Риторика и ораторы античности

письменные договоры, клятвы и даже показания, данные под пыткой [5, 135 в

35]. В современной логике они чаще всего называются посылками, основаниями

доказательства, нередко также аргументами или доводами. Во избежание

недоразумений заметим, что в дальнейшем под аргументацией мы будем понимать

не только анализ доводов или аргументов, но весь процесс убеждения,

включающий также обсуждение способов вывода заключений из этих аргументов.

Аристотель относит к техническим средствам убеждения как раз эти способы

вывода, посредством которых аргументы, т.е. нетехнические способы убеждения

по его терминологии, связываются с выводимыми из них заключениями. Наиболее

распространенными формами логического вывода являются дедуктивные

умозаключения, в которых заключение с логической необходимостью вытекает из

посылок как аргументов. Сам Аристотель исследовал чаще всего встречающиеся

силлогистические умозаключения или короче, силлогизмы. Они подробно

исследуются в “Аналитиках”. Но кроме них он обращается также к

правдоподобным, или вероятностным, рассуждениям, которые он называет

диалектическими, и противопоставляет их доказательным. “Доказательство, —

читаем мы в “Топике”, — имеется тогда, когда умозаключение строится из

истинных и первых (положений), т.е. из таких, знание о которых берет свое

начало от тех или иных первых и истинных (положений). Диалектическое же

умозаключение — это то, которое строится из правдоподобных (положений)” [6,

100 в 30]. Интересно отметить, что он определяет вероятное как “то, что

случается по большей части, и не просто то, что случается, как определяют

некоторые, но то, что может случиться и иначе” [5, 1357 а 35]. В этом

определении мы можем заметить сходство с современной частотной

интерпретацией вероятности. Таким образом, убедительность любой речи,

позиции в споре, публичном выступлении основывается, согласно Аристотелю,

во–первых, на истинности или по крайней мере правдоподобности приводимых

аргументов, доводов, посылок, которые он называет нетехническими, не нами

созданными средствами убеждения. Во–вторых, она зависит также от тех

методов или логических правил, с помощью которых из имеющихся аргументов

выводятся или, точнее, получаются заключения. О выводе говорят лишь в

дедуктивных, доказательных умозаключениях. В недедуктивных рассуждениях, в

частности индуктивных, приходится ограничиваться термином “наведение”.

Поскольку, однако, явное и развернутое использование дедуктивных и

индуктивных умозаключений крайне усложнило бы речь, то в риторике

Аристотель рекомендует использовать более гибкие и ослабленные их варианты,

а именно вместо силлогизмов — энтимемы, а индукции — примеры. Под

энтимемой, как уже отмечалось выше, подразумевают сокращенный силлогизм, в

котором пропущена та или иная посылка, хотя она легко подразумевается, а в

случае необходимости ее нетрудно восстановить. В реальном рассуждении люди

практически так всегда и поступают и именно поэтому Аристотель рекомендует

также подходить к риторике. Точно так же в обычной речи достаточно

сослаться на типичный пример, который может навести на индуктивное

обобщение. Не случайно поэтому индукцию называют наведением. Четкое

различие между основными понятиями и методами логики и диалектики, с одной

стороны, и риторики, с другой, Аристотель проводит в своем главном труде по

риторике. “Что же касается способов доказывать действительным или кажущимся

образом, — пишет он там, — то как в диалектике есть наведение, силлогизм и

кажущийся силлогизм, точно так же есть и здесь, потому что пример есть не

что иное, как наведение, энтимема — силлогизм, кажущаяся энтимема —

кажущийся силлогизм. Я называю энтимемой риторический силлогизм, а примером

— риторическое наведение: ведь и все ораторы излагают свои доводы, или

приводя примеры, или строя энтимемы, и помимо этого не пользуются никакими

способами доказательства” [5, 1356 в 5].

Энтимемы, по мнению Стагирита, должны играть решающую роль в риторике,

поскольку они убеждают сильнее, чем примеры. “Примерами, — пишет он, —

следует пользоваться в том случае, когда не имеешь доказательства, ибо для

того, чтобы убедить, требуется (какое–нибудь) доказательство; когда же

энтимемы есть, то примерами следует пользоваться как свидетельствами,

помещая их вслед за энтимемами в виде эпилога. Если их поставить в начале,

то они походят на наведение, а риторическим речам наведение не свойственно,

за исключением немногих случаев; когда же они помещены в конце, они походят

на свидетельства, а свидетельства всегда возбуждают доверие” [5, 1394 а

10].

