Сущность сталинизма

проблема был жёстко локализован вначале в границах 1937-1938 гг., а затем –

1929-1953 гг., вырезан из текущей истории и в таком виде представлен для

дальнейшего обозрения. Сейчас основные интеллектуальные усилия в обществе

направлены на то, чтобы вставить его «на место» и попытаться

реконструировать нарушенные исторические связи. Эти восстановительные

работы, начинаемые сразу после переноса огня, позволяют локализовать ошибки

и осуществить очередную нормализацию большой истории; тем самым

поддерживать версии правильности и единства генеральной линии и иллюзия

возможности быстрого, не слишком болезненного и достаточно радикального

избавления от издержек текущих отклонений. Сталин, разгромив оппозиционеров

и прокрасив нэп из оттепели в эпоху «гримас», одновременно полностью

высветил послереволюционный период, трагические ошибки которого ещё в 20-х

гг. почти открыто признавались (а заодно и большую часть российской истории

эпохи самодержавия).

Хрущёв, ударив по сталинизму, заметно снизил тональность в критике

предсталинского периода, Критика Хрущёва Брежневым сопровождалась явным

выравниванием официальной линии в отношении к сталинизму. Происходящая

сейчас особенно решительная десталинизация другим своим «плечом» как бы

приподнимает 20-е годы, вызывая неосознанную потребность в известной

идеализации политики и не слишком и не слишком дискредитировавших себя

деятелей того периода.

Внимание первоначально сосредоточилось на технологии сталинского

переворота и на том, что ему непосредственно предшествовало. Кульминация

была найдена, причины всех дальнейших событий сосредоточились в одном: как

оказался у власти этот. Критической точкой, означавшей наступление

собственно сталинской эпохи, обычно считают 1929 (или 1928-1929 гг).

Составившие этот «великий перелом» основные его трещины также очевидны:

установление личной диктатуры и резкий, катастрофический по своим ближайшим

последствиям нэпа; начало дисбалансно форсированной индустриализации,

заданное манипуляциями с контрольными цифрами первой пятилетки;

принудительная тотальная коллективизация, проведённая под политику

ограбления «внутренней колонии» - крестьянства; начало методической

подготовки «большого террора» - шахтинское дело, процесс, Промпартии и

т.д.).

Первой по времени была версия, ещё в 30-х выдвинутая Л. Троцким:

«ребёнок родился вообще не от родителей, сталинизм есть «предательство»,

«термидорианское отрицание» большевизма, а 1937 г. окончательно разделил их

«рекой крови».[14] Именно это время – естественно, без указания её

действительного авторства – возрождается сейчас в многочисленных

идеологически санкционированных попытках описать сталинизм в прямом

противопоставлении предыдущему периоду. Сталинизм со всей очевидностью

заимствовал многие положения большевистских теорий, отдельные формулировки,

которой были, куда хлеще сталинских – хотя бы в силу большей литературной

одарённости «Экономики переходного периода», в которой утверждалось, что

«пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и

кончая трудовой повинностью, является … методом выработки коммунистического

человечества из человеческого материала капиталистической эпохи[15]».

Сталин был не обязательным, но законным порождением такого режима. Он

существенно изменил политический курс, стиль, атмосферу, само направление

идейной эволюции, но использовал, сохранил и довёл до логического конца

именно эту идеологию власти, усугубив её соответствующей технологией. То,

что интеллектуальное ядро руководства сменилось аппаратным, вожди – вождём,

теория – волей, поиск исторической колеи – несгибаемой ни с чем не

считающейся генеральной линией, под конвоем ведущей страну через нечто

непроходимое, и всё это не отменяло главного и осуществлялось в той же

структуре власти: знание как харизма и конечное оправдание политической

воли – вождь (коллективный или персональный) как высший авторитет и

носитель этого знания – организация, осуществляющая нисхождение этого

знания в действующие органы общества и народ и обеспечивающая «претворение

в жизнь» – внемлющие, впадающие в энтузиазм или подчиняющиеся массы.

То что сталинизм это результат последовательного воплощения

марксистской ортодоксии, у нас негласно подозревали всегда. Теперь это

выходит на уровень теоретических обобщений. Но пока мы таким образом

испытываем собственную смелость, западные советологи считают своим долгом

защищать Маркса даже от Ленина: «Можно представить себе уникальную

уничтожающую оценку, какую дал бы воскресший из мертвых Маркс,

неспособности своего ученика с Волги понять некоторые основы того, чему

«учит марксизм»[16]. Для наших разрушителей догм это, очевидно, следующий

шаг в иерархии развенчаний, и если мы его вместе с ними сделаем, то придём

к отнюдь не новому выводу о том, что Сталин по ряду параметров был более

последовательным марксистом, чем Ленин.

