Рабовладение у восточных славян VIII-Х вв.

Поскорей Владимир кольчужился,

И брал любимого подручника,

Старого казака Илью Муромца,

Брал и княгиню Опраксию,

И поехал к Чурилушке во Киевец.

Былинное «кольчужился» не оставляет сомнений относительно того, что речь

идет именно о военном предприятии киевского князя.

Иногда в роли «подручников» вместо Ильи Муромца выступают другие русские

богатыри:

Втапоры Владимер-князь и со княгинею

Скоро он снаряжается,

Скоря тово поездку чинят;

Взял с собою князей и бояр

И магучих богатырей: Добрыню Никитича

И старова Бермята Васильевича,

Тут их собралось пять сот человек

И поехали к Чурилу Пленковичу.

Важную информацию заключают варианты, в которых воины князя Владимира

выступают безымянно:

Тута солнышко Владимер стольне-киевский

Выбирает лучших товарищей,

Князей и бояр, захватил он русских богатырей,

Набрал партию да людей семдесят,

С молодой княгинею он прощается,

В путь-дороженьку да снаряжается.

Приведенные тексты позволяют высказать предположение о том, что с точки

зрения социальной структуры войско Владимира не было однородным. Оно

состояло из знатных и простых воинов, т. е. представителей общественной

верхушки и рядового люда. Перед нами, следовательно, поход воинства

полянской общины против враждебного племени Чурилы, поход, подобный многим

из тех, что запечатлены Повестью временных лет.

Воины Чурилы не могли противостоять киевской рати, чем и объясняется

дальнейшая его служба Владимиру. В большинстве былинных вариантов Чурилу

побуждает к службе князь Владимир. Внешне это выглядит как приглашение, а

по существу есть принуждение. Во всяком случае, нотки приказа здесь звучат

явственно: «Втапоры Чурила князя Владимира не ослушался». Характерно и то,

что служба Чурилы отождествляется с бедой:

Кто от беды откупается,

А Чурила на беду накупается.

Да иной от беды откупается,

А Чурила на беду и нарывается.

Служба Чурилы связана с дворцовым хозяйством Владимира. Сперва он служит

"курятником»: «И живет-то Чурила во Киеве у князя Владимира в курятниках".

Затем мы видим его "стольником", который "ходит де ставит дубовые столы",

т.е. выполняет обязанности простого слуги. Все, что делает Чурила, в

былине называется "работушкой": Говорит Владимир стольнекиевский:

Тебе дам работушку да стольником,

Стольником да чашником,

Расставляй-ко, молодец, столы дубовые,

Полагай-ко чаши золоченый,

Наливай-ко яствушки сахарнии,

А напиточки да все медвяные,

Станови-тко вина заморский.

В княжеском доме Чурила только слуга, почему он за стол не садится, а лишь

вокруг столов «похаживает», иначе - прислуживает. Гостей Чурила обслуживает

с необыкновенной легкостью, красотой и изяществом. «Княженецкие жены» им

любуются, а у «молодой княгинишки Опраксии», супруги Владимира, голова

кругом пошла, хлеб в горле застрял и вино «во рту застояла-си». Апраксия

обращается к мужу с весьма рискованной и столь же сомнительной просьбой:

Смини Чурилушки работушку,

А не стольником-то быть ему, не чашником,

А быть ему до постельником,

Чтобы в нашей-то да светлой спаленки

Убирал бы кроваточки тисовые,

Постилал бы перинушки пуховые,

Покрывал бы одеяла соболиные.

Князь разгневан, чувствуя себя опозоренным перед гостями. Но Апраксия не

отстает от него:

Если не возьмешь Чурилы во постельники

Оберегать кроваточки тисовые,

Расстилать перинушки пуховые,

То возьми Чурилу в рукомойники;

Встану по утру да ранешенько,

Чтоб Чурилушко да сын Плёнкович

Наливал мне воду в рукомойничек,

Подавал бы полотенышко камчатое.