Особое внимание автор “Риторики” обращает на различие между энтимемами

двух видов: диалектическими и риторическими, в которых посылки имеют общий,

универсальный характер, с одной стороны, и с другой, энтимемами частного

характера. Для характеристики первых Аристотель использует понятие топа,

или общего места. “В них, — пишет он, — мы говорим общими местами — топами”

[5, 1358 а 10]. В энтимемах частного характера посылками служат суждения,

относящиеся к отдельным видам явлений и конкретных событий. Хотя знание

последних способствует лучшему пониманию конкретных, специальных наук, тем

не менее знание топов и основанных на них силлогизмов позволяет, во–первых,

выявить связь между общим и частным, во–вторых, умело их использовать в

качестве общепризнанных средств убеждения. Такова в общих чертах

аристотелевская концепция риторики, опирающаяся, как мы видели, скорее на

логику, чем на философию и диалектический метод в сократовско–платоновском

понимании этого термина. В отличие от Платона диалектика для Аристотеля

означает анализ всех несиллогистических форм рассуждения, в частности

аналогии и индукции. Его заслуга состоит в том, что он значительно расширил

те приемы и методы аргументации, которые основываются на правдоподобных

умозаключениях и которые широко использовались в публичных речах, спорах по

судебным и другим вопросам, хотя раньше они часто игнорировались философами

как простые мнения.

Было бы, однако, ошибкой считать, что Аристотель занимался только

анализом логических проблем риторики и не учитывал роли эмоций, настроений,

чувств и склонностей слушателей в процессе их убеждения. Всякий, кто хотя

бы бегло ознакомится с его “Риторикой”, убедится, что он в отличие от

Платона не ограничивается здесь самыми общими рекомендациями, а в

свойственной ему последовательной и систематической манере подробно

анализирует эти вопросы. Главный упрек, который он делает софистической

риторике, состоит в том, что последняя почти исключительно ограничивалась

эмоциональной и стилистической сторонами риторики, игнорировала логические

основания убеждения, а в ряде случаев сознательно прибегала к софизмам для

победы в публичном споре. Именно поэтому Аристотель и выступил против

софистической риторики, глубоко раскрыв логические, психологические и

нравственные основания убедительности речей. Об этом свидетельствуют не

только такие его сочинения, как “Риторика”, “Топика”, “Софистические

рассуждения”, но и многочисленные свидетельства современников. “Позорно

молчать, когда говорят Исократы” — такова легендарная реплика, не без

основания приписываемая ему [7, с. 440]. Но он, конечно, понимал, что

завоевать доверие слушателей и убедить их нельзя лишь доказательностью,

логической последовательностью речей. “Есть три причины, возбуждающие

доверие к говорящему, — указывает Стагирит, — потому что есть именно

столько вещей, в силу которых мы верим без доказательства, — это разум,

добродетель и благорасположение“ [5, 1378 а 5–10]. Если такое доверие не

оправдывается, то это происходит потому, что говорящий либо неверно

рассуждает благодаря своему неразумию, либо, хотя и рассуждает правильно,

но говорит не то, что думает, или же хотя он и разумен и честен, но не

благорасположен к людям и потому не дает им наилучших советов [5, 1378 а

10].

Убедительность речей в огромной степени зависит от эмоциональной природы

людей или, как говорит Аристотель, от их страстей. Под влиянием страстей

возникает или исчезает доверие людей, с ними же связано изменение их

решений по различным вопросам, чувство удовольствия и неудовольствия,

выражающееся в гневе, сострадании, страхе и т.п. Поскольку именно страсти

часто оказывают решающее влияние на поведение людей, то Аристотель всю

вторую часть своей “Риторики” посвящает скрупулезному исследованию

различного рода страстей, а самое главное — тому, как оратор должен

воспользоваться ими для достижения своей цели.

С эмоциональной стороной речей тесно связан их стиль. Чтобы речь

произвела должное впечатление, стиль должен быть полон чувства, отражать

характер и соответствовать истинному положению вещей. Поэтому о вещах,

вызывающих презрение и негодование, советует великий грек, необходимо

говорить языком гневающимся, о вещах похвальных — с восхищением, а о вещах,

возбуждающих смирение и сострадание, — языком смиренным. Другими словами,

истинное положение вещей диктует соответствующий стиль речи.