Важным аспектом тотализации было сосредоточение функциональных зон

общественного сознания совмещение функций социальной теории, идеологии,

«практического разума» структур власти и массового сознания. проблема,

таким образом состоит в том, чтобы учитывать возможности искусственных

бифуркаций. Такие практические неконтролируемые катаклизмы, таким был

сталинизм - во многом порождение современности. «Пригожинская парадигма, -

пишет О. Тоффлер, - особенно интересно тем, что она акцентирует внимание на

аспектах реальности, наиболее характерных для современной стадии ускоренных

социальных изменений: разупорядочености, неустойчивости, разнообразии, не

равновесии нелинейных соотношениях, в которых малый сигнал на выходе может

вызвать сколь угодно сильный отклик , темпоральности - повышенной

чувствительности к ходу времени».[17] Ныне мы знаем, что человеческое

общество представляет собой необычно сложную систему, способную

претерпевать огромное количество бифуркаций... Мы знаем, что столь сложные

системы обладают высокой чувствительностью к флуктуациям. Мы живем в

опасности, неопределенном мире, внушающем не чувство слепой уверенности, а

лишь чувство умеренной надежды…».[18] Такой подход в крайне драматической

ситуации - в стране и в мире в целом - в равной мере предостерегает как от

обезнадежной пассивности, так и от не в меру решительных и узко

целенаправленных действий, не учитывающих, что на границе того, что

называется экстремизмом, в политике, сейчас существенно понижена.

Это требует нового качества сознания – способности работать в условиях

известной неопределённости и подвижности самой иерархии целей. В этом

отношении человечество уже выработало немалый опыт. Он – в истории культуры

и мысли, взятой как целое, вне чрезмерной сосредоточенности на каких-либо

отдельных и частных по своей сути линиях. Освобождаться от идеологического

и социально-психологического наследия сталинизма – значит не только, а

может быть, даже не столько пересматривать его «позитив», сколько осваивать

те пласты культуры сознания, которые были им и его предшественниками

дискредитированы или просто отброшены. Модный сейчас плюрализм в этом плане

не выход, поскольку допускает известную зацикленность разных сознаний на

разном, каждого – на своём. Альтернативное – универсалистское – сознание

преодолевает плюралистическую конфликтность уже тем, что просто не

допускает существования другого, но активно стремится к пониманию, к тому,

чтобы увидеть момент истины и в другом – а значит и собственную

ограниченность. Его идеал – само себя понимающее целое культуру, его

«всеединство».

Сталинизм и постсталинизм

Необходимо осмыслить, прежде всего, место 30-40гг. в перспективе

последующего общественного развития. Ибо именно стремление понять, как в ее

наследии можно безоговорочно или с оговорками принять, а что следует с

раскаянием и ужасом отринуть, есть, наверное, самое главное, зачем,

собственно, надо ворошить грязное и кровавое белье сталинских десятилетий.

Да и сами сталинские преобразования в те годы, сами сочетания слагающих их

зерен и плевел становятся гораздо более четкими в свете дальнейшего хода

истории. Логические представляется возможными и очевидно ясными два подхода

к проблемам нашего времени. В простейшем из них предполагается, что события

30-40гг. лишь косвенно связаны с сегодняшними проблемами. То, что произошло

в сталинские времена, рассматривается здесь как дела давно минувших дней,

так или иначе «перекрытые» последующие тридцатилетием. Потребность в

перестройке и ускорение экономического роста выводится в этом случае в

основном из застойных процессов 60-70-х гг. Что касается сталинизма, его

разоблачение считается необходимым преимущественно в качестве средства

предотвращение крайностей культа личности и политических эксцессов вроде

предвоенных и последовоенных репрессий. Согласно точке зрения, в 50-70-е

гг. не было серьезных сдвигов, и советское общество пришло к повторному

середины 80-х гг. в качественном смысле таим же, каким оно сложилось на

исходе сталинского правления современная социально-экономическая и

историческая обстановка в советском обществе сложилась, как мы думаем, в

результате взаимодействия своего рода сложения и переплетения последствий

того, что произошло в условиях сталинизма, с тем, что случилось в

последующее десятилетие. В самом деле. Несмотря на еще не оконченные споры

относительно суммарной оценки итогов того, что случилось в эпоху Сталина,

можно, по-видимому, считать очевидным следующее.

