Проблема культурно-исторических взаимоотношений Москва-Петербург и их отражение в социально-философских, публицистических и художественных текстах

харизматическую, божественную отмеченность. Контрастным фоном для Москвы –

Города-Феникса – служит прочно установившаяся за Петербургом мифологема

Обреченного Града. Дать пояснение, что такое обреченный град.

Также можно вспомнить еще об одном ценностном стереотипе мирового

города, в котором осмысляется Петербург: он носитель «цивилизации» как

энтропийного оборотня культуры. Это «Город- Вавилон». Вавилонская тематика

прочно укореняется в русской культуре, в связи с ней развертывается древняя

мифология города- блудницы; все более отчетливо Петербург врастает в

старинные контексты падшего Града. – Примеры!

На рубеже XIX-XX веков проблема города, городской среды, городского

поведения – одна из центральных. Она ставится на широком фоне философских

вопросов внутри уже сложившихся триад «культура- цивилизация – человек» и

других из этого ряда. Авангардистские поиски в области новых языков

выражения в искусстве коснулись прежде всего градостроительства.

Архитектура на некоторое время становится одним из «самых массовых из

искусств». Кубизм и конструктивизм в поэзии и живописи, кино и музыке -

производные от нее. Утопические варианты мегаполиса следуют один за другим,

ничего не кажется неосуществимым. Города космические, подвесные, летающие,

подземные, стеклянные, ажурные; города- растения и города- организмы.

Утопия предлагает прежде всего новый тип города, жилища и новую свободу для

городского человека. На другом полюсе резко возрастает критика

капиталистического города, литературу наводняют образы городов- убийц.

Мировоззренческая традиция в первую очередь торопится определить понятие

Дома и Мира в векторе «домашности». Если «дом- это место, где жить нельзя»

(М. Цветаева), то и весь мир – юдоль, а не обитель. Ни одна эпоха не знала

такого обострения комплексов бездомности, заброшенности- в бытии, как эпоха

начала века и в период между двумя мировыми войнами. В своем торжестве

организованного пространства, замкнутого контура, Петербург воспитал в

петербуржцах особое отвращение к дому – некогда надежному убежищу.

Недоверие к домашнему уюту стало специфической чертой городской психологии

Петербурга. Со времен Достоевского закрытое пространство стало осознаваться

как метафизически-криминальное (что происходит с Р. Раскольниковым).

Новое испытание в апокалиптических контекстах предстояло Петербургу в

XX веке. Он вновь - Город гибели и обитель обреченных; пророчество о скорой

гибели Невской столицы входят в моду, заполняют страницы ежедневной печати.

В качестве примера К. Исупов приводит тот факт, что в 1907 году

Е. Иванов публикует в альмонахе «Белые ночи» символистские вариации на

тему Апокалипсиса: «Всадник. Нечто о городе Петербурге». Здесь, помимо

примелькавшегося сравнения с Вавилоном, характерен важный смысловой штрих

столицы: ее регулярно-числовая образность. Градостроительная математика

Петербурга, его геометрическая упорядоченность традиционно противостоят

«кривому» пространству Москвы. В городе Петра торжествует в своем

мироустроительном начале Число- Логос. Петербургские числа в эссе Е.

Иванова в духе эпохи усиливают те значения, какие черпают из

первоисточника, т.е. замыкающего Библию «Откровения Иоанна Богослова». Это

числа судьбы, числа мистические и вещие. Петербургским числом у автора

«Всадника» оказывается «17», поскольку в 17-ой главе Апокалипсиса говорится

о сидящей на звере блуднице; вышина Медного Всадника -17,5 футов; нумер, в

котором сидит Германн из «Пиковой дамы»- 17-й. Е. Иванов заставляет нас

видеть в Медном Петре двойника апокалиптического Всадника, а в Германне -

вариант Голядкина - безумца из «Двойника» Ф. Достоевского. В результате

приравниваний число- традиционный символ совершенства и гармонии-

обращается в свою противоположность, в энтропийного (полуреального), на

гране безумия живущего Города, вся архитектурная математика которого готова

рухнуть в бездну небытия под копытами Коня Бледного.

Надо хотя бы для приличия оформлять цитаты!