Завершая краткий обзор взглядов Аристотеля на риторику, мы видим, что в

его сочинениях нашли отражение все важнейшие принципы, на которых

основывается доказательность, эмоционально–психологическая и стилистическая

адекватность публичной речи. Можно с полной уверенностью сказать, что

“Риторика” Аристотеля представляет собой наиболее глубокое и

систематическое исследование важнейших проблем ораторского искусства, в

особенности тех, которые связаны с аргументацией. Именно на этой основе в

античном мире сформировалась аристотелевская традиция, которая, в отличие

от платоновской, переносит центр тяжести с диалога на публичную речь, будь

то выступление на форуме, народном собрании, в судебном заседании и т.п. В

связи с этим значительно расширились и обогатились приемы и методы

аргументации, а вместе с ними и возможности самой риторики. Можно поэтому

сказать, что Аристотель заложил фундамент риторической системы, которая

получила название классической, и которая на протяжении свыше двух с

половиной тысячелетий принималась в качестве образца для обучения искусству

публичной речи. Более того, идеи Аристотеля, как мы покажем дальше,

послужили основой для возникновения одного из современных направлений в

теории аргументации, которое его родоначальник — бельгийский философ

Х.Перельман назвал “Новой риторикой”. Это свидетельствует о том, что

аристотелевская риторика ориентировалась прежде всего на логические

принципы убеждения, что придавало ей прочные, надежные основания и

обеспечивало стройность и последовательность в процессе аргументации.

2. Риторика и ораторское искусство в

древнем Риме

Несмотря на то, что Аристотель оставался для античного Рима высшим

авторитетом в области риторики, тем не менее римляне внесли немало ценного

и заслуживающего внимания в эту науку и особенно практику ораторского

искусства. Прежде всего их заслуга заключается в разработке приемов

составления речей, анализе тех аргументов, или доводов, которые Стагирит

называл нетехническими, и совершенствовании стиля и красоты речи. Здесь

римские ораторы следователи скорее той традиции, которая возникла в трудах

ученика Аристотеля Феофраста, чем его самого. Они считали, что его

“Риторика”, несмотря на неоспоримые достоинства, лучше подходит для анализа

готовых речей, чем для их составления. Поэтому для римских риториков и

ораторов гораздо большее значение имело руководство “О слоге”, написанное

Феофрастом — до нас не дошедшее, в котором он, опираясь на принципы своего

учителя, обобщил громадный опыт, накопленный своими предшественниками в

области стиля и произнесения речи [8, с. 12].

Римские судебные ораторы значительно усовершенствовали так называемые

нетехнические средства аргументации, связанные с использованием

свидетельств, показаний, контрактов, договоров и в особенности норм права.

Хорошо известно, что усиленно разрабатывавшееся римское право стимулировало

интерес к вопросам аргументации и убеждения, а ссылка на юридические законы

стала неоспоримым доказательством в судебных речах. Римских судебных

ораторов привлекала схема сведения всех многообразных случаев и мотивов к

единой системе сложных и разветвленных видов и разновидностей — так

называемых статусов. Основы такой системы разработал в середине II века до

н.э. Гермагор, считающийся переходной фигурой от эллинистической риторики к

римской. Римские ораторы отказались также от аристотелевского разделения

посылок просто на общие и частные. Вместо этого они стали характеризовать

их как категории определенного рода, такие, как причина и следствие,

действительное и возможное и т.п. Благодаря этому им удавалось проводить

более тонкое различие между посылками скорей по их качеству, чем

количеству, или объему (общие и частные суждения).

Под влиянием Гермагора римские судебные ораторы стали использовать в

своих речах заранее подготовленные формы, или структуры, аргументов или

доводов, которые можно было бы использовать в будущих речах. Однако

впоследствии Цицерон и Квинтиллиан выступили против таких догматических

схем, справедливо подчеркивая, что изобретение и нахождение подходящих

аргументов и схем рассуждения представляет собой творческий процесс и

требует широкого и свободного образования.

Усилия древнеримских ораторов были сконцентрированы главным образом

вокруг проблем политической борьбы в сенате, на народных форумах, а также

судебных разбирательств гражданских и уголовных дел. Поэтому их мало

занимали теоретические вопросы аргументации и риторики вообще. Единственным

исключением из этого был, пожалуй, выдающийся оратор античного Рима Марк

Юлий Цицерон, неизменно подчеркивавший в своих сочинениях необходимость

сочетания красноречия с убедительностью, риторики с философией. Правда,

философские взгляды самого Цицерона нельзя назвать последовательными и

монистическими, поскольку он пытался сочетать в своем мировоззрении взгляды

таких несовместимых античных школ, как стоики, перипатетики и академики

(последователи Платона), хотя в теории он склонялся к скептической

философии, а на практике придерживался стоицизма, помогавшего ему

переносить трудности и лишения политических гонений и преследований. В

риторике Цицерон пытался объединить, с одной стороны, философские принципы

Платона и Аристотеля, а с другой, чисто практические приемы и рекомендации,

идущие от Исократа. Однако главное внимание он уделяет не философским

принципам, о которых очень мало говорится в трех его трактатах об

ораторском искусстве. Его больше всего занимает прикладная сторона

риторики, ее умелое использование в сенате, народном собрании, суде.

