Старообрядцы конца 18 и начала 19 века

значения. Тогда не было веротерпимости, было лишь отрицание русской

народной веры. Под этой исторически неразумной ферулой старообрядчество

исторически жило, складывалось, сил набиралось, доканчивало строение своих

московских кремлей, едваедва не затмивших славы и блеска единого

общерусского московского Кремля.

Один из этих кремлей - Рогожское кладбище - сделался культурным и

экономическим оплотом огромной Белокриницкой половины старообрядчества.

Другой кремль - Преображенское кладбище - превратился в культурный

экономический и религиозный оплот другой - беспоповской половины

старообрядчества. Благодаря отсутствию иерархии при внутренней ее

"ненужности", здесь образовалась своя иерархия, и кладбище сделалось

"Сионом", т.е. для огромной народной массы приобрело такое значение, какого

не имел даже исторический московский Кремль.

Преображенское кладбище для старообрядцев - беспоповцев было то же, чем

Иерусалим для иудеев и христиан; его главный наставник, в особенности Семен

Кузьмич, пользовался в своих народных массах таким высоким почетом и

уважением, какого не имели ни Платон, ни Филарет синодальной церкви. Его

называли "патриархом", к его воле относились как к Божией воле, его

благословение превратилось в самую сущность святости.

К началу нового царствования, ко временам императора Николая Павловича,

спохватились, что "непризнание" религиозных сил народа не уничтожает этих

самых сил, а лишь только дает простор к их развитию. Сочли необходимым

вступить с старообрядчеством в открытый и кровавый бой; для этого боя были

вытребованы все наличные государственные и церковные силы, - и

старообрядчеству пришлось испытать тяжелые, печальные времена императора

Николая I.

2. ОТНОШЕНИЕ К СТАРООБРЯДЧЕСТВУ ПРИ НИКОЛАЕ ПЕРВОМ

Время императора Николая Павловича обозначилось необычайным расцветом

церковной жизни за весь синодальный период. Прежде всего весьма

замечательно случайное совмещение на императорском престоле царя,

вводившего строго систематический или казарменный порядок во все жизненные

явления, и на московской митрополии - Филарета, человека гениального ума и

железной воли, монаха-аскета и государственного деятеля, подчинявшего

церковную жизнь строгому школьному порядку. Это совмещение создало

удивительную гармонию между задачами государственными и церковными.

Благодаря содействию митрополита Филарета, государственные задачи

императора Николая I привились к церковной жизни больше, чем к жизни

государственной. Казарменный быт со строгой ответственностью за каждое

движение и за каждое слово, с распределением людей по систематически

отмеченным клеткам и рангам к общей жизни вовсе не привился. Он сделался

господствующим в жизни церковной и бюрократической и в последней не без

воздействия тогдашней духовной школы, являвшейся поставщицей огромного

чиновного класса.

То, что теперь называют бюрократизмом, т.е. распределением людей и даже

самой человеческой мысли по рангам, их регистрацией по входящим и исходящим

бумагам, - все это составляло внутреннюю сущность, сокровеннейший характер

духовной науки. Ни в одном просвещении не было такой стройной классификации

наук, как в духовном, и нигде, кроме духовного просвещения, не было такой

твердости и тонкости логического мышления. Эта логичность, доведенная до

точности математических формул, признавалась совершенством духовного

развития. Одним словом, и в жизни, и в мысли на долгое время воцарилась

средневековая схоластика. Когда она попадала в чиновный мир, она делалась

господствующею мыслью и постепенно, камень за камнем, созидала

грандиознейшее бюрократическое здание. Когда она встречалась с живою

человеческою мыслью, она уличала стихийное человеческое разумению в

нелогичности и отвертывалась от него, как от невежества.