Культурфилософия первых десятилетий XX века активно разрушает образ

Петербурга как логически упорядоченного космоса. Он начинает восприниматься

как город- насмешка, как безумная попытка преодолеть стихию (природную,

национальную, историческую) голым расчетом. На этом фоне усиливается

«партия» Москвы: ее голос начинает звучать в тонах утешения и надежды.

Город почвенного обетования и национальной жизнестойкости, в противовес

гордыне Северной Пальмиры, - таковой предстает Москва в статье Б.М.

Эйхенбаума, историка культуры и филолога. «У Петрограда и нет души – она

исторически не потребовалась ему. Петроград пленителен именно своим

бездушием - город ума, умысла, так легко, поэтому принимающего вид

каменного призрака. Он всегда напряженно и рассудочно мыслит… Москва не

знает раздумья, не любит рассудком, живет полнотою и разнообразием чувств.

Москва- живописнее, тогда как Петроград – чертеж, контур, схема», – пишет

он в статье ?.

Автор сравнивает «культуру подвалов» двух столиц. Если на берегах Невы

царит атмосфера элитарной утонченности, то Москва находит формы ярмарочно -

балаганной арлекинады, превратившей камерное пространство салонов в угол

городской площади.

В первых десятелетиях XX века мы присутствуем при реставрации старых

контрастов столиц». – что это такое?

О Москве говорят как о разнородноорганическом существе (КТО?), о

Петербурге – как об однородно- отчужденной каменной пустыне. О Москве - в

интонациях нежности и благодарения, о Петербурге - как о мучительной

любви.(КТО?) Русский характер еще раз отыскивает в Москве Эдем благостной

сосредоточенности над душой (например, П.А. Флоренский), а в Петербурге -

Ад злокозенной неуталенности духа (например,

А. Блок).

Наш век формирует двойное отношение к городу. С одной стороны, это

пространство отчуждения, распадающихся связей, механизированной жизни.

Отсюда - усиление «руссоистских» тенденций, идеализация деревенской жизни,

бегство в природу». Б. Пастернак вспоминая Москву писал: «С наступлением

нового века мановение волшебного жезла все преобразовалось. Москву

охватило деловое неистоство первых мировых столиц. На всех улицах к небу

поднялись незаметно выросшие гиганты. Вместе с ними, обгоняя Петербург,

Москва дала начало новому русскому искусству- искусству большого города» /

? /.

Для Пастернака Москва- это город как школа культурного зодчества и

перекресток мировых культурных традиций.

Историческое значение официального размена столиц в марте 1918 года

определилось нескоро. Обретение новых аспектов диалога далось ценой

непомерной. Понадобилось выйти за пределы русского пространства, чтобы,

оглянувшись на него в далеких скитаниях по всему миру, заново пережить

Родину- Москву и Родину- Петербург. Иначе говоря «понадобилось» русское

зарубежье.

Зарубежная культурфилософия с новой остротой переживает столичные

приоритеты. На родине, в условиях «сталинократии» диалог столиц до конца 50-

х годов уходит вглубь, лишь изредка прорываясь к читателю глухими

отголосками. Диалогичность как нормальное состояние культуры противоречила

самой природе социальной действительности, созданной в неустанной борьбе с

«врагами народа». В сплошь мистифицированной и переименованной реальности

30-50-х годов, основным свойством которой стала контролируемая социальная

однородность, две мировые столицы подвергаются культурно- исторической

репрессии: из зоны диалога они переводятся в зону молчания.

Когда для эмигрантской печати большевистская Россия утвердилась в

качестве факта, Петербургу припомнили его грехи европеизма. Вновь на первый

план выходит антитеза города и страны. Невская столица опять воспринимается

как самоотчужденная Россия, но именно в этом качестве- и как русский город

по преимуществу. В философском романе

Ф.А. Степуна «Николай Переслегин», с героями которого автор состоит в

сложных отношениях притяжения-отталкивания, говорится: «Какой великий,

блистательный, несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный

город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что

Петербург более русский город, чем Москва . Только в России есть своя

анти- Россия:Петербург. И в этом смысле он самый характерный русский

город»//.