Руководствуясь этой целью, Цицерон во главу угла ставит содержательность

и убедительность речи, а не ее внешнюю форму и красоту. “В самом деле, —

пишет он, — что может быть так нелепо, как пустой звон фраз, хоть бы самых

отборных и пышных, но за которыми нет ни знаний, ни собственных мыслей” [9,

с. 86]. Идеалом оратора для него является не ремесленник и с хорошо

подвешенным языком, а мудрец, знающий науку о красоте выражения. Поэтому

воспитание и образование оратора должно строиться так, чтобы развить его

природные качества, ибо без природного дара, живости ума и чувства нельзя

влиять на слушателей, убеждать их в чем–то. “Следовательно, необходимо

помнить, во–первых, о том, что цель оратора, — подчеркивает он, — говорить

убедительно; во–вторых, о том, что для всякого рода речи предметом служит

или вопрос неопределенный... или случай” [9. с. 102]. Именно на таких

вопросах должен сосредоточить свои доказательства и опровержения оратор.

Спорные пункты могут быть весьма различными и поэтому они требуют в каждом

случае особые способы доказательства. Характеризуя структуру публичной

речи, Цицерон обращает внимание на то, что “все силы и способности оратора

служат выполнению следующих пяти задач: во–первых, он должен приискать

содержание для своей речи; во–вторых, расположить найденное по порядку,

взвесив и оценив каждый довод; в–третьих, облечь и украсить все это

словами; в–четвертых, укрепить речь в памяти; в–пятых, произнести ее с

достоинством и приятностью”. Но прежде чем приступить к делу, предупреждает

Цицерон, надо в начале речи расположить слушателей в свою пользу, затем

установить предмет спора и только после этого начать доказывать то, на чем

оратор настаивает и что он опровергает. В конце речи следует подвести итоги

сказанному, а именно “развернуть и возвеличить то, что говорит за нас, и

поколебать и лишить значения то, что говорит за противников” [9, с. 102].

Более подробное обсуждение перечисленных пяти задач дается в трактате

“Оратор”, где он главное внимание обращает на то, что сказать, где сказать

и как сказать. В этой триаде основную роль играет, по его мнению, процесс

нахождения того, что нужно сказать и какими доводами подтвердить сказанное.

“Действительно, — пишет он, — найти и выбрать, что сказать — великое дело:

это как бы душа в теле” [10, с. 340]. Поскольку в судебной и политической

речи необходимо было сосредоточить усилия прежде всего на предмете спора,

постольку выяснению подлежали, “во–первых, имел ли место поступок,

во–вторых, как его определить и, в–третьих, как его расценить” [10, с.

340]. Решение первого вопроса достигается с помощью доказательства. В

качестве посылок таких доказательств Цицерон рассматривает не только факты,

но и суждения общего характера, которые Аристотель называет топами. На их

основе “можно развить речь и за и против”, но ими следует пользоваться не

бездумно, а точно все взвесить и сделать выбор, прежде чем применить к

конкретному случаю. Определение и оценка поступка осуществляется путем

соотнесения к соответствующему роду на основе понятий и определений. При

разрешении третьего вопроса используются понятия правоты и неправоты,

справедливости и несправедливости [10, с. 340].

Примечательно, что в трактате “Оратор” Цицерон впервые ясно указывает на

связь своих основных идей с логическими принципами аристотелевской

риторики. Действительно, когда он говорит о доказательствах в судебной

речи, то обращает внимание на значение общих мест, или топов, в качестве

посылок рассуждения и в то же время указывает, какую большую роль в ней

играют частные суждения, которые выступают как свидетельства, факты,

контракты, юридические нормы и т.п. нетехнические средства убеждения. Более

того, такие конкретные аргументы, или доводы, убеждают и судей на

заседаниях, и слушателей в народном собрании, и законодателей в сенате

больше, чем отвлеченные принципы и общие рассуждения. Но это не означает,

что Цицерон не признавал роли логики и философии в риторике. Правда, он

скептически относился, например, к логике стоика Хризиппа, как слишком

искусственной и потому мало пригодной в ораторском искусстве, где, по его

мнению, следует полагаться на аристотелеву логику и диалектику. Хотя

Цицерон был больше занят прикладной риторикой, с успехом выступая с

публичными речами сначала в Народном собрании, а затем в сенате, но в своих

письменных трудах он неизменно придерживался высоких образцов

теоретического анализа своих великих предшественников Платона и Аристотеля.