Случайное соприкосновение с богословскою наукой таких гениальных людей,

как митрополит Филарет, О.А.Голубинский, Делицын, А.В.Горский и др.,

покрыло внутренний существеннейший недостаток богословской науки и сообщило

ей высокую славу. Митрополит Филарет, не будь он монахом, имел все данные

сделаться чрезвычайно великим государственным деятелем, способным затмить

дело и славу Бисмарка; О.А.Голубинский мог сделаться родоначальником

своеобразной русской философии, в роде и значении Канта на Западе; Делицын

по самой своей природе был философ-математик, в роде Лейбница, а

А.В.Горский был удивительнейшим богословом-богатырем, так что в русской

жизни ни до него, ни после не было подобного. Но все они не выразили своего

истинного призвания, все остались при духовной школе и своими гигантскими

фигурами заслонили существеннейшие недостатки этой школы: математическую

логичность, чуждую жизни и отрицавшую живое чувство и живые побуждения.

Все эти означенные условия создали то, что господствующий церковный

строй признавался вершиною знания и мудрости, казался совершеннейшею

жизнью, украшенною яркою зеленью и разнообразнейшими цветами. Совершенством

жизни казался именно логический распорядок, математическое распределение

людей по отдельным клеткам, составляющим в своей совокупности необыкновенно

замысловатую и чрезвычайно красивую фигуру. В этой фигуре видели

Божественный разум, за ней признавалось Божественное происхождение.

Благодаря этой фигуре, митрополит Филарет даже на закате своих дней, в

шестидесятые годы, крепостное право считал происшедшим от Бога, выражающим

высший разум. Ему казалось заманчивым и даже Божественным распределение

живых людей по мертвым клеткам шахматной доски.

"Всякий человек должен стоять, вытянувшись в струну, и держать руки по

швам" - вот основное правило, на котором созидался государственный и

церковный быт при императоре Николае Павловиче. Государство и церковь иначе

и не мыслились, как только необычайно стройным и бесконечно великим

взводом. Взвод этот представлялся, словно роскошная картина, обрамленным с

обоих флангов начальниками в живописных костюмах: с одной стороны - в

гражданских и военных мундирах, с другой - в церковных облачениях. На

каждом человеке лежала одна священная обязанность - хранить честь своего

мундира, если таковой имелся, и идти нога в ногу по команде старших.

Никаких живых потребностей - ни жизненных, ни умственных запросов, ни

религиозных побуждений - в отдельных лицах не предполагалось.

Если тогда в школах и практиковалось религиозное обучение, то, во всяком

случае, оно не было целью возбудить личную жажду религиозного знания, а

только лишь средством в живую душу влить мысль о "взводности" всей жизни,

целью освятить религией хождение нога в ногу. Душою и живым свидетелем

этого великого дела является знаменитый катехизис митрополита Филарета. Эта

всем известная книга удивительна по сочетанию религиозных истин с правилами

государственно-бюрократической мудрости. Вперемежку с религиозными и

нравственными положениями здесь чуть не в каждой строчке преподаются

наставления и советы, как держать себя в государственном строе или взводе.

Высочайшие богословские истины и глубочайшие нравственные правила в

катехизисе Филарета излагаются так, что непосредственно из них вытекают и

честь мундира, и маршировка по стройной команде, и святость рабства.

Наряду с этою стройностью государственного взвода религиозная жизнь

русского народа даже господствующего исповедания за означенный период

наполнена темными и кровавыми страницами. Она еще не исследована и в

будущем даст целые томы описаний, каким пыткам подвергался называемый

"православным" русский человек, стремившийся к личной религиозной жизни и

через это самое выходящий из всеобщего государственного фронта. Вот,

например, страничка из истории "пустынножительства в рославльских лесах".