С точки зрения народнохозяйственного, технико-экономического

прогресса, в стране осуществляется в это время один из вариантов

индустриализации, перехода от доиндустриального и раннеиндустриального

технико-технологического типа производства к развитому индустриальному типу

производства, вариант этот послефорсированный характер в том смысле, что

все усилия общества концентрировались на ускоренном развитии тех элементов

производительных сил, наращивание которых в глазах политического центра

имело первостепенное, приоритетное значение, независимо от того, как

сказывалась такая концентрация на остальных сферах общественной жизни. С

точки зрения социально-экономической, происходила смена классической

многоукладной экономики переходного типа специфическим вариантом

одноукладной раннесоциалистической или деформированной социалистической

экономики; подобная смена означала не только унижение частной собственности

и основных на ней форм эксплуатации, но и преимущественно

внешнеэкономическому способу регулирования хозяйственной жизни; в

существовавшей у нас многоукладной экономике переходного типа действовало

относительно независимых экономических субъектов, связанных друг с другом

товарно-денежными, рыночными отношениями, находящимися под регулирующим

воздействием государства, держащего в руках «командные высоты» хозяйства;

вместо этой экономики сложилась нерыночная фактически бестоварная

экономика, где почти все элементы полностью подчинены государству и

управляются, главным образом, с помощью внеэкономических, командно-

директивных методов. Иными словами, произошел переход от саморегулирующейся

экономики нэповского типа к регулируемой из политического центра монопольно-

государственной экономике,[19] в которой имелась возможность сосредоточить

народные силы на том, что этот центр считал приоритетным как в тех случаях

когда подобное сосредоточение поддерживалось трудящимися, так и тогда,

когда народные массы не принимали приоритетов власти; в прочем, большую

часть периода 30-40-х гг. следует считать даже не переходом к

административно управляемой монопольно-государственной экономике, а

временем функционирования этой экономики.

В политическом смысле шло складывание и развитие беззаконного

авторитарно-деспотического режима, подчиобщественную жизнь не правовой, а

произвольной, командно приказной власти. Подобный режим обеспечивал,

правда, возможность директивного управления экономикой и концентрацию

ресурсов общества на любых участка, в том числе и на тех., от которых

действительно зависело само существование страны и исход ее столкновений с

внешними врагами; но тот же режим уничтожал в зародыше малейшие ростки

демократии и правового государства, душил всякую народную

самостоятельность, губил почти любую инициативу и потому зачастую вызывал

бессмысленное, неоправданное расходование народных сил; одновременно

авторитарно-деспотический режим выступал в качестве главного средства

поддержания необъятной личной власти Сталина, давая возможность ему и его

окружению осуществить непрерывные репрессии, направленные на сокрушение

реальных или мнимых противников и еще больше – на поддержание атмосферы

всеобщего страха, нужной не столько для защиты общественных интересов,

сколько для господствующего положения правящей верхушки, ее абсолютного

всевластия в обществе; деспотический политический режим позволял тем, кто

стоял тогда руководства страной, творить любые беззаконие и любой произвол,

избегая ответственности за совершение и повторение самых губительных ошибок

и промахов; репрессии, стоившие жизни миллионов, есть наибольшее страшное

выражение политической сущности сталинизма. И наконец, в культурном,

идеологическом, социально-психологическом смысле происходил цивилизационный

сдвиг, в котором продолжали развертываться противоречия социальных

отношений: десяти миллионов люде осваивали начала современной городской

культуры, получали образование, приобщались к основам цивилизованного

здравоохранения, но при этом грубо и бессмысленно поспешное разрушение

устоев традиционного образа жизни и традиционной морали далеко опережало

складывание и усвоение нового жизнеустройства. Массовое распространение

двоедушия противоестественное соединение энтузиазма и героического

отношения к жизни с падением общественных нравов, с ослаблением роли

совести и ощущения личной ответственности, с ростом жесткости и

политической бесчестности оказывалось следствием подобного положения. В

общем как бы ни оценивать систему, сложившуюся в 30-40-е гг., в целом ясно,

что эта система несла в себе самой необходимость изменения, своего рода

потребность в самоотрицании. Похоже, правда, что эту необходимость не все

люди, жившие в то время, четко ощущали. По-видимому, большинству из них – и

тем, кто управлял тогдашним обществом, и тем, кто был его «винишками», -

существовавшие порядки казались чрезвычайно прочными, рассчитанными если не

на веки, то на очень долговременную перспективу. Но объективно, вне

зависимости от состояния массового сознания, дело обстояло иначе. В 30-40-е

гг., пока главный экономический поток развития страны определялся

индустриализацией, административно хозяйственный механизм давал возможность

решения узловых проблем экономик. Когда же и поскольку первостепенное

значение в стране стали приобретать задачи перехода к научному

индустриальному производству, тогда и постольку сталинская модель

хозяйственного управления, сталинский вариант монопльно-государственной

социалистической экономики перестал играть хоть какую-то позитивную роль.