Еще одной показательной работой этого периода является работа Г.П.

Федотова «Три столицы». Федотов воссоздает картину киевско – азийско –

западной Империи, соединившей в своих географических и исторических

горизонтах духовный опыт и государственность рас- антиподов и племен-

родичей, наций- врагов и народов- друзей . Результатом этого синтеза стало

формирование в России культурных центров, более азиатских, чем сама

Азия(Москва), и более европейских, чем сама Европа(Петербург). Полемическое

заострение мысли о двух «соблазнах» постигших отечество («азиатский соблазн

Москвы «европейский - Петербурга) нужно русскому мыслителю, чтобы, во-

первых, объявить итоговую русскую ментальность «псевдоформой», а, во-

вторых, чтобы указать выход из тупиковой, как кажется Г.П. Федотову,

ситуации.

Федотов предлагает нам вспомнить о святых холмах Киева, ибо «здесь

заря русского христианства восточного, сочетающего в своем искусстве заветы

эллинизма и Азии». Коль скоро, полагает Г.П.Федотов, «лихорадящий Петербург

и обломовская Москва, – дорогие покойники; пусть святая София Киевская

«третьей столицы» напомнит нам об утраченной чистоте греческого православия

и спасет нас как от гордого национального самодавления (наследия Москвы),

так и от латинского цивилизаторства (наследия Петербурга)».

В заключение своей работы Исупов рассуждает о Петербурге. Он считает,

что в связи с тем, что Петербург дождался возвращения себе исторического

имени, страх и ужас перед будущим преодолевался в историческом катарсисе.

Петербургский Апокалипсис не завершается, он стал живой эсхатологией

надежды.

Вторая работа по данной проблематике принадлежит М. Кагану и

называется «Град Петров в истории русской культуры». Работа посвящена,

прежде всего, Петербургу, однако, вполне закономерным является тот факт,

что в работе Петербург противопоставляется Москве.

Первая особенность культуры Петербурга, по внутренней логике

петровских реформ, по мнению автора - ее десакрализированный, светски

политизированный характер. Первый построенный в Петербурге собор был

элементом военно-политического комплекса – Петропавловской крепости, и в

дальнейшем новая столица противопоставляла себя перенасыщенной церквами

Москве сравнительно редкими, не определявшими ее градостроительной

структуры храмами.

Оценивая осуществленную Петром реформу образования, Г. Плеханов отметил,

что в Московской Руси оно «имело духовный характер и, за самыми редкими

исключениями, составляло монополию духовенства, учившегося редко, мало,

неохотно. Петровская реформа, так или иначе, отдала в изучение новый

общественный класс, и, заставив его приобретать знания, относящиеся к

земной, а не к небесной жизни, привила своим лучшим деятелям твердое

убеждение о том, что учиться надо постоянно, много и усердно». ?

Одним из характернейших признаков десакрализации культуры в петровское

время – воспитание привычки к светскому искусству как части образа жизни.

Внедрение в быт портретов было художественным выражением нового типа

сознания, складывавшегося в Петербурге. « Петр всячески поощряет и даже

вменяет в обязанность приближенным иметь в своих домах портреты. Со

временем эта привычка укореняется…» Вообще население Петербурга охотно

тянулось к светской жизни, религиозные сочинения здесь шли не так бойко как

в Москве.

Одним из важных М. Каган также считает вопрос, касающийся европеизации

русской культуры. Петра многие считали беззаветным западником. Автор

говорит о том, что это были несправедливые обвинения. Он стремился не

переносить в Россию « готовые плоды чужого знания и опыта, а пересаживать

самые корни на свою почву, чтобы они дома производили свои плоды». Петр

считал необходимым усваивать все, что было полезно России, где бы не

произрастали эти иноземные плоды. Следует иметь в виду, что проблема связи

России с миром возникла задолго до того, как ПетрI открыл «окно в Европу».

Западное влияние сталкивалось с господствовавшим традиционным восточным –

греческим или византийским, которое имело религиозно-нравственный характер

и захватывало все общество сверху донизу.