Не случайно поэтому его трактаты об ораторском искусстве написаны не в виде

традиционных в то время ремесленных руководств и наставлений, которые были

широко распространены в тогдашних риторических школах, а в форме свободного

диалога, в котором мысли автора выражают наиболее знаменитые в прошлом

ораторы. Некоторые западные исследователи считают оригинальным вкладом

Цицерона в риторику, во–первых, разработку понятия о долге оратора,

во–вторых, подчеркивание роли стиля и оформления речи. Нетрудно, однако,

показать, что задачи, которые ставит Цицерон перед оратором, были ясно и

четко сформулированы еще Аристотелем, а частично и Платоном. В самом деле,

требование доказать обсуждаемый случай было подробнейшим образом

разработано и выяснено Аристотелем не только в “Риторике”, но и в

“Аналитике” и “Топике”. Несколько труднее обстоит дело с обязанностью

оратора добиться согласия с аудиторией, а также внушить слушателям мысль о

действии и побудить их к такому действию. Здесь Цицерон, опираясь на свой

опыт и тогдашнюю практику, высказал ряд оригинальных идей, которые у

Аристотеля выступают как апелляции к нравственности и к эмоциям.

В историю риторики и ораторского искусства Цицерон вошел прежде всего

как блестящий стилист и вдохновенный оратор, своими речами и письменными

сочинениями много способствовавший построению, оформлению и убедительности

публичных выступлений своих коллег и последователей. Здесь он неизменно

следовал завету величайшего оратора античности Демосфена, который говорил,

что в ораторском искусстве “и первое дело, и второе, и третье есть

произнесение” [10, с. 342]. Забота о стиле речи, ее эмоциональном

воздействии на слушателя и даже отходе ораторской речи от естественной,

когда начинают использоваться особые фигуры мысли и слова, в дальнейшем

стали постепенно возобладать над ее содержательностью и убедительностью.

Тем самым из трех задач оратора: убеждать, услаждать и увлекать, о которых

говорил Цицерон, после него риторика сосредоточилась на одной — услаждении

слушателя, да и это нередко вызывало протест со стороны слушателя.

Что же касается римской риторики после Цицерона, то с падением

республики и возникновением монархий потребность в публичных речах заметно

упала, за исключением судебного ораторского мастерства. Но даже сам

характер судебного красноречия значительно изменился. В нем стал

преобладать деловой стиль и вместо многословных и длинных рассуждений стали

использоваться короткие, точные формулировки, которые лучше подходили к

характеру судебного разбирательства.

Короткий взлет ораторского искусства и риторики после Цицерона был

связан с именем Марка Фабия Квинтилиана, считавшегося самым знаменитым

оратором в последней четверти I века н.э. Хотя Квинтилиан и был большим

поклонником Цицерона, но в своей риторике он ориентировался не столько на

народ и широкую демократическую публику, а избранный круг ценителей стиля и

красоты речи. Поэтому он хотел видеть в ораторе не столько мыслителя,

сколько стилиста [8, с. 68]. Характерно, что он определяет и риторику как

искусство говорить хорошо [11, p. 1].

Отход от античной традиции в риторике, хотя и обозначился в позднейшей

римской риторике, тем не менее он не был выражен в явной и тем более резкой

форме. Поэтому этот этап развития риторики можно охарактеризовать как

переходный от античности к средневековью, когда на место убеждения пришла

вера, которая, по мысли отцов церкви, должна была заменить и все ранее

созданные средства убеждения.

Список литературы

1. Reinchenbach H. The Rise of Scientific philosophy. Berkeley, 1958.

2. Popper K. The Logic of Scientific Discovery. N.Y., 1959.

3. Рузавин Г.И. Методологические проблемы основы теории принятия решений

// Информация и управление. М., 1985.

4. Rieke R., Sillars M. Argumentation and the dicision making process.

N.Y., 1975.

5. Hintikka J., Bachman J. What if ... Toward Exellence in Reasoning.

Californ., 1991.

6. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.

7. Платон. Менон // Платон. Соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1968.

8. Поварнин С.И. Спор. О теории и практике спора // Вопр. философии. 1990.

№ 3.

9. Кондаков Н.И. Логический словарь–справочник. М.. 1976.

10. Соколов А.Н. Проблемы научной дискуссии. Л., 1980.

11. Шопенгауэр А. Эристика или искусство побеждать в спорах. СПб., 1900.

12. Эйнштейн А. Собр. соч. Т. 4. М., 1967.

13. Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 2. М., 1978.

14. Grennan W. Argument Evaluation. Lanham, 1984.

15. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983.

Страницы: 1, 2