Если в период индустриализации, в тех чрезвычайных условиях, в которых она

проходила в нашем обществе, этот вариант был один из возможных способов

форсирования экономического роста, то затем по мере завершения

индустриализации, он стал все более явно превращаться в абсолютное

препятствие научно-технического прогресса, в механизм его торможения.

Обозначалась необходимость перехода от бестоварной командно-директивной

экономик к социалистической экономике последовательно хозрасчетного, т.е.

планово-товарного, планово-рыночного типа. К тому же кровавые чистки 30-40-

х гг., физическое уничтожение «цвета нации» и вообще деятелей, воспитанных

в демократической культуре, знакомых с ее практикой или хотя бы практикой

реального демократического центризма, имели своим следствием пересечение

нормальной политической преемственности, прорыв традиций, передачи опыта,

исторической последовательности. К 50-и гг., т.е. ко времени, когда

возможность демонтажа сталинизма приобрела серьезный характер, подавляющее

большинство политических, хозяйственных, идеологических кадров составляли

люди, просто не знавшие, что такое настоящая демократия или что такое

отвечающее условиям второй половины XX века планирование с учетом рыка и

товарных отношений. В общественном сознании преобладали искаженные, очень

далекие от действительности представления о многообразии возможностей

сталинизма и о реальном развитии несоциалистического мира. Как и

подсознательный страх, политическая ограниченность, обусловленная

нарушением нормальных связей с заграницей, затрудняла осознание

необходимости радикальных перемен. Объективно в послевоенные десятилетия

нашей стране предстояло начинать развертывание НТР и переход научно-

индустриальному производству, одновременно завершая, так сказать, попутно

«доделывая» индустрию там, где она еще не закончилась. В этих условиях

почувствовать перелом процесса, начало новой стадии нового экономического

развития было не так-то просто. Во всяком случае, ни Сталин, ни его

окружение, т.е. люди, многие из которых на рубеже 20-30-х гг сумели в

сплетении общественных потребностей различить важность ускоренной

индустриализации, не смогли после войны понять качественное отличие новой

экономической эпохи от прежней. В 1931 г, когда Сталин говорил о

необходимости за 10 лет преодолеть промышленное отстаивание в России, «или

нас сомнут», но так или иначе «схватывал» - пусть не точно, искаженно -

одно из самых повелительных требований эпохи. После войны, на вершине

могущества генералиссимуса не ощутил меняющегося течения истории. В 1946

г., формулируя общие задачи страны на последовательную перспективу, и в

качестве основного, необходимость увеличения производства стали, чугуна,

угля, нефти т т.п.. Он говорил об этом так, словно не появилась возможность

использование атомной энергии, как будто не носились в воздухе идеи

кибернетики и небывалой информационной техники, не набухала вся атмосфера

общественной жизни предвестиями новой научно-технической революции.

Разумеется, суждения, содержащиеся в речи в 1946 г.., свидетельствует о

недостаточной проницательности Сталина, о том, что гением он все-таки не

был, и не только в военном деле, но и в области социально-экономической

политики, социальной теории, там, где он подвязался дольше всего и где

чувствовал себя наиболее уверенно. Гений тем и отличается, что в главном и

решающем видит то, что скрыто от среднего и даже сильного (но не

гениального) ума. Как свидетельство невозможности относить Сталина к числу

истинных гениев, его неспособности уловить принципиальную перемену

перспектив народнохозяйственного развития в 1946 г. вполне сопоставима с

ошибочной оценкой военно-политических перспектив в 1940-41 гг.. но ведь

если не гением, то все же выдающимся и опытнейшим политиком Сталин был. И

потому что его ошибка есть подтверждение объективной трудности отделения

основного от второстепенного при анализе экономических проблем конца 40-х

годов.

