Капричос Гойи

Капричос Гойи

Самарский Государственный

Аэрокосмический Университет

Реферат по культурологии на тему:

”«Капричос» Франсиско Гойи”

Выполнил: Попов Д.С.

гр.2102

Проверила: Казанцева С.Г.

Самара 2002г.

Введение.

Творчество великого испанского художника Франсиско Гойи уже более

столетия привлекает пристальное внимание историков искусства. Первые

серьезные попытки раскрыть сложный, глубоко драматический мир этого мастера

были предприняты еще романтиками в середине прошлого столетия. В 1842 году

Теофиль Готье посвятил ему до сих пор не утратившую своего интереса статью.

Вместе с ней был опубликован первый, еще весьма приблизительный каталог

эстампов Гойи, составленный друзьями Делакруа Эженом Пио и Фредериком

Вилло. В 1857 году о нем писал Шарль Бодлер, в 1858 – вышла в свет

монография Л. Матерона. И, наконец, в 60 – 70-х годах изучение искусства

Гойи вышло за пределы художественно-критических размышлений и приобрело

подлинный научно-аналитический характер благодаря трудам Валентина

Кардереры, Шарля Ириаты, Поля Лефора. С тех пор поток исследований

непрерывно возрастал, и ныне библиография Гойи исчисляется уже многими

сотнями книг, статей, каталогов, альбомов и даже беллетристических

произведений.

Такой интерес к творчеству Гойи объясняется не только выдающимися

художественными качествами его произведений, но далеко не в последнюю

очередь и тем, что оно представляет собой человеческий документ

исключительной силы, смысла и значения, поскольку этот испанец жил в эпоху

глубочайших социально-исторических перемен, распада феодально-

абсолютистского строя, буржуазных революций, войн, трагедий народов и

переворотов в сознании людей и поскольку также его искусство было ярчайшим

проявлением этой кризисной ситуации, этого процесса разрушения, гибели

старого времени и рождения нового. Грань времен ощущается у него с

невиданной силой. И подчас кажется даже, что Гойя сам прожил две жизни –

умер вместе со смертью XVIII и родился с наступлением XIX века. В этом

смысле равным ему среди современников был только великий Гётте.

И подобно тому как в творчестве Гётте первая часть «Фауста»

знаменует решительный выход за пределы привычных для XVIII столетия

представлений, точно так же и в искусстве Гойи есть некая критическая

точка, где кончается XVIII и начинается XIX век. Это знаменитая серия

«Капричос». Кстати сказать, «Фауст» Гётте и «Капричос» Гойи почти

одновременны. Решающий этап работы над первой частью «Фауста» - июнь 1797 –

январь 1801 годов. Гойя обнародовал «Капричос» в феврале 1799 года, начав

свою серию, как это теперь можно считать установленным, летом 1797 года.

Сравнение «Капричос» и «Фауста» могло бы быть темой специального

исследования. Но мы отметим лишь некоторые из главнейших черт их родства.

Во-первых, сразу же бросающуюся в глаза удивительную конкретность

образов, которые черпают свою жизненность не в сфере одного лишь

«возвышенного» и «прекрасного» но решительно во всех, даже подчас самых

«вульгарных» этажах реальной жизни. Во-вторых не менее очевидную связь

образного строя «Фауста» и «Капричос» с самыми глубокими истоками народной

фантазии, берущими свое начало еще в средневековой и ренессансной культуре.

В-третьих, характерное для Гойи и Гёте умение перебрасывать мостки от

самого «житейского» плана бытия к универсальному, космическому, от

наблюдаемой реальности – к раскрывающему ее потаенный смысл представлению и

от олицетворенного представления сущности обратно к живому явлению. Это

удивительный сплав реальности фантастики, которая, однако, не отрывается от

земной жизни, но служит ее более точному познанию. И эти качества роднят

Гойю и Гёте как с той же средневековой народной культурой, так – особенно с

ее наследниками в художественной культуре Нового времени – с Босхом и

Брейгелем, Рабле и Шекспиром, Сервантесом, Кеведо, Свифтом. Они особенно

драгоценны, так как придают творениям Гёте и Гойи энциклопедически-

философский смысл, мир предстает здесь единым в своем многообразии и

закономерным в своих противоречивых превращениях, борьбе жизни и смерти,

света и мрака универсумом, не расчлененным еще незыблемыми противоречиями

низменного и высокого, безобразного и прекрасного, житейского и

космического, как это будет в дальнейшем, в искусстве XIX столетия.

