Жизнь и общественная деятельность Сципиона Эмилиана Африканского Младшего

гавани вы гордо вступали и наполняли добычей верфи и склады снастей. О чем

напоминают вам внутри ваших стен выстроенные казармы для войск, коней и

слонов? О чем — рядом с ними выстроенные склады? Какие чувства пробуждает в

вас все это? Что другое, кроме огорчения и страстного желания вернуть

потерянное, если когда-нибудь представится к этому возможность? Это вполне

человеческое чувство, когда люди, вспоминая о бывшем некогда счастье,

надеются, что счастье вернется; лекарство же, исцеляющее наши бедствия, —

это забвение, которого нельзя получить, если вы не избавитесь от этого

зрелища...

Итак, если вы еще стремитесь к власти и, теряя ее, злобствуете против

нас и выжидаете подходящего момента, тогда вам нужен этот город и такие

гавани, и верфи, и эти стены, выстроенные наподобие лагеря. Но зачем мы

будем щадить явно уличенных врагов? Если же вы честно отказываетесь от

власти, не на словах только, но и в помышлениях... ну же, покажите это и на

деле, переселившись в глубь Ливии, которой вы владеете, и уйдя от моря, от

которого вы отказались.

И не притворяйтесь, что вы просите пощадить святилища, алтари, площади

и могилы. Из всего перечисленного могилы останутся на месте; если вы

захотите, то сможете, приходя сюда, приносить умилостивительные жертвы и

совершать жертвоприношения в святилищах, являясь сюда. Остальное мы

уничтожим.

Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные

дары. И, переселившись, вы сможете создать новые очаги и другие святилища и

площади...

Но, говорите вы, есть у вас еще много работников, которые получают

свое пропитание, трудясь на море. И об этом мы подумали, чтобы вам было

удобно сообщаться с морем, и вы могли бы легко ввозить и вывозить продукты,

— ведь мы велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на

восемьдесят стадиев. Ведь мы, предписывающие вам это, находимся от моря на

расстоянии ста стадиев. Мы даем вам выбрать место, какое хотите, и,

переселившись, жить там по своим законам. Это и есть то, о чем мы говорили

раньше, что мы оставим Карфаген автономным, если он будет нам повиноваться,

ибо Карфагеном мы считали вас, а не землю"[7].

Ну что ж, вполне логично! Но при том условии, что один народ или его

правительство имеет право решать за другой народ, каким образом тому

следует заботиться о своем счастье.

Карфагеняне отнюдь не собирались вручать такое право римлянам и потому

с великой тревогой ожидали возвращения делегации из Утики. Аппиан так

продолжает свой рассказ:

"Карфагеняне же — одни смотрели со стен, ожидая, когда прибудут послы,

и негодовали, что они так медлят, и рвали на себе волосы; другие же пошли

навстречу подходящим, не имея больше сил ждать и побуждаемые скорее узнать

результат. Видя суровое выражение приближавшихся, они били себя в лицо и

обращались с вопросами, одни ко всем вместе, другие же отдельно к каждому,

если кто был дружен или знаком с кем-либо из них, хватая его и расспрашивая

о случившемся.

Так как никто не отвечал, они застонали, как бы предчувствуя явную

гибель. Бывшие на стене, услышав это, застонали вместе с ними, ничего еще

не зная, но как при явном и большом несчастье. Около ворот они едва не

задавили послов, бросившись к ним целой толпой, они их едва не растерзали,

но послы сказали, что прежде им надо встретиться с советом старейшин. Тогда

только одни расступились перед ними, другие же пошли вслед, обуреваемые

желанием все узнать. Когда они вошли в здание совета, старейшины удалили

остальных и одни заседали среди своих, толпа же стояла вокруг здания. Послы

сначала объявили приказание консулов, и тотчас в совете поднялся вопль, и

народ, стоявший снаружи, также завопил. Затем, когда послы перешли к тому,

что возражали они, защищаясь и прося и убеждая разрешить им отправить

послов в Рим, в совете вновь наступило глубокое молчание, все ожидали,

желая узнать, чем все кончилось; и народ также молчал. Когда же они узнали,

что даже отправить послов им не разрешили, они, горько плача, подняли

вопль, и народ ворвался к ним.