Результатом сложения множества фактов, действовавших в очень сложной и

трудной обстановке, явилось преобладание на протяжении еще трех десятилетий

после смерти Сталина внутренне противоречивых, непоследовательных и в этом

смысле ложных форм стало совершенно невозможным, и поэтому некоторые ее

существенные элементы более изменены. Но поскольку изменения проводились

под руководством людей и групп, не осознававших необходимости именно

коренных преобразований и так как большинство народа не ощутило еще нужды в

сдвигах всеохватывающего типа, перемены, происходившие с середины 50-гх

гг., оставались неполными, однобокими затрагивающими одни стороны

административно-командной системы и не касавшиеся других. В определенных

отношениях развитие общества стало напоминать течение слоновой болезни –

тяжкого недуга, при котором отделенные части тела начинают непомерно

разрастаться, тогда как другие остаются неизмененными.

Все пропорции организма, все его строение грозит в этом случае

приобрести уродливый, нежизнеспособный характер. Спору нет, односторонность

и внутренняя притворчивость развития в течение этих тридцати с лишним лет

проявлялись очень неодинаково. В одни годы делались попытки осуществления

сравнительно радикальных реформ, в другие – пресловутое стремление к

стабильности приводило едва ли не к полному отказу от каких – либо перемен.

Точно так же осознание необходимости подобных сдвигов, формирование их

идейных предпосылок в разное время и разных людей проходило с различной

интенсивностью. Весь период, когда руководство страной возглавил Хрущев,

отличалось от тех лет, в течение которых высшая власть находилась в руках

Брежнева. Но в нашем рассмотрении, нацеленном на то, чтобы «выстроить»

общую схему, отражающую связь итогов сталинского периода (т.е.

преобразований 30-40х-гг.) с перестройкой (преобразование 80-х), нет нужды

разбирать конкретный ход событий в промежуточные десятилетия, лежащие между

ними. Достаточно сказать, что в целом именно неполнота, несистеность,

непоследовательность изменений и вытекающая от сюда вытекающая фальшь

составили характерные свойства общественного развития в 50-70-е гг.. Как

раз эти свойства в первую очередь важны для понимания того, как соотносится

данное развитие с наследием 30-40-х гг., почему перестройка сегодня не

сводится к одному лишь преодолению сталинизма. Односторонний, половинчатый

характер сдвигов 50-х – начала 80-х годов яснее всего проявился в изменении

экономического и политического устройства советского общества в этот

период. Возрастающее несоответствие директивного планирования, вообще

административных, внеэкономических методов хозяйствования требованием

развитого и зарождающегося научно-индустриального производства заставляло

вновь и вновь предпринимать попытки изменить экономические порядки,

сложившиеся в 30-40е годы. Однако по причинам, о которых шла речь выше,

попытки эти не затрагивали основ административно-технической системы.