А отсюда вытекает и еще одна общая и для «Фауста» и для «Капричос»,

на этот раз уже имеющая отношение к их художественному методу, особенность.

Это последние в искусстве Нового времени произведения, созданные по законам

«гротескного реализма», для которого как раз в высшей степени характерно

представление о мире не как о законченной системе бытия, но как о вечно

незавершенном, постоянно умирающем и одновременно рождающем становлении,

которое пронизано обнадеживающей уверенностью в непрерывной изменчивости

жизни, опровергающей привычное, сбрасывающей с пьедесталов общепризнанные

кумиры, смеющейся или издевающейся над самодовольным, воображающим себя

вечным величием.

В гротескном реализме важнейшую роль всегда играла фантазия, понятая

как наиболее свободное проявление человеческого духа, не желающего мириться

с привычным бытием, всегда беспокойная, стимулирующая, разрушающая

неизменное. Это могла быть радостно играющая фантазия, стремящаяся хотя бы

в воображении утвердить идею «золотого века», но это чаще была фантазия,

опрокидывающая те преграды, которые ставила реальность классового общества

на пути осуществления извечной мечты о свободе и счастье. И именно

разрушающая и созидающая фантазия живет и составляет важнейшую особенность

и «Фауста» Гёте и «Капричос» Гойи.

О проблеме гротескного реализма мы еще будем говорить подробно в

связи с «Капричос». А сейчас отметим лишь то обстоятельство, что все эти

особенности серии Гойи сделали ее весьма крепким орешком для понимания не

только современников, но и многих последующих поколений, особенно если

учесть, что люди XIX века с их привязанностью к позитивистски-

рационалистическому мировосприятию почти утратили способность понимать язык

гротескного реализма и были склонны рассматривать фантастическое как

антипод реальности или же – как «маску», систему иносказаний и аллегорий, к

которой прибегает художник тогда, когда ему нужно что-то скрыть.

Уже романтикам «Капричос» представлялись некоей волнующей тайной,

хотя они и чувствовали еще образное единство, внутреннюю органичность серии

Гойи. Во второй половине XIX века исследователи-позитивисты пытались

подобрать ключи к «Капричос», расшифровать «скрытое» значение ее отдельных

листов, раскрыть заключенные в них намеки на конкретные лица, факты,

события эпохи Гойи. Им удалось узнать многое, и благодаря их стараниям Гойя

перестал рисоваться лишь гениальным одиночкой-пророком и ясновидцем, каким

он казался романтикам, а его серия была понята как произведение испанского

просветителя, увидевшего в свете, зажженном французской революцией, мрачную

и бесчеловечную реальность своей страны – этого заповедника феодально-

католической реакции конца XVIII века. Но, разбирая серию, они незаметно

для себя фрагментировали и даже измельчили ее, потеряли представление о ней

как о целостном творении. А в своем стремлении, так сказать, «приземлить»,

конкретизировать, объяснить Гойю с точки зрения «здравого смысла» они, в

сущности, игнорировали ту важнейшую особенность его серии, на которую

обращал внимание еще Бодлер: а именно – проблему взаимоотношения

фантастического и реального. Фантастика казалась им лишь внешним

маскировочным одеянием, а вовсе не органической частью живой образной плоти

«Капричос». И они склонны были даже сожалеть о том, что Гойе «приходилось»

к ней прибегать. Так, В.В. Стасов вслед за Полем Лефором сетует на то, что

в «Капричос» очень уж много «умышленных темнот», и, высоко оценивая первую,

условно говоря – «бытовую» часть серии, пишет затем: «Одно только досадно:

зачем в обеих коллекциях (в «Капричос» и более поздней серии «Диспаратес».—

В. П.) так много аллегорий и иносказаний, зачем так много ослов, заседающих

перед генеалогическими книгами и едущих верхом на несчастных мужиках, так

много обезьян, проделывающих шутки над целою толпою олухов или стригущих

друг другу когти, так много медведей, козлов, баранов и овец, так много

сов, проповедующих перед монахами, попами и темным людом, так много

нетопырей – все это вместо живых людей, которые должны были бы (!) тут быть

изображены; наконец, так много фантастических, сверхъестественных фигур,

ведьм, крылатых уродов и чудовищ и всякой небывальщины? Но что делать?