И тут начались несказанные и безумные стенания. Так, говорят, менады в

вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали

мучать и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые

внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто

советовал выдать оружие. Иные бросали камнями в послов, как вестников

бедствий, иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди

них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления,

они подвергли различным мученьям, приговаривая, что они отплачивают им за

заложников, за выдачу оружия и за обман.

Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и

угрозами... Более же всего гнев их разжигали матери заложников: как некие

эринии из трагедии, они с завыванием кидались на каждого встречного,

напоминая о выдаче детей и о своих предсказаниях, они насмехались над ними,

говоря, что боги должны защитить их вместо детей. Небольшая часть, которая

еще не потеряла головы, стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на

стену камни.

Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении

рабов.

... они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше

претерпеть что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения

их быстро наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все

другие обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе,

мужчины и женщины, и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в

назначенном размере. Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста

мечей, по тысяче стрел для катапульт; дротиков и длинных копий — пятьсот и

катапульт, сколько смогут. Для того чтобы их натягивать, они остригли

женщин ввиду недостатка в другом волосе"[8].

Между тем консулы медлят, уверенные в том, что в любой момент могут

взять штурмом безоружный город. Они великодушно дают карфагенянам время,

чтобы опомниться, осознать свое положение и капитулировать без ненужного

кровопролития. Скрывая яростную решимость под маской смирения, к ним

прибывают еще раз послы из города с просьбой о 30-дневной отсрочке для

посылки ходатаев в Рим. В просьбе отказано, консулы требуют немедленного

начала эвакуации, но, получив это подтверждение покорности карфагенян, не

торопятся выступать из лагеря. Когда же им надоедает ждать и они во главе

войска подходят к городу, то с недоумением и растерянностью убеждаются, что

ошиблись и обмануты — Карфаген капитулировать не собирается. Римские

солдаты не верят своим глазам: город вновь ощетинился катапультами, а на

стенах — множество воинов в полном вооружении. Надо всерьез готовить штурм

крепости, уже отнюдь не безоружной. А в тылу у римлян 20-тысячная армия

карфагенского полководца Гасдрубала, который вдали от города вел боевые

действия против Массиниссы и потому не был разоружен. Да и сам старый царь

не склонен поддерживать римлян, явившихся нежданно-негаданно в Африку,

чтобы завладеть тем, что он считает своей добычей.

В течение года идет безуспешная осада Карфагена, терпят неудачу две

попытки штурма крепости. Так же бесславно заканчиваются и походы против

Гасдрубала. Единственный римский военачальник, который во всех этих

несчастьях проявляет себя наилучшим образом и своим отважным вмешательством

раз за разом спасает римское войско от, казалось бы, неминуемых тяжких

потерь, — это Сципион Эмилиан. В армии распространяется убеждение, что ему,

так же как некогда его приемному отцу, помогают боги, и что Карфаген может

быть взят только под его командованием.

Новый консул Луций Пизон воюет не лучше своих предшественников.

Карфаген воспрял духом, а в Риме растут возмущение и тревога. Узнав по

письмам из армии о доблести Сципиона, народ желает избрать его консулом и

поручить ведение войны ему. Тут как раз подходит срок центуриатских

комиций. Сципион, которому уже 37 лет, не занимал еще ни одной магистратуры

и потому выставляет свою кандидатуру на должность эдила. Но народ

настаивает на избрании его консулом. Это шло вразрез с законом, согласно

которому кандидаты в консулы должны были предварительно проявить себя на

более скромных государственных должностях. Однако, как свидетельствует

Аппиан:

"Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон,

запрещающий это, они настойчиво просили и требовали, и кричали, что по

законам Туллия и Ромула народ полновластен в выборе властей и в том, чтобы

признать не имеющим или имеющим силу всякий из законов относительно них,

какой он хочет. Наконец, один из народных трибунов сказал, что лишит

консулов права проводить выборы, если они не согласятся с народом. И сенат

согласился с народными трибунами отменить этот закон и по прошествии одного

года вновь его восстановить..."

Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом. Его коллега Друз стал

требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии (согласно

обычаю, два консула, уже после своего избрания, посредством жребия решали

вопрос о разделении сфер деятельности; назначение в римскую провинцию Ливия

означало продолжение осады Карфагена), и настаивал до тех пор, пока один из

народных трибунов не внес предложение, чтобы решение о командовании войском

было передано народу; народ выбрал Сципиона"[9].

В этом рассказе Аппиана я бы хотел попутно обратить внимание на

характерное для римлян той поры глубокое уважение к законам государства.

Хотя симпатии и воля народа очевидны с самого начала, каждый шаг, ведущий к

назначению Сципиона командующим, проходит через стадию легитимизации.

Вернувшись в 147-м году под Карфаген на смену Пизону Сципион прежде

всего прогнал всех торговцев и маркитантов, облепивших лагерь, пресек

грабежи и восстановил суровую римскую дисциплину в войске. Ему удалось

полностью окружить и отрезать город от подвоза продовольствия. Несколько

попыток штурма, предпринятые в том же году, закончились тоже неудачно —

карфагеняне защищались отчаянно. Но голодная зима подорвала их физические

силы. Весной следующего года, возведя вал вровень со стенами, римляне

сумели ворваться в город и после шестидневных уличных боев овладели им.

Последние 30 тысяч защитников Карфагена отступили в наскальную крепость,

что примыкала к южной оконечности городской стены. Положение их было

безнадежным. Сципион обещал сохранить им жизнь, и они сложили оружие. В

храме Асклепия, возвышавшемся над крепостью и над скалой, укрылся принявший

к тому времени командование гарнизоном Гасдрубал с женой и детьми, а также

900 римлян-перебежчиков. Последние не могли рассчитывать на снисхождение и

решили убить себя сами, а храм подожгли.

Гасдрубал же бежал к Сципиону и молил о пощаде у его ног. По-видимому,

эта неприглядная сцена разыгралась перед самим храмом, так как, если верить

Аппиану, жена Гасдрубала была ее свидетельницей, стоя на крыше горевшего

храма. Описание Аппиана подозрительно похоже на сцену из древнегреческой

трагедии, но поскольку на этом воспитывалось не одно поколение римлян, я

позволю себе привести здесь небольшой фрагмент из него:

"Говорят, что жена Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив

Сципиона, украшенная насколько можно в несчастии, и, поставив рядом с собой

детей, громко сказала Сципиону: "Тебе, о, римлянин, нет мщения от богов,

ибо ты сражался против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу оказавшемуся

предателем отечества, святилищ, меня и своих детей, да отмстят ему и боги

Карфагена, и ты вместе с богами". Затем, обратившись к Гасдрубалу, она

сказала: "О, преступный и бессовестный, о трусливейший из людей! Меня и

моих детей похоронит этот огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь

великого Карфагена? И какого только наказания ты не понесешь от руки того,

в ногах которого ты теперь сидишь?" Произнеся такие оскорбительные слова,

она зарезала детей, бросила их в огонь и сама бросилась туда же"[10].

Вот такая жестокая семейная сцена. Впрочем, грозные пророчества

супруги не сбылись: Гасдрубал был интернирован в Италии в условиях более

или менее сносных.

От боев на улицах и пожаров Карфаген, конечно, пострадал, но в

основном город был еще цел. По-видимому, Сципион хотел сохранить его. Во

всяком случае, он направил в сенат специальный запрос по этому поводу, хотя

решение сената разрушить Карфаген было принято, как мы помним, еще до

начала военных действий. Но "неистовый" старик Катон умер в 149-м году, не

увидев исполнения своего страстного желания, и можно было надеяться на

пересмотр решения. Кое-кто из сенаторов склонялся к этому, но все же сенат

приказал Сципиону сровнять Карфаген с землей, а затем перепахать и предать

проклятию само место, на котором он стоял. Для наблюдения за исполнением

этого приказа была даже послана специальная комиссия в составе десяти

знатнейших сенаторов. Надо полагать, что, кроме уже упомянутого навязчивого

страха появления нового Ганнибала, решение сената было принято под

давлением римских купцов, стремившихся навсегда удалить могучего конкурента

с морских путей в Средиземном море.