Создавались и ликвидировались министерства, отраслевая организация

заменилась территориально-совнархозной, совершенствовались нормативы и

системы оплаты труда. Общие же принципы преимущественно директивного

управления оставались нетронутыми. Эти принципы сохранились и в тех

немногих случаях, когда пробовали внедрить в народное хозяйство механизмы,

которые, вообще говоря, могли бы стать частью радикальных социально-

экономических преобразований: ввести хозрасчет, расширить сферу действия

товарно-денежных отношений и рыночных регуляторов, поставить заработки в

прямую связь с конечными результатами труда. Ибо ни один из планов

преобразования экономики в то время не был ни всеохватывающим ни

последовательным. Все они предполагали лишь частичные перемены, при которых

товарные, хозрасчетные механизмы должны были непонятным образом сочетаться

с сохранением в экономике приматов административных принципов, директив,

приказа, центролизированного центрообразования. Даже самая решительная из

попыток изменения экономики в 50-70-е годы – реформа 1965 г. – исходила из

того, что одновременно с провозглашением экономической самостоятельности

предприятий министерства, ведомства продолжают нести главную

ответственность за выпуск той или иной продукции и потому за ними

фактически остается верховная экономическая власть. Стремление

«задействовать» хозяйственные и товарно-денежные механизмы, ничуть не

ослабляя административно-приказное начало, всегда имеет ничтожно малые

шансы на успех. В 50-70-е годы безнадежность подобных намерений

усугублялось крайней недостаточностью их политического и идеологического

обеспечения. Конечно, и в стране в целом, и в системе хозяйствования кое-

что переменилось. Расширение масштабов экономики сделало невозможным столь

же высокую концентрацию экономической власти в центре, как это было в 30-40-

е годы. Директивный по преимуществу характер экономических отношений

сохранился, но фактическое принятие решений в несколько большей мере

распределялось по разным уровням хозяйственно-политической иерархии. Основа

хозяйственной жизни по прежнему определялась директивой, но теперь

директивы больше, чем раньше, приходилось согласовывать, «увязывать» в

различных инстанциях и на различных ступенях управления. Сильно

централизованная, командная, административно-директивная экономика в чистом

виде сменилась чуть иной разновидностью административно-директивного

хозяйствования – своего рода экономической согласования (может быть, точнее

сказать - согласовывания)[20]. В 50-70-е гг. эволюция политической системы

глубоко отличалась от предшествующего периода. Наиболее существенным

изменением явилось прекращение массовых многомиллионных репрессий,

составлявших важнейшую часть сталинских политических порядков. Политические

репрессии в послесталинскую эпоху не совершенно ушли из нашего быта;

появились даже некоторые новые их виды знаменательны, например,

неоднократно выдвигавшиеся обвинения в злоупотреблении психиатрией. Но

общей масштаб использования репрессий в качестве средства решения

политических задач и поддержания политической стабильности сократился во

много раз. «Подсистема страха» была перестроена таким образом, что ее

функционирование потеряло прежний, если так можно выразиться, необузданный

размах. Вместе с сокращением репрессий и в значительной мере вследствие в

политической системе и политической атмосфере советского общества

изменилось и многое другое, работа высших органов власти – верховного

совета, Центрального комитета партии и т.п. – приобрела большую

упорядоченность и регулярность, стало несколько более открытой. В общем и

целом политический режим перестал быть таким произвольно-тираническим,

каким он был при Сталине.

Подъем благосостояния в 50-70-е гг. выглядит внушительно только в

сравнении с нищетой 30-40-х. Даже по сравнению с положением народа в 20-е

годы основные результаты этого подъема не кажутся очень существенными. По

части питания, например, немногое оказалось заметно лучше того, что было

перед началом форсированной индустриализации. Нечего и говорить о

международных сопоставлениях: целый ряд показателей материального уровня

жизни – оплата труда, жилье, автоматизация быта – у нас, как и раньше,

гораздо ниже, чем на западе, или в ГДР, УССР, ВНР[21]. Однако основное

противоречие не в сравнениях с другими странами и периодами. Практически и

политически важнее иное. На протяжении десятилетий после смерти Сталина

реализация возможных планов поворотов в сторону повышения благосостояния

ограничивалась отсутствием экономических реформ и последовательной

демократизации. Но ничто в эти годы не сдерживало развития народных

потребностей. Вот уже где произошел действительно революционный скачок.

Рост образование и квалификации, урбанизация, ослабление всенародного

страха и оцепенение, увеличение открытости общества и проистекающее отсюда

постоянное распространение знаний о положении за рубежом, все это создавало

почву для стремительного взлета запросов, для коренного изменения

представлений о нормах и идеалах последней жизни. Начавшийся – пусть и

недостаточный – подъем благосостояния дополнительно подстегивал, ускоряя

процесс обогащения потребностей.

В 50-70-е гг. наша страна впервые в своей истории перестала быть

преимущественно крестьянской, сельской по составу населения, но стала в

этом смысле страной урбанистической, рабочей и интеллигентской. В конечном

счете, без подъема образованности, без урбанизации и формирования рабоче-

интеллентенческого большинства в стране нельзя преодолеть сталинское

наследие, осуществить реальную демократизацию нашей жизни. Несчастье

однако, в том, что социальные и культурные перемены последних десятилетий,

будучи сами по себе необходимыми и неизбежными, не были достаточными,

полными условиями прогресса. Социально-культурное развитие, не

подкрепленное экономическими и политическими реформами, как и развитие

экономики, выливалось в изолированное, половинчатое изменение отдельных

сторон общественной жизни, зачастую только усиливавшие ее диспропорции, не

способствовавшие настоящему росту глубинной культуры. Кандалы не

преобразованной административной экономики и не демократизированной

политической системы сковывали развитие сельского хозяйства, препятствовали

его совершенной интенсификации. Пока сохраняется административная,

внерыночная аграрная экономика, сокращение занятости в аграрном секторе,

какое произошло у нас становиться источником дефицита труда в сельском

хозяйстве. В развитии советского общества в течение трех десятилетий, после

того как умер Сталин и сталинищина в буквальном смысле перестала

существовать, не сделало менее острой необходимость уничтожения сталинизма,

устранения деформаций реального социализма, возникших в 30-40-е годы. В 70-

80-е такая необходимость стала еще более настоятельной, ибо исчезли

возможности хотя бы половинчатого, противоречивого движения, которые

имелись 20-30 лет назад. В 50-е г. следствием неспособности решительно

покончить со сталинизмом и следовательно идти по пути XX съезда явился

половинчатый прогресс, через 2-3 десятилетия закончившийся застоем и

предкризисной ситуацией. Теперь, если говорить о перспективе десятилетий,

попытки обойтись без радикального обновления, без перехода от

административно-авторитарной системы к хозрасчетному и демократическому,

гуманному социализму…

Обрекают страну на застойное существование, грозящее закончится

экономической и социальной катастрофой.