Привлечение множества иноземных техников, офицеров и солдат, купцов,

отмечает Ключевский, привело к тому, что еще в XVI веке, при И.Грозном, под

Москвой выросла немецкая слобода, позже разгромленная; вновь возродившись в

значительный и благоустроенный городок с прямыми улицами и переулками, с

красивыми деревянными домиками, с лютеранскими и реформаторскими церквами и

немецкой школой. Естественно, что немецкое поселение и стало проводником

западноевропейской культуры в московской жизни, в которую все шире

проникали заимствованные на западе развлечения, игры, театральные зрелища.

Наиболее ярко различия между Москвой и Петербургом можно проследить на

стилевом уровне. В частности, Каган, говоря об искусстве XVIII века

отмечает, что в Петербурге сложился и достиг художественной вершины

классицизм. Классицизм был наиболее органичен для петербургской

архитектуры; четкая планировка, прямые улицы, строго очерченные площади

требовали соответствующего решения зданий, потому даже барочная архитектура

оказывалась здесь относительно сдержанной в использовании для нее

экспрессивных и декоративных средств (позднее петербургский ампир и модерн

не допустит свойственного им в европейских городах неумеренного

употребления пластического и живописного декора).

В этой духовной атмосфере не мог укорениться сентиментализм, столь

органичный в Москве, где он обрел благодатную почву, утвердился в журнале

«Полезные увеселения, а затем и в ряде других изданий распространил свое

влияние на всю русскую культуру благодаря деятельности М.Хераскова,

Н.Карамзина.

Классицизм имел «опорной базой» столицу, потому что государственной

идеологии нужен был характерный для этого стиля способ обоснования

приоритета долга, политического разума над чувством; Москва же искавшая

защиты от деспотизма абсолютистской государственности, противопоставляла ей

и традиционные религиозные ценности и ценности частной жизни, семьи, быта,

находя в сентиментализме удовлетворения этой духовной потребности.

Однако если только в XVIII веке диалог двух столиц только набирает

скорость, то уже в 30-х-40-х годах XIX века Москва и Петербург оказываются

в центре полемических схваток. Как считал исследователь Г.Стернин, в это

время критическая мысль настойчиво проводила рукой между Москвой и

Петербургом: назвать того или иного графика или живописца «петербуржцем»

означало дать ему совершенно определенную характеристику, указать на его

принадлежность к «мирискусническому» лагерю и тем самым противопоставить

его представителям московской школы».

И действительно, современники постоянно пользуются такими выражениями

как «петербургская атмосфера» и «московские настроения». А.Бенуа писал,

например, об А.Васнецове: «Он весь – Москва, он весь Византия», и потому у

него «слишком мало связей с современной Россией», которая «озападилась».

Несколько лет спустя в статье, посвященной различиям в художественной жизни

Москвы и Петербурга, А.Бенуа обобщал, словно подхватывая вековую традицию

сопоставления двух российских городов: «Москва богаче нас жизненными

силами, она мощнее, красочнее, она будет всегда доставлять русскому

искусству лучшие таланты, она способна сложить особые, чисто русские

характеры, дать раскинуться смелости русской мысли. Но Москве чужд дух

дисциплины…», Петербург же «угрюм, молчалив, сдержан и корректен. Он

располагает к крайней индивидуализации, к выработке чрезвычайного

самоопределения, и в то же время (в особенности в сопоставлении с Москвой)

в нем живет какой-то европеизм... Я люблю Петербург именно за то, что

чувствую в нем, в его почве, в его воздухе какую-то большую строгую силу,

великую предопределенность"- служить России «уздой и рулем».

Речь шла здесь о характере художественного творчества, но в известной

мере данные суждения могут быть отнесены к различиям политической и

духовной жизни этих городов в целом. Ибо при всех революционных катаклизмах

столица вплоть до 1917 года сохраняла свои дисциплинарную,

регламентирующую, рационально - организующую функции. Москва же –

относительную свободу, стихийность эмоциональных реакций, и казалось, что

такова природа национального российского духа.