Семнадцать дней горели развалины Карфагена. Глядя на это пожарище,

Сципион как-то сказал находившемуся с ним рядом Полибию:

"Хорошо, но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-

нибудь принесет такую же весть о моем отечестве". "Трудно сказать, — пишет

по этому поводу Полибий, — что-либо более здравое и мудрое. На вершине

собственных удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее

превратностями и вообще среди успехов ясно представлять себе непостоянство

судьбы — на это способен только человек великий и совершенный, словом,

достойный памяти истории"[11].

А в римском лагере и в самом Риме, конечно же, царило бурное

ликование. Тем более что все имущество города, кроме золота и серебра,

отправленных в государственную казну, было отдано солдатам на разграбление.

Жителей продали в рабство. Себе лично римский полководец из военных трофеев

не взял ничего.

Отношение окружающего цивилизованного мира (а это была в первую

очередь Эллада) к разрушению Карфагена было двояким. Об этом вспоминает тот

же Полибий:

"... одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры

мудрыми и для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им

постоянно опасность и истребили государство, которое неоднократно

оспаривало у них первенствующее положение, могло бы и теперь еще, при

благоприятных обстоятельствах, вступить в борьбу с ними. Тем самым римляне

обеспечили владычество за родным городом, что и свидетельствует о высоком

уме и дальновидности народа.

Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели

римляне господство над миром... В самом деле, раньше, продолжают

возражатели, римляне воевали с кем бы то ни было до тех пор, пока противник

не был побежден и не приходил к сознанию, что необходимо подчиниться

римлянам и исполнять их волю. Теперь войной с Персеем они открыли новый

образ действий, когда уничтожили до основания македонское царство, а в наши

дни увенчали его уничтожением Карфагена"[12].

1.3 Возвращение в Рим

В 145-м году Сципион Эмилиан вернулся в Рим и на добрых десять лет

устранился от военных дел да и от политической деятельности. В эти годы он

занят, если можно так выразиться, просветительской деятельностью. Недаром

же он с ранних юношеских лет был книгочеем и вслед за своим родным отцом

поклонником эллинистической философии и культуры. Вокруг него собирается

кружок интеллектуалов того времени.

Но об этом позже, а пока коснемся еще одного события, одновременного с

разрушением Карфагена, события не столь существенного в плане военно-

стратегическом, но столь же многозначительного для понимания эволюции

внешней политики Рима. В том же самом 146-м году римлянами был разрушен

богатейший и красивейший греческий город Коринф. Предыстория этого события

вовсе не адекватна такому финалу.

Греческие города и союзы городов, находившиеся после III Македонской

войны под опекой римлян, непрерывно враждовали между собой. В частности,

ахейский союз, объединявший ряд городов южной Греции, включая Коринф,

конфликтовал со Спартой, которая одно время даже была в него принудительно

включена. Спартанцы жаловались в Рим на притеснения со стороны ахейских

вождей. В 147-м году сенат отправил в Ахейю посольство, чтобы примирить

враждующие стороны. Но вожаки съезда ахейцев, решив, что римляне прочно

увязли в войне с Карфагеном и в Испании, подбили шумное собрание черни в

Коринфе на то, чтобы с оскорблениями прогнать уполномоченных римского

сената.

Ахейцы спровоцировали войну с Римом! Но, как говорится, "не по Сеньке

шапка". В первых же столкновениях с римскими легионами греки либо бежали

без боя, либо терпели сокрушительные поражения. Ввиду терзавших Грецию

бесконечных междоусобиц, это, быть может, было для нее и к лучшему. Полибий

упоминает поговорку того времени, ходившую среди греков: "Мы не были бы

спасены, если бы не были быстро сокрушены"[13].

Как же поступили римляне с побежденными? Союзы были распущены,

правление в городах передано советам имущих граждан. Они были обложены не

очень тяжкой данью и, вообще говоря, подчинены римскому наместнику в

Македонии. Но вместе с тем им были оставлены формальный суверенитет,

самоуправление и право собственного суда. Но совсем иная судьба постигла

Коринф. По прямому распоряжению сената город был полностью разрушен, его

жители проданы в рабство, а место, где стоял этот, пожалуй, самый

процветающий город Греции, было предано проклятию. Сходство с судьбой

Карфагена бросается в глаза. И оно, конечно же, не случайно. Коринф был

вторым мощным соперником римских купцов в морской торговле. Его

неоправданная гибель подтверждает возросшее влияние этой алчной и

бессердечной части римской знати на внешнюю политику Вечного Города.