Противоречия 50-70-х годов создали и более глубокие, труднее

устранимые факторы, обуславливавшие возможности появления широких

настроений, не связывающих перспективу будущего страны с очищением от

сталинского наследия. Половинчатость перемен, происшедших в послесталинские

десятилетия, таким образом осложнила проблему перестройки и обновления

нашего общества, что сама эта сложность благоприятствует возникновению

иллюзорных представлений о возможности улучшить жизнь народа и

предотвратить сползание страны к кризису без устранения сталинизма, а то и

с помощью возрождения порядков сталинского типа. Сегодня, после того, как в

течение тридцати с лишним лет функционировала не сталинские – откровенно

деспотическая, - а бюрократизированная, полуолигархическая разновидность

административно-командной системы, перестраивать нужно не только то, что

сложилось в 30-40-е годы, но и то, что наслоилось (и разложилось) в 50-70-

е. Радикальное улучшение нашей жизни действительно требует устранение не

только того, что родилось в годы сталинищины. Трудности, появившиеся через

много лет после смерти Сталина, в иную эпоху, при иных руководителях,

реально, на самом деле существуют в обществе. Миллионы людей каждодневно

сталкиваются с ними, ощущая эти столкновения как проявление сегодняшнего, а

не вчерашнего зла.

Для сторонников обновления социализма, для тех, кто стремиться придать

ему гуманистический и демократический облик, наличие в обществе многих

подходов к перестройке представляется явлением нормальным и позитивным.

Плюрализм мнений и идей есть норма демократизации, и именно через

развертывание, сопоставление, соревнование различных идей пролегает лучший

путь перестройки нашего времени, движения общества к новому качественному

состоянию. Но ясно, что успех подобного движения, обеспечения победы в

идейном соревновании линии, выдвинутой руководством КПСС, требует борьбы,

трудовой и общественной активности миллионов и миллионов людей. В этой

борьбе отношение к преобразованию 30-40-х гг. и к наследию сталинизма

предстает не как проблема далекой истории. Половинчатые сдвиги

послесталинских десятилетий не уничтожили сталинизм. Он не умер, он ушел в

прошлое. Сталинское наследие, сталинские традиции все еще участвуют в нашей

общественной жизни. И как существующая до сих пор реальность многих

экономических, политических, идеологических порядков, в основе своего

сохранившихся со сталинских времен. И как обозначение главного в системе

тех деформаций сталинизма, которые должны быть устранены в итоге

перестройки. Но одновременно и в качестве символа, идеала, программы

антиперестроечных сил – как тех, что стоят за незнанию думает, что можно

избежать ее сложностей посредством воссоздания смягченной разновидности

сталинизма. Разоблачение сталинской системы, разъяснение того, что она и в

прошлом больше сковывала страну, чем развивала ее, а в нестоящем

представляет абсолютное предприятие общественному прогрессу, составляют

поэтому не приемное и немаловажное условие идейно-теоретического

обеспечения перестройки.

Приложение:

Список используемой литературы:

1. Осмыслить культ личности Сталина. Б.Н. Чистов, М.Ф. Шатров.

2. Источники спорят Ю. С. Борисов, В. М. Курицин, Ю.С. Хван.

3. Новый мир №11-12, 1988, 1989 гг.

4. Наука и жизнь №1, 1989 г.

5. Знание – сила №8, 1987 г.

6. Горизонт №3, 1988 г.

7. Нью-Йорк, 1970г.

8. Неделя №41, 1988 г.

9. Н. И. Бухарин «Экономика переходного периода»

10. Наука и изменение, 1986г.

11. Социалогические исследования № 4, 1987 г.

-----------------------

[1] Т.Лисичкин. Мифы и реальность-Новый мир, 1988, №11, с.160.

2 А.Цинко Истоки сталинизма. -Новый мир, 1988, №11-12; 1989 №1-2.

