малышам, приходящим с папами

и мамами,– родителям нравится, когда обожают их детей. Черт побери, будь у

него белый персонал, больше восьмидесяти работников не понадобилось бы.

Выгода для Нельсона на первом месте. Люди, не понимающие выгоды, это

люди низшего сорта. Нельсон смотрит на них свысока, снисходительно. Но

жизнь бок о бок с индейцами научила его пониманию, даже жалости. И, белый с

белым, он доверительно делится со мной своими наблюдениями, в которых его

американское суперменство перемешано с чувством сострадания к несчастным.

Из наблюдений Нельсона:

– Я вам прямо скажу: они нас, белых, ненавидят, хоть и давно это было,

но они помнят ту «долгую прогулку» из форта Дифайенс в форт Сампер, куда

гнали их солдаты,– зимой, полураздетыми, с детьми. Им есть за что нас

ненавидеть. Старики молодым завещают: «Помни ту «долгую прогулку».

Я знаю многих белых тут в округе. Может быть, с тысячу человек. А

только четверо женаты на индейских девушках. Ненавидят они нас. Я старый

холостяк, денежки у меня есть, но ведь ни одна индианка за меня не пойдет.

Им старшие передают из поколения в поколение: «Не выходите за белых». И еще

из наблюдений Нельсона: устроены они по-другому, вот в чем дело. Уж если

навахо купил пикап, в кредит, само собой, то встает он утром ни свет ни

заря и катит к черту на кулички – к своим приятелям, чтобы подбросить их на

работу. Задаром! Вот потеха! Я ему говорю: «Что же ты, олух, своем выгоды

не понимаешь? Рокфеллер ты, что ли? Ведь на одном бензине прогоришь». Куда

там! Не слушает, ведь они, говорит, мои приятели, разве можно с них брать?

И в долгий вечер от мистера Нельсона, способного к состраданию, но

превыше всего ставящего выгоду, я услышал не одну быль о чудной,

уморительной и разорительной доброте простаков-индейцев. Об индейской

семье, которая купила, опять же в кредит, большой морозильник и сразу же

продуктов на пару месяцев (оптом они стоят дешевле), а родственники, их не

сосчитать, прослышав о покупке, пришли проведать и поздравить, и не через

пару месяцев, а через четыре дня в пустом морозильнике холодно и ненужно

отсвечивали эмалированные стенки. Об одном навахо, который вздумал податься

в бизнесмены и под заем в банке арендовал бензоколонку у корпорации «Мобил»

– и мгновенно прогорел. Одного не рассчитал: не мог брать деньги за бензин

с родственников и знакомых, а племенное родство обширно. О том, что индейцы

не умеют «аккумулировать» вещи и пускать деньги в оборот.

– Заметили мою кассиршу? Ушла однажды с работы не отпросившись. Я

хватился, где? Овец своих поехала пасти. Когда вернулась, я спросил:

«Сколько ты здесь получаешь за две недели?» – «Сто долларов».– «А от овец в

год?» – «Долларов пятьдесят». Я же говорю вам, что мозги у них по-другому

устроены...

В Уиндоу-Рок я приехал к индейцам навахо, но на стыке двух образов

жизни лучше увидел давно знакомую Америку мистера Нельсона и ему подобных.

Ту Америку, которая сама-то знает, как накопить на ресторан в Фармингтоне

или где-то еще, и которой смешны и непонятны чудаки-индейцы, «вчерашние»

люди, которые не в ладах с расчетом и выгодой, не могут поставить их выше

родства, приятельства, дружбы. И думает она, эта Америка, что смех ее

подхватят все «белые люди». С одной стороны, традиции навахо, включающие

коллективизм и взаимовыручку. С другой, американский образ жизни,

воспитывающий индивидуализм и списывающий как неудачников многих из тех,

кто не преуспел в конкуренции, в «крысиных гонках». Нелепо идеализировать

нищету и пасторальных овечек, тем более нелепо превозносить их,

противопоставляя мощной индустрии, высокой производительности труда и

развитой цивилизации. Но если бы дело обстояло таким образом, то была бы

проблема, большая, длительная, мучительная, но не трагическая, несущая в

себе возможность разрешения. Трагедия же индейцев в том, что объективно от

них требуют капитуляции, что совместимости двух образов жизни быть не

может, а отчужденность их налицо, что племенной строй расплющивается

экономическим и психологическим прессом американского капитализма,

высокоразвитого и равнодушно-жестокого.

Проще говоря, чем труднее индейцам вписаться в «господствующую

культуру», тем легче бизнесу обирать их. Американский образ жизни работает

на щук и акул «частной инициативы», промышляющих на территории резервации и

вокруг нее. Вот один, пример. Мне сказали, что из 150 лавчонок, торговых

постов, бензоколонок и других коммерческих заведений, имеющихся в этой

резервации, навахо принадлежит лишь 40. Запрещена продажа спиртного –

раздолье для белых нарушителей, нелегальных поставщиков, бутлегеров. Нет

продовольственных магазинов, принадлежащих племени, – раздолье для белых

торговцев, берущих втридорога. И так – во всем…

В правительстве племени, как и во всяком сколь-нибудь солидном

американском учреждении, есть свой отдел по связи с прессой и публикой. Его

шеф, Перри Аллен, которого я не смог увидеть в пятницу, собственно, и

должен был курировать меня. И к нему я отправился первым делом, с утра. Он

вел утреннюю планерку – заседают и в резервации. Меня как будто уже ждали.