Теперь, для того чтобы закончить эту главу о Сципионе Эмилиане, нам

надлежит вернуться в Испанию. Но, как и раньше, перед осадой Карфагена, мне

придется на время оставить Сципиона и обратиться к событиям на Пиренейском

полуострове, предшествовавшим его прибытию туда. Как это ни печально, но в

этих событиях вновь обнаружат себя малопривлекательные черты нового облика

Рима, каким он теперь являет себя покоренным народам.

Мы помним, что Сципион уехал из Испании в 150-м году. Восстание

кельтиберов было подавлено еще Марцеллом. Его сменил консул Лициний Лукулл,

дед того Лициния Лукулла, который прославится своими пирами. Этот римский

вельможа принадлежал к совсем иному типу государственных деятелей, чем те

персонажи, на которых до сих пор было сосредоточено наше внимание. Без

серьезных к тому оснований Лукулл вторгся в пределы независимого

кельтиберийского племени ваккеев, не участвовавшего в восстании, разбил их

в сражении и загнал в город.

"На следующий день старейшины ваккеев с венками на головах и неся, как

молящие, ветви оливы, явились к Лукуллу и вновь спросили его, что им

сделать, чтобы заслужить его дружбу. Он потребовал от них заложников и сто

талантов серебра и приказал, чтобы их всадники участвовали в его походах.

Когда он все это получил, он потребовал, чтобы ваккеи приняли в город

гарнизон. Когда они и на это согласились, он ввел туда 2000 отборных по

своей доблести воинов, приказав им, как только войдут в город, занять

стены. Когда этот двухтысячный отряд занял стены, Лукулл ввел в город все

остальное войско и трубным звуком дал знак к поголовному истреблению

жителей, не щадя ни пола, ни возраста. Они, взывая к слову чести и к богам,

свидетелям клятв, и понося римлян за неверность и предательство, погибали

жестокой смертью. Из 20000 человек через ворота на крутой стороне города

бежали очень немногие. Город Лукулл разграбил и тем покрыл имя римлян

позором и поношением"[14].

Заметим особо, что операция Лукулла была предпринята без приказания

сената и римского народа. Тем не менее, он не был даже привлечен к

ответственности. Этот эпизод отнюдь не был случайным. Аналогичное

преступление было совершено в следующем году, там же в Испании, другим

римским военачальником, Сервием Гальбой. Он воевал на юго-западе страны, в

Лузитании. Старейшины лузитанцев шлют послов к Гальбе, предлагая римлянам

мир и дружбу. В ответ на это римский полководец для закрепления дружбы

обещает им передать плодородные земли взамен окрестностей их города,

малопригодных для земледелия. Далее, согласно описанию того же историка,

произошло следующее:

"Надеясь на эти обещания, они покинули места, где находились, и

собирались туда, куда им приказал Гальба. Он разделил их на три части и,

указав каждой из этих частей отдельную долину, велел ждать его на этом

месте, пока он не придет и не укажет им место для поселения. Когда он

прибыл к первой части, он велел им, как друзьям, сложить оружие, а когда

они сложили, он окружил их рвом и, послав на них часть своих воинов с

мечами в руках, велел всех избить, хотя они плакали и взывали к имени богов

и к святости данных клятв. Таким же образом со всей поспешностью он

уничтожил и вторую, и третью часть, стараясь, чтобы они не узнали о беде,

постигшей предшествовавших... Немногие из них бежали. В числе их был

Вириат, который немного спустя стал вождем лузитанцев...

Тогда же Гальба, о котором я говорил, являясь еще более алчным, чем

Лукулл, немногое из добычи раздал солдатам, немного дал друзьям, все же

остальное присвоил себе, хотя он являлся богатейшим из всех римлян.

Говорят, что и во время мира он не отказывался от лжи и клятвопреступлений

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7