Опасаясь за свою супружескую честь, князь Владимир решил держать Чурилу

подальше от Апраксии и сделал его «зазывальщиком»:

Ты езди-тко по городу по Киеву

Зазывать гостей да на почестный пир

Ты князей, бояр да и с жонами,

А богатырей да одиноких

всех купцов, людей торговыих.

Служба "зазывальщиком" - последняя «работушка - которую выполнял Чурила при

княжеском доме. Владимир отпускает его со словами:

Да премладьй Чурило ты сын Пленкович!

Да больше в дом ты мне не надобно.

Да хоша в Киеви живи, да хот домой поди

Да поклон отдал Чурила да и вон пошол.

Таким образом, былина о молодости Чурилы рисует военное противоборство

племенного союза полян с каким-то соседним восточнославянским племенным

объединением, в результате которого Полянский князь одержал победу и взял в

плен вождя из вражеского стана, отправив его в Киев, где он, низведенный до

рабского состояния, должен был прислуживать киевскому князю. Былина,

следовательно, позволяет увидеть, какое применение находили пленники-рабы в

повседневной жизни восточнославянской знати. Вместе с тем она

свидетельствует и о том, что практика срочного рабства с присущим ей

отпуском невольников на свободу по истечении определенного времени, еще не

исчезла полностью из социальной жизни восточных славян, что нами уже

отмечалось на материале показаний других источников.

Надо сказать, что не только с целью бытовых услуг восточнославянская знать

обзаводилась рабами-пленниками. Не менее существенными были соображения

престижа в обществе, укрепление социального статуса, ибо, как верно говорил

Г.Нибур, "на низших стадиях культуры человек не может выстроить дворца, или

держать автомобиль, или покупать картины и может выказать свое богатство

народу, только окружив себя большим количеством людей или домашних

животных". В древних обществах «обладание большим количеством рабов служит

признаком отличия», оно, «подобно всякой другой собственности, указывает на

богатство, а где рабы приобретаются посредством захвата на войне - на

мужество владельца».

Как и прежде, обращаемых в рабство пленников восточные славяне использовали

для военных целей. Но если раньше рабы-пленники как бы восполняли убыль

родовых отрядов и племенного войска, то теперь они группировались вокруг

отдельных лиц, прежде всего вождей и правителей, сбиваясь в боевые дружины,

выступавшие нередко в качестве личной гвардии властителей. Яркой

иллюстрацией тому является рассказ Ибн Фадлана о царе русов: «Один из

обычаев царя русов тот, что вместе с ним в его очень высоком замке

постоянно находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников,

причем находящиеся у него надежные люди из их числа умирают при его смерти

и бывают убиты из-за него». Умерщвление «сподвижников» царя после его

смерти - верный признак их рабского состояния. Принадлежность рабов-

«сподвижников» к соплеменникам князя, судя по всему, исключается.

Нечто похожее открывается в отроках, состоявших при княгине Ольге.

Летописец, изображая сцену тризны по князю Игорю, устроенной вдовствующей

княгиней в Древлянской земле, говорит: «И повеле людем своим съсути могилу

велику, и яко соспоша, и повеле трызну творити. Посем седоша деревляне

пити, и повеле Ольга отроком своим служити пред ними... И яко упишася

деревляне, повеле отроком своим пити на ня, а сама отъ-иде кроме, и повеле

дружине своей сечи деревляны; исе-коша их 5000». Отроки, как видим, -

слуги. Но они выполняли и военные функции, входя в княжескую дружину на

правах младших ее членов. Служебная роль отроков проглядывает также в

сюжете о греческих дарах князю Святославу: «И поведоша Святославу, яко

придоша грьци с поклоном. И рече: "Въведете и семо". Придоша и поклонишася

ему, и положиша пред ним злато и паволоки. И рече Святослав, кроме зря,

отроком своим:"Схороните"". Отроки прислуживают князю, но наряду с этим

являются и его ближайшим вооруженным окружением. Сама по себе служба

отроков есть признак рабской зависимости.