Эти обширные леса в начале прошлого столетия облюбовали старцы из простого

"православного" люда. С ведома местных помещиков они селились здесь на

песках и в лесных трущобах. Строили крошечные кельи и предавались свято

чтимому церковью монашескому подвигу. Окрестные крестьяне видели в них

образец нравственного совершенства, шли к ним учиться христианскому

смирению и благочинию, дорожили их общением и призывали их на ответственные

посты наставников и руководителей целых общин. По всем скитам, пустыням и

отдельным кельям в рославльских лесах находились люди всякого монашеского

чина, включительно до архимандрита. Сюда шли из монастырей монахи,

тяготившиеся монастырско-бюрократическим строем и жаждавшие личной веры и

личного религиозного подвига, и простые люди, стремившиеся к личному

разумению хоть в чем-нибудь и о чем-нибудь, искавшие выхода из душных

тисков государства-ранжира и церкви, построенной поротно. Скиты эти имели

огромнейшее влияние на местную жизнь. В 1817 году умер один из владельцев,

в поместьях которых жили пустынники, отставной гвардии поручик Стефан Фомич

Повайло-Швыйковский. По своему завещанию он весь свой капитал отказал на

строившийся храм, крестьян отпускал на волю, предоставляя в их пользу все

свои земли и угодья. Под влиянием таких же свободных монахов-

"пустынножителей" и многие другие помещики края не менее человечно

относились к своим крестьянам и к местным народным нуждам; таковы Лошакова,

Броневская, Михаил Кулеша, его зять Феодор Гильдельшанц и другие.

Начиная с 1824 года местным властям посыпались доносы, в которых монахи

выставлялись развратителями народа, а помещики обвинялись в том, что они

"держат в своих лесных дачах неизвестных подозрительных людей и склоняются

ими к тому, чтобы крестьян сделать вольноотпущенными". Вследствие таких

доносов сначала схватили и засадили в острог монаха Арсения, затем в 1824

году разорили пустынь в Байгорах, а в 1825 - пустынь Екимовичскую. По всем

обширным лесам края устраивались настоящие облавы, пустынников рассылали в

разные стороны: приписанных к монастырям - в их обители, а остальных - на

родину или к месту приписки.

Летопись этих гонений дает следующие фактические сведения: "Отца

Афанасия при отношении от 18 октября 1825 года, суд препроводил в Свенский

монастырь; отец Досифей был выпущен из тюрьмы с лишком через два года и

отправлен в Оптину пустынь; архимандрит Геннадий из острога отправлен был в

Орел, в Площанский монастырь, а старец Авраамий ушел в жиздринские леса;

монах Арсений после долгих странствий по разным острогам попал в

Белобережскую пустынь; только один Дорофей вернулся из острога в

рославльские леса, но он поселился уже не в прежней своей пустыни, а в 15

верстах от нее, в имении помещика Брейера".

Эта маленькая летопись свидетельствует о духе "истребления",

господствовавшем во времена императора Николая I, подгонявшем под один

ранжир всякое живое чувство, всякое проявление веры. Дух истребления прежде

всего обрушивался на народную массу господствующего исповедания. Принуждали

ходить в церковь, но без всякого участия живой мысли; допускали строить

храмы, но по мысли начальствующих и чиновствующих. Церковь созидалась не

как живое общество чувствующих и думающих людей, а как красивый мертвый

механизм. Она выкристаллизовывалась как драгоценный, но бездушный камень.

Всякая живая мысль, всякое живое верование рассматривались как нарушение

этого искусственного церковного строительства.

"Церковь есть духовенство, т.е. такое правительственное учреждение,

которое не подлежит никакому воздействию со стороны народной верующей

массы, и нисколько не считается с народными побуждениями, думами и

чаяниями". Такой взгляд окончательно сложился при развитии русской

богословской науки в 30-х и 40-х годах прошлого столетия. Он не был делом

науки, не получил научной обработки и научного утверждения. Наука в лице

знаменитого Павского и Руднева, высказавшихся о живом народном участии в

церковной жизни, как бы противилась этому взгляду. Но, не смотря на это,

взгляд этот укрепился, вошел в жизнь, сделался духом и плотью правящих

сфер, включительно до последнего чиновника, с одной стороны, и сельского

дьячка, с другой. Он как нельзя более соответствовал общему

бюрократическому строю, даже больше - являлся душою этого самого строя и

его высшим освящением. Он был тем культурным началом, на котором зиждилась

вся великая русская религиозная жизнь.

Из означенного взгляда, названного в литературе 50-х годов византийскою

формою мышления, прежде всего вытекало оберегательство или охранительство

господствующего исповедания от всего, что могло бы дать какой-нибудь намек

на участие в церковной жизни народной мысли. Например, митрополит Филарет

любил освящать церкви и нередко весьма гневно выговаривал старосте-

храмоздателю просто за окраску, за какую-нибудь зеленую или желтую кайму,

которая не понравилась его святительскому глазу. Какое значение имеет

полоска той или другой краски, цвет церковной крыши, высота колокольни,

весь колокол, и в каком подчинении все это находится к высшей церковной

власти? Никакому самому строгому богослову не придет в голову ставить и

разрешать подобные вопросы. Но церковный бюрократизм, въевшийся в плоть и

кровь, рассуждал иначе, и по нему выходило, что всякое пятнышко на

церковном здании, всякий мазок кистью может быть сделан только с

консисторского разрешения и архиерейского благословения, чтобы не было

никакого проявления свободной мысли человека-мирянина, чтобы ничто не могло

подать повода о каком-либо участии в церкви живой человеческой мысли.