3 Журнал “Наука и жизнь” 1989 №1, с.в5

4 Обратим внимание, что это пишет автор, немного сетующий на то, что

“нашему русскому рабочему движению не удалось избежать христианизации

марксизма”. -Там же, с.55

5 Там же 1988 №11, с.48

[2] Дочь Сталина свидетельствует: «И так как отец относился к нему (сыну

Якову) незаслуженно холодно, а это было всем известно, то никто из высших

чинов военных не стал оказывать ему протекцию, зная, что это встретило бы

ярость отца. Яша всегда чувствовал себя возле отца каким-то пасынком…

Первый брак принес ему только трагедию. Отец не желал слышать о браке… и

вообще вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас на кухне, ночью. Пуля

прошла навылет, но он долго очень болел. Отец стал относиться к нему после

этого еще хуже…» - С. Аллилуева.

[3] Разве отмена паспортов для крестьян, обложение их непосильной «данего»

(против чего тщетно протестовал Бухарин) не явились новым введением

«крепостного права» в России в середине XX века?! И, следовательно,

сталинский режим – это, так сказать, феодальный социализм.

[4] - «Сталину … кажется, что до сих пор мы были слишком сентиментальны и

пора одуматься. Пётр I уже оказался параллельно неподходящей. Новоё

увлечение (зима 1941г. – М.К.), открыто исповедуемое (!), - Грозный,

опричнина, жестокость. На эти темы пишутся новые оперы, драмы, спектакли.

После романа и пьесы о Петре I А. Н. Толстому была заказана пьеса «Иван

Грозный»), а Эйзенштейну и Прокофьеву (с перспективой оперы, очевидно

(одноимённый фильм по свидетельству Б. Пастернака – Новый мир, 1988г., №6,

с. 218).

[5] - Сей исторический «блик» не высвечивает ли аналогичный случай якобы с

«заговором» Тухачевского и других маршалов и генералов, возжелавших

«извести царя»?

[6] В. Корбин. Посмертная судьба И. Грозного. – Знание – сила, 1987 №8,

стр. 57.

[7] О.Горчаков. Накануне, или трагедия Кассарды. – горизонт, 1988 г, №3.

[8] Горизонт, 1988г. №3

[9] С. Аллилуева. Только один год. Нью-Йорк, 1970. Стр. 339-340

[10] Canetti E. Die Yesheltene Zunuhft Aufsatge und Yeschreche Munchen,

1972 г., S. 7-39.

[11] Танки Гудериана, обойдя город с севера и с юга, углубились до 400 км

за Киевом; Жуков настаивал на этом, но Сталин отстранил (на время) его от

командования.

[12] К. Симонов «Глазами человека моего поколения». – Знамя, 1988г. №5 с.

72-73

[13] См.: Ю. Феофанов. «Мы думали, что так надо…» – Неделя, 1988г. №41.

[14] См.: Лев Троцкий. Сталинизм и большевизм – Бюллетень оппозиции,

1937г., №58-59 стр. 11,13.

[15] Н.. Бухарин. Экономика переходного периода. Часть I. Общая теория

трансформационного процесса М., 1920 г, стр 146.

[16] Robert C. Tucker. Lenin`s Bolshevism asa Culture in the Making – In:

A. Gleason P. Kener, R. Stites (eds.). Bolshevik Culture. Experiement and

Order in Russian Revolution. Bloomington (Indiana), 1985, р, 11.

[17] О. Тоффлер, Наука и изменение. – В кн.: Илья Пригожин, Изабелла

Стенирс. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М., 1986, с.

16.

[18] Илья Пригожин, Изабелла Стенирс. Указ. Соч., с.386.

[19] В прошлом мы использовали выражение «государственно-монополистическая

экономика социализма». Более удачный термин – монопольно-государственная

экономика, - подчеркивающий отличие нашей экономики 30-40-х годов от

экономической системы государственно-монополистического капитализма,

предложен Ю.А. Васильчуком.

[20] См. подробнее: П.О. Авен, В.М. Широнин. Реформа хозяйственного

механизма: реальность намечаемых преобразований. – Известия СО АН СССР.

1987 г. №13, сер.: Экономика и прикладная социология. Вып. 3, с. 33-37.

[21] См.: Развитие рабочего класса в социалистическом обществе. М., 1982

г., с. 429-449; Л.А. Гордон. Социальная политика в сфере оплаты труда. –

социалистические исследования, 1987, №4, с. 12-14.

Страницы: 1, 2