Обстоятельства требовали, и Гойе без всего этого аллегорического хлама (!)

нельзя было обойтись.

Однако же не из одних аллегорий и зверей состоят «Капризы» и

«Пословицы»...

Здесь, как говорится, комментарии излишни. Позитивистский XIX век,

век почти самодовольного «здравого смысла», действительно не способен был

понять органического единства серии Гойи. Но зато в поисках ключей к

отдельным образам «Капричос» он накопил богатый материал, характеризовавший

если не саму эту серию, то по крайней мере ту конкретно-историческую почву,

на которой она возникла и не могла не возникнуть.

Исследователи первой половины XX века – особенно Лога, Майер и

Санчес Кантон – еще дальше продвинулись по этому пути Были собраны,

систематизированы, изучены подготовительные рисунки к «Капричос», а также

те альбомы набросков, которые непосредственно им предшествовали, были

найдены аналогии воссозданным Гойей образам в испанской литературе и театре

XVI – XVIII веков, в народном фольклоре и лубке, в средневековых

скульптурных рельефах, в картинах Босха и Брейгеля. Результаты этих

изысканий были с большой обстоятельностью систематизированы и дополнены в

фундаментальной монографии И. М. Левиной.

Но количество должно было перейти в новое качество. И на рубеже 40 –

50-х годов XX века в трудах Клингендера и Лопес-Рея возникло стремление

понять и раскрыть внутренний логичный порядок построения серии Гойи,

раскрыть ее образное единство, ее художественную специфику и органичность.

Важное значение имели в этом смысле и последующие изыскания Энрике Лафуэнте

Феррари, Элеоноры Сайр и Томаса Гарриса.

Однако работа эта только еще начата. Серия «Капричос» еще таит в

себе много загадок. И мы хотели бы надеяться, что нам в этой предлагаемой

вниманию читателя книге удалось еще несколько продвинуться на пути

постижения одного из величайших творении Гойи и человеческого гения вообще.

Гойя в меняющемся мире.

Жил я в безумное время и сделаться

так же

Безумен

Не преминул, как того требовал век от

меня.

Гётте

К моменту завершения «Капричос» Гойе исполнилось пятьдесят два года.

За плечами его был большой жизненный и творческий путь, начавшийся в 1760

году, когда он стал учеником сарагосского живописца и «ревизора

благочестия» Святой инквизиции Хосе Лусано Мартинеса. В 1763 и 1766 годах

Гойя участвовал в конкурсах Мадридской королевской академии Сан-Фернандо,

но оба раза терпел неудачу. В 1771 году он побывал в Италии, где в Пармской

академии удостоился второй премии за картину «Ганнибал, взирающий с высот

Альп на итальянские земли». Вернувшись на родину, он выполнил первые

значительные работы — расписал фресками капеллу дворца графа Каэтано де

Собрадиель, церкви Ремолинос и Аула Бей, а затем – один из куполов

сарагосского собора Санта Мария дель Пилар. К середине 70-х годов он

обосновался в Мадриде, и здесь в 1776 году по рекомендации своего шурина,

уже, преуспевшего живописца Франсиско Байеу, получил место художника

королевской мануфактуры гобеленов.

С этих пор в жизни Гойи начинается полоса официальных успехов: 7 мая

1780 года он был единогласно избран членом Королевской академии искусств, в

1785 году стал вице-директором, а еще через десять лет – директором

живописного отделения Академии; в 1789 году он, сын простого позолотчика из

деревни Фуэндетодос, сделался придворным живописцем короля Карла IV. Ему

покровительствовали самые родовитые аристократы Испании – герцог и

герцогиня Осуна, герцог и герцогиня Альба; в 1783 году первый министр граф

Флоридабланка доверил ему написать свой портрет, в 1786 году его услугами

воспользовался король Карл III, а после 1789 года он неоднократно писал

портреты Карла IV и королевы Марии-Луизы Пармской, весьма к нему

расположенных. Что и говорить, карьера Гойи была блистательной, и этим он

очень гордился. И хотя слава его в XVIII веке еще не вышла за пределы

Испании, в ней самой она была прочной уже в 80-х годах, а к середине 90-х

стала почти непререкаемой.