В 1857 году Н.Н.Гиляров-Платонов написал очень обширную и обстоятельную

критику на известную "Историю русской церкви Макария". Критик высказал

сожаление, что историк ни одним словом не обмолвился о жизни русского

народа как общества верующих, как церкви. Ни светская, ни духовная цензура

этой статьи не пропустила, и она появилась только через два года, когда

автор рискнул пропустить ее за своей собственной цензурой. Статья вызвала

негодование синода: в мысли об участии народа в церковной жизни усмотрели

не только погрешность, но и еретическое направление.

В этой насильственной недоступности, в которую поставлена была живая

мысль к интересам религии и церкви, лучшие русские люди видели главную

причину того бесплодия, которым при императоре Николае I была поражена

русская мысль, и все образование и корень многих печальных явлений в нашей

церковной организации. Даже М.Катков в 1858 году высказался, что

"православная церковь, по своей сущности должна быть чужда инквизиционного

начала и полицейского духа; что прививать к ней этот дух, столь противный

ей, значит - низводить ее на арену человеческих страстей и преходящих

мнений, унижать ее достоинство, оскорблять ее характер, затемнять ее святую

сущность и скоплять против нее напрасную горечь в умах". Высказывая это,

Катков тогда же требовал "свободы слова" для обсуждения высших религиозных

и церковных вопросов и возмущался указанным "охранительным" началом,

превращающим народную религиозную жизнь в "искусственные препараты".

Если "охранительное" начало приводило в негодование таких людей, как

Аксаковы, Гиляров, Катков, - то какие чувства возбуждало оно в простой

народной массе? Религиозная совесть первых ни в каком случае, несмотря на

весь ужасающий нас тогдашний режим, не могла подвергнуться гонению в их

обыденной обстановке; правда, Гиляров за живое отношение к истории

старообрядчества и за мысль о живом участии народа в церковной жизни был

"по собственному прошению" удален митрополитом Филаретом с академической

кафедры, но он все же не был раздавлен, не был отослан на "увещание" в

консисторию. Простой народ находился в совершенно иных условиях: его

религиозная совесть выражалась не в теоретических вопросах, а в видимых

конкретных предметах и была всегда на виду низших церковных чинов -

священников и причетников, и от них доходила до чинов высших - благочинных,

консисторий и архиереев.

"Охранительное" начало тщательно выметало все, что бы так или иначе

напоминало о старообрядчестве. Восьмиконечный крест на церковных куполах

обязательно сменялся на четырехконечный и вовсе не допускался на вновь

строящихся храмах. Старинные иконы, случайно уцелевшие в церквах, сносились

на чердаки, в подвалы и заменялись иконами нового письма. Двуперстное

сложение на иконах переделывалось в именословное и троеперстное.

Старопечатная книга, найденная в избе истого "православного" ревнителя

церкви, являлась "оказательством" старообрядчества и отбиралась с подпискою

"впредь таких книг не приобретать и у себя не держать". Привычка к

"двуперстному" сложению вела на "увещание" благочинного, консистории,

особой комиссии и часто заканчивалась острогом.

"Охранительное" начало в применении к простой народной массе, как видно

из приведенных примеров, являлось началом "истребления" старообрядческого

духа, сохранившегося в народной жизни. Это явление, решительно замолчанное

духовными исследователями, привело Церковь-народ к внутренним потрясениям и

создало такие условия, которые не только парализовали гонения на чистое,

замкнувшееся в особые согласия старообрядчество, но и вдохнуло в него новую

жизнь и расчистило для него пути к дальнейшему внешнему расширению и

внутреннему развитию.