Искусствовед Н.Пунин, в полном соответствии с только, что приведенными

суждениями Бенуа утверждал, что на Всероссийской музейной конференции,

проходившей в 1919 году в Петрограде, этот город как всегда обнаружил свои

организующие тенденции и свое систематически -проработанное мировоззрение,

тогда как Москва все время выявляла свою хаотическую стихийность, являясь

тем самым началом дезорганизующим и беспринципным. Понятно, что в каждой

области культуры эти различия имели свои силы и определенность - в музыке

они были видимо менее яркими, чем в балете или живописи; но хотя музыковеды

подчас возражали против преувеличения значений различий между

«петербургской» (Римский-Корсаков) и «московской» (Танеев) композиторскими

школами, об их существовании говорит хотя бы свидетельство Чайковского, что

таково было «распространенное в русской музыкальной публике представление».

Исследовательница русской музыкальной культуры того времени назвала одну из

глав своей книги «Московские классицисты и петербургские классики» и

описала в ней различие путей обусловленное культурно-психологическим

климатом двух русских столиц.

Изучение истории русской фотографии привело к выводу, что в начале XX

века в Москве и Петербурге господствовали разные взгляды на изучение

фотографии: москвичи хотели видеть в ней «чистое искусство», подобное

живописи, которое должно экспонироваться на выставках, а петербуржцы

понимали фотографию значительно более широко, оценивая возможности ее

использования в науке и технике.

Особенности «двух культур» России того времени сказались и на

характере московской и петербургской архитектуры. При несомненном усилении

черт общности, обусловленном функционально, технологически и расширившейся

возможностью одних и тех же архитекторов работать и тут и там, застройка не

могла не следовать сложившимся в обоих городах традициям; поэтому

преобладавшей в Москве ориентации на древнерусскую архитектуру, Петербург

противопоставлял европейский вкус, проявляя пристрастие к ренессансным

формам и находя в большинстве случаев способы эстетического контакта нового

строительства в стиле модерн с собственной классицистической архитектурой.

Европеизм продолжал направлять культуру столицы, и даже переименование

города в Петроград в начале империалистической войны, лишившее его имя

изначальной формы, имело чисто символическое значение и не сказалось

сколько-нибудь серьезно на основной ориентации его жизни. Во всех своих

разделах – в сфере образования, в гуманитарных науках, в характере

философской мысли – она несла заложенный в себе Петром заряд «окна в

Европу»,противопоставлявший неославянофильским, националистически –

почвенническим позициям, господствовавшим в Москве. В Петербурге-Петрограде

продолжали успешно работать немецкоязычные гимназии, здесь получила

признание неокантианская философия, тогда как Москва оставалась центром

формирования религиозно-философской мысли, которая при всей критичности

отношения некоторых ее представителей и к славянофильству, и к официальному

церковному православию, видела национальную природу русской философии в

религиозной основе и противопоставляла мессианистскую «русскую идею» не

только революционной идеологии марксизма, но и демократическим традициям

русской интеллигенции XIXвека, а вместе с ними и рационализму как таковому,

во всех его проявлениях – в частности, в обосновании петербуржцами научного

характера философии. Правда, в некоторых отношениях города «менялись

ролями» – Петербург становился защитником художественных устоев от

безудержного движения молодежи осваивавшей новации европейского искусства,

а источником этого движения в России оказывалась Москва: здесь были собраны

и стали общедоступными две грандиозные коллекции западного современного

искусства – пушкинская и морозовская. В первых десятелетиях XX века

произошло своего рода «разделение труда» между Москвой и Петербургом:

Москва стала центром философской мысли, Петербург – центром художественного

творчества. Если во второй половине XIX века столичная культура

противопоставляла почвеннической ориентации Москвы почерпнутые на Западе

сциентистско – техницистские устремления, то в начале XX столетия она как

бы возвращается к традиции пушкинского Петербурга, берет в качестве символа

веры провозглашенный Достоевским лозунг: «красота спасет мир»; и упованию

москвичей на религиозное обновление народа и человечества противопоставляет

«религию красоты», эстетическую утопию, признание художественно-образного

усвоения реальности наиболее эффективным способом перенесения человека в

царство духа. Вот почему Москва стала родиной религиозно-философской мысли,

а Петербург – местом рождения художественного символизма.

И в заключение своей работы Каган приходит к выводу, что, как бы ни

стирала современная цивилизация различия между Москвой и Петербургом,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6