К этому времени творческое развитие Гойи прошло через три этапа.

Первый – его можно было бы назвать «годами учения и странствий» - длился с

1760 до 1771 года. Второй – уже отмеченный важными самостоятельными

исканиями – начался по возвращении Гойи из Италии и длился примерно до

конца 80-х годов.

В те годы Гойя полностью освоил традиции позднебарочного пышного и

велеречивого, исполненного религиозным пафосом и придворной важностью

искусства, которое в середине XVIII века еще обладало официальным

авторитетом особенно в тех странах, которые, подобно Италии, Германии и

Испании, замешкались в своем историческом развитии. Работая над украшением

капеллы дворца графа де Собрадиель, церквей Ремолинос и Аула Дей, Гойя сам

проникался торжественно представительным духом этого искусства, его то

размеренно величавым, то бурно патетическим ритмом, его императивной и

напыщенной жестикуляцией. Недаром здесь он использовал композиционные и

живописные приемы самых характерных представителей придворного барокко XVII

века – француза Симона Вуэ и итальянца Карло Маратти. В его ранних заказных

портретах (например, в «Портрете графа Флоридабланка») царил почти

неколебимый дух чинной важности, характерной для придворных портретов-од

XVII – начала XVIII столетия.

Однако уже с середины 70-х годов в искусстве Гойи обнаруживаются все

более решительные изменения.

Восемнадцатый век – век кризиса абсолютизма, век пошатнувшихся

авторитетов, растущего вольнодумства, всеобщего распространения идей

Просвещения, с которыми не могли не считаться даже монархи, - брал свое,

подвергал сомнению все привычное, устоявшееся, окостеневшее, неприступное.

Сам испанский король Карл III, правивший с 1759 по 1788 год, исповедовал

доктрину «просвещенного абсолютизма», а его министры и советники Аранда,

Кампоманес, Флоридабланка пытались пробудить Испанию от затянувшейся

феодальной спячки, ослабить стеснения средневековых социально-экономических

установлений, пробовали ограничить власть церкви и даже самой Святой

инквизиции. Важнейшим достижением испанской «просвещенной монархии» в эту

эпоху было изгнание из страны иезуитов в 1767 году и папская булла 1773

года о роспуске этого ордена «на вечные времена», которой добился в Риме

испанский посланник дон Хуан Моньино, получивший за эту победу титул графа

Флоридабланка.

«В 1778 году Мадрид представлял одно из отраднейших зрелищ в Европе.

Флоридабланка только что стал во главе правительства. Гениальная

деятельность Кампоманеса достигла высшего развития. Широкие политические и

общественные стремления предшествовавших годов получили практический

смысл...».

Восемнадцатый век брал свое. Он требовал освобождения из-под ига

традиций прошлого.

И в искусстве это на первых порах вылилось в дерзкое стремление

освободиться от традиционно обязательной важности и выспренности, от

придворного этикета и церковной серьезности. Именно это мы и обнаруживаем в

творчестве Гойи уже во второй половине 70-х годов.

Разбить застывшие схемы позднебарочного искусства помогло испанскому

художнику знакомство с творчеством венецианца Джованни-Баттиста Тьеполо,

приехавшего в Мадрид в 1762 и умершего здесь в 1770 году.

Тьеполо сам был, несомненно, последним великим мастером барокко. Его

искусство обладало таким же размахом, пафосом, демонстративностью,

стремительной динамикой то концентрирующихся, то разряжающихся композиций,

причудливым линейным ритмом, насыщенной декоративностью красок. Именно

поэтому его так ценили в тех странах, где традиции прошлого еще преобладали

над новыми устремлениями XVIII столетия: его заказчиками были итальянские и

немецкие князья церкви, венецианские нобили, испанский король. Но в то же

время Тьеполо уже был художником нового века, чудеса и апофеозы, важные

исторические и религиозные сцены лишались под его кистью той тяжеловесной

утверждающей мощи, какой так поражает барокко. Они, напротив, несли в себе

что-то от театрального представления, маскарада, утонченной, а подчас даже

пародийной игры в величие. В них причудливо переплетались окрашенные легкой

меланхолией воспоминания о былой и уже очевидно невозвратной величавости

придворных и религиозных церемоний с новым, радостным чувством освобождения

от слишком строгого этикета. Здесь над всем воцарилась поэтическая мечта о

чудесном, почти сказочном преображении мира, обретающем легкость,

грациозность, блеск, бесконечное и увлекательное разнообразие, в котором

«великое» все время соседствует с «малым», официальная риторика – со

снижающей, подвергающей ее сомнению житейской шуткой, даже шутовством,

театральный апофеоз – с масками «комедии дель арте».