На старообрядцев при Николае I, по меткому выражению Н.Н.Гилярова-

Платонова, смотрели как на людей, вышедших из фронта, выпятивших грудь не

по линии, по которой расставлены люди-солдаты. Этот взгляд был ярким

выражением всей государственной системы императора Николая I. Он как нельзя

больше соответствовал духу и характеру церковной жизни и духовной школы.

Благодаря искусственной глубине своей мысли, церковные деятели и богословы

никакой мысли и в старообрядчестве не усматривали: старообрядцы казались

им просто глупыми невеждами, не вкусившими никакой мысли. Благодаря

необыкновенной логичности своего мышления и на этом мышлении созданного

представления о Божественном устройстве всего мира, богословы и церковные

деятели смотрели на старообрядцев как на людей, нарушающих гармонию мира.

Как таковые нарушители старообрядцы подлежали окончательному истреблению,

предопределенному Божественным разумом и оправдываемому общим стройно-

логическим миросозерцанием.

Через все изложенные условия создалась внутренняя потребность в гонениях

против старообрядцев, и явилось оправдание этих гонений богооткровенной

мыслью: они казались не только допустимыми, но и священными.

III. НАЧАЛА СТАРООБРЯДЧЕСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ

При самом появлении старообрядчества на его стороне стояли люди не менее

образованные в тогдашнем смысле, чем и люди реформ. Протопоп Аввакум может

быть причислен к выдающимся людям человечества. По силе, изяществу и

необыкновенной одухотворенности своего слога он принадлежит к созидателям

могучего русского литературного языка. Некоторые его описания природы и

человеческих движений по своей литературной красоте стоят нисколько не ниже

выдающихся произведений первоклассных писателей. Однажды на собрании

миссионерского братства Петра митрополита тогдашний председатель его,

епископ Виссарион, благодарил Н.Субботина за издание сочинений протопопа

Аввакума (VIII т. Материалов для истории старообрядчества).

- Прочитал я, - говорит епископ господствующей церкви, сочинения

Аввакума. Какая сила, какой талант! Это Пушкин 17-го столетия. Здесь

основание настоящего литературного русского языка. Современники и

позднейшие наши писатели не воспользовались литературными приемами

Аввакума, и наш язык хромал до Пушкина. Если бы русская литература пошла по

следам, указанным Аввакумом, она была бы совершенно иною, ушла бы вперед на

целых два столетия. Вы, Николай Иванович, сделали ценное открытие, и вас

необходимо благодарить за издание этих сочинений; этим вы поставили себе

памятник. При последних словах архиерей сделал Субботину поклон. Профессор-

расколовед поморщился на такое восхваление архиереем родоначальника

старообрядчества.

Говоря вообще, памятники первой старообрядческой письменности ни в каких

отношениях не ниже произведений лучших тогдашних писателей господствующей

церкви. Это же самое явление наблюдается и в петровские времена. Сочинения

братьев Денисовых и других выговских пустынножителей поражают изяществом

слога, разнообразием и глубиною догматических, канонических и церковно-

исторических знаний, пониманием человеческой жизни. В литературном и

фактическом отношениях они не ниже, если не выше, самых первых тогдашних

писателей господствующего исповедания Феофана Прокоповича и Димитрия

Ростовского. Так называемые "торжественники" (поучения на праздники) Андрея

Денисова обладают большими литературными достоинствами, чем Четии-Минеи

Димитрия Ростовского.

Училище Выговского монастыря, как теперь достоверно известно, по своему

образовательному значению стояло выше тогдашних школ при архиерейских

домах. То же самое можно сказать и о других старообрядческих школах. В

то время даже священники господствующей церкви нередко отдавали своих

детей в школы старообрядческие.

Начиная с возникновения "раскола" до Екатерины II, т.е. в

продолжение целого столетия, главнейшие представители старообрядцев и

господствующих не имели какого-либо существенного различия по своему

образованию. Даже выходцы из киевской академии, начиная с Петра, во

множестве занимавшие епископские кафедры в Великой России, не могли сделать

этого различия существенным. Через Андрея Денисова, талантливого

воспитанника той же киевской академии, начала западнорусской

образованности, точнее вся внешняя ученая техника, на долгое время свили

Страницы: 1, 2, 3