Только доложили, Перри Аллен сразу вышел ко мне. После короткого

ознакомительного разговора Перри Аллен передал меня своему помощнику

Роберту Шарди – вместе с ключами от «шевроле» и поручением отвезти и

показать, как живет в округе простой народ, простые индейцы – чем меньше

времени оставалось у меня, тем невыносимее была мысль, что уеду, так и не

повидав их,

Роберт Шарди начал с показа избранников народа – членов совета

племени. Восьмиугольное здание индейского парламента в чем-то имитировало

хоган, но многократно увеличенный и не из бревен и глины, а из крепких

шершавых камней, вырезанных из местного песчаника. Как орудийными жерлами,

щерилось оно во все стороны выпиравшими из стен наружу круглыми деревянными

балками, и что-то трогательно-потешное, несерьезное было в этих

аллегорических орудиях из дерева, и бесстрастно-загадочным оком смотрело на

индейский парламент священное окно-скала, высившееся неподалеку.

В зале заседаний матово поблескивали покрытые лаком толстенные бревна

стен. Лубочного типа роспись на одной стене изображала путь навахо от лука,

стрел и войн с бледнолицыми к прогрессу и нынешним временам – к умильно-

красивым индейским отрокам, которые с учебниками под мышкой идут в школу, к

счастливым овцам, припавшим к желобу, куда, победив вечную засуху пустыни,

мощной струей хлещет вода из щедрого крана. Ни напряжения, ни борьбы не

знало прошлое в этом его изображении, а будущее, спроецированное из

настоящего, выглядело идиллическим.

Под картинами за простенькими крашеными столиками сидели члены совета.

Не в тех традиционных одеждах и головных уборах, в которых красовались на

стене их предки периода лука, стрел и войн, а в нынешних куртках и штанах

из джинсовой ткани, сопровождающей движение к прогрессу. Председателя

племени, который в новой системе управления заменил вождя, какие-то срочные

дела позвали в Вашингтон. Заседание вел вице-председатель, почтенного вида

индеец в очках. Обсуждался бюджет племени. Докладчиком был главный

контролер. Скоростным речитативом он перечислял статьи доходов и расходов.

По-английски. Притулившись за столиком рядом с трибуной, девушка вела

синхронный перевод на язык навахо.

Затем поехали по округе. Оставили позади скопления уиндоу-рокских

скал, лубочных отроков и овец. С асфальта 264-й дороги свернули на пыльный

проселок. Вскоре предстало подобие кемпинга: не то образцовое поселение, не

то какой-то экспериментальный проект. Не хоганы, которые я искал, а

побеленные кабинки. Роберт поискал глазами – куда бы зайти? Зашли наугад.

Застали женщину с тремя детьми в комнате, одной-единственной. Посредине

этой экспериментальной местной модели человеческого жилья стояла древняя

чугунная печка. Печная труба уходила в потолок, своей круглой вертикалью

образуя ось жилища. Две железные кровати. Столик. Комодик – и на нем

маленький радиоприемник (у навахо есть радиовещание на родном языке).

Шкафов – ни обычных, ни встроенных. Одеяла, подушки, тюфяки, этот скарб

бедняков, сложены грудой у стены. (В традиционных хоганах кровати вообще не

признаются.) Простое жилище, в котором протекает простая жизнь. Пусть не

хоган, но я попал, куда стремился, к самым простым людям. Но разве просто

проникнуть в эту жизнь, озирая четыре угла и жалкий скарб? Разве откроешь

простую жизнь наскоком? И разве так уж проста она? Одно угадаешь наверняка:

эта жизнь сосредоточена на самом существенном – на выживании, это крыша и

стены, ограждающие от гуляющих стихий, место, где преклонить голову, и на

своем языке, к своим богам летящая мольба – хлеб наш насущный даждь нам

днесь...

Врасплох застигнутая нашим приходом женщина молча сидела на кровати,

положив руки на колени и потупясь. Роберт не знал, как себя вести, и мне

тоже неловко было вытягивать какие-то сведения, когда и так все было ясно,

без всяких вопросов и ответов. Женщина отвечала неохотно и немногословно,

не понимая, чего от нее хотят, и в переводе моего спутника слова ее

становились еще короче. Муж работает в Уиндоу-Роке. Средств не хватает. И

она понимала: мы не из тех посетителей, от которых средств прибавится. У ее

ног крутился двухлетний голоштанный карапуз, две маленькие девочки, засунув

пальцы в рот, глазели на незнакомцев. На лице Роберта читалось: посмотрели

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5