И этот освобождающий от закосневших традиций «серьезного» придворно

барочного искусства дух живописи Тьеполо был для Гойи подобен свежему ветру

обновления. Он раскрепощал его, открывал широкие просторы для свободного

полета фантазии, стимулировал естественную, но прежде подавленную

склонность испанского художника к радостной неофициальности, веселой

«несерьезности». Большое впечатление произвела на Гойю и на редкость

изощренная живописная система Тьеполо: нарядная, чуждавшаяся черноты,

дерзостная в своих основных декоративных эффектах и в то же время невиданно

утонченная, нежная, деликатная в разработке оттенков.

Уроками Тьеполо Гойя впервые воспользовался, работая над эскизами

для росписи одного из куполов собора в Сарагосе. Но еще более

непосредственно они сказались в его светской живописи – в картонах для

гобеленов мануфактуры Санта-Барбара.

Здесь, не чувствуя более никаких обязательств ни перед алтарем, ни

перед престолом, ни перед сословными предрассудками, Гойя впервые обрел

свободу творческих устремлений и впервые стал характерным мастером середины

XVIII столетия. Здесь вырвалось на простор его собственное упоение

многообразием окружающей «неофициальной» жизни, пестрой, как плутовской

роман, полной непринужденности и чуждой социальным условностям, церковному

благочестию и благочинию.

В уличных сценках («Продавец посуды», «Мадридский рынок», 1778;

«Офицер и молодая женщина», 1779), в сценах развлечений на лоне природы

(«Завтрак на берегу Мансанареса», 1776; «Танец в Сан Антонио де ла

Флорида», 1777; «Игра в пелоту», 1779; «Молодой бык», ок. 1780) как бы

играет сама жизнь. А в таких картинах, как знаменитый «Зонтик» (1777),

радость достигает ослепительной концентрации.

Подобные сценки развлечений и загородных утех большей частью

городского люда сродни «галантным празднествам» Ватто и, подобно им,

представляют собой очевидную оппозицию всему официальному искусству и

официальным нормам бытия, унаследованным от XVII столетия. Но у Гойи они,

во-первых, более решительны в своем утверждении играющей жизни: уже сам

крупный формат этих панно и приближенность этих веселых сцен к зрителю

делает их гораздо активнее подчеркнуто камерных картин Ватто. А во-вторых,

Гойя здесь совершенно чужд той меланхоличности, той одновременно

ототмеченной радостью и грустью почти фантастической атмосфере, которая

окутывала картины французского мастера. Радость Гойи – это не ускользающая,

в чем-то печально недостижимая мечта, но реальное и темпераментно

наслаждающееся жизнью чувство. Ее истоки коренятся в неунывающем народном

духе. «Празднества» Гойи – это не галантный маскарад; в них подчас

проглядывает дерзость уличного карнавала. Здесь играет молодость Гойи, его

жажда свободы, успеха, счастья.

И, конечно, все это оказалось возможным лишь в той обстановке

социального обновления, которым было отмечено царствование Карла III и

реальные последствия которого современникам (особенно молодежи)

представлялись куда более многообещающими, чем они оказались на самом деле.

Если угодно, радость молодого Гойи была даже легкомысленна и легковесна, но

она зато была полна искренности и безоглядной юной энергии. Она расцветала

в празднестве красок, в непринужденности ритма, в свободе композиций, в

естественности народных типажей и жестов.

Впрочем, во второй половине 80-х годов искусство Гойи усложняется.

Основное его ядро остается по-прежнему радостным, и эта радость даже

приобретает временами особо взволнованный смысл и размах. Об этом

свидетельствует «Майский праздник в долине Сан Исидоро» (1788; Мадрид,

Страницы: 1, 2