Весьма симптоматично, что в старославянском, чешском и словацком языках

слово "отрок" означало раб.

Этимология этого слова приподнимает завесу над происхождением рабства

отроков. По мнению лингвистов, оно, будучи общеславянским, образовано с

помощью отрицательного префикса от- («не») от рок, «говорящий». Отсюда

отрок - неговорящий, бессловесный." Обычно данное значение истолковывают

как не говорящий, т.е. «не имеющий права речи, права голоса в жизни рода

или племени, не имеющий права говорить на вече». Однако можно предположить

и другое. Вполне возможно, что в древности отроками славяне называли не

только детей, но и тех, кто не умел говорить на славянском наречии -

пленников из чужих, неславянских земель. В этой догадке мы опираемся на

мнение выдающегося знатока славянских древностей Любомира Нидерле, который

писал: «Слово отрок (otrok) первоначально означало того, кто не умеет

говорить, и отсюда легко объяснить, почему им назывались и дети и

иноплеменные пленные". Еще раз возвращаясь к данной теме, Л.Нидерле

отмечал, что поначалу отроками называли тех, "кто не умел говорить, то есть

и детей и чужеземных работников». Отроки, стало быть, составляя разряд

военных слуг князя, свою родословную вели от рабов-пленников. Они, конечно,

не являлись новообразованием X в. Их появление при восточнославянских

князьях надо, вероятно, связывать с возникновением в IX в. постоянных

княжеских дружин.

Полагаем, что сказанного вполне достаточно, чтобы заключить о наличии у

восточных славян обращенных в рабство пленников, используемых в военном

деле.

Еще одна сфера приложения рабского «труда» у восточных славян VIII-Х вв. -

наложничество, доставшееся в наследство от предшествующих времен. То была

доступная всем (от рядовых до знатных) форма использования пленных женщин.

По рассказу Ибн Русте, славянский царь ежегодно объезжает подвластных ему

людей. «И если у кого из них есть дочь, то царь берет себе по одному из ее

платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У

кого же нет ни сына, ни дочери, то дает по одному из платьев жены или

рабыни в год». Замена платья жены на платье рабыни не оставляет сомнений в

том, что под последней надо разуметь наложницу.

Б. А. Рыбаков, осмысливая свидетельство Ибн Русте, замечал, что «рабыни

есть даже у простых людей». С этим замечанием ученого следует согласиться.

Известие Ибн Русте, действительно, дает основание говорить о наличии

наложниц у самых широких кругов восточнославянского люда. Тем более не

приходится сомневаться в том, что наложницы из рабынь являлись непременной

частью досуга знати. К тому же у знатных лиц, по всему вероятию, наложниц

было больше, чем у рядовых соплеменников. Особенно отличались в этом

отношении властители. Ибн Фадлан рассказывает, что ложе царя русов «огромно

и инкрустировано драгоценными самоцветами. И с ним сидят на этом ложе сорок

девушек для его постели. Иногда он пользуется как наложницей одной из них в

присутствии своих сподвижников..."

Вспоминается и князь Владимир Красное Солнышко, который имел 300 наложниц в

Вышгороде, 300 в Белгороде и "200 на Берестове в селци". Сам Владимир был

"робичичем", т.е. сыном Святослава от рабыни. Нам она известна. Это -

Малуша, "ключница" княгини Ольги. Любовные подвиги царя русов и князя

Владимира, описанные Ибн Фадланом и древнерусским книжником, связаны,

безусловно, с традициями, уходящими в глубь времен и обусловленными не

столько половыми наклонностями правителей, сколько архаическими

представлениями о роли и назначении носителей власти.

Древние люди верили, что жизнь и душа вождя «симпатическими узами связана с

благосостоянием всей страны, что в случае его заболевания или старения

заболеет и перестанет размножаться скот, урожай сгниет в полях, а эпидемия

унесет людские жизни... Весьма симптоматичен в этой связи тот признак

одряхления, который решает участь правителя, а именно его неспособность

сексуально удовлетворить своих многочисленных жен, другими словами,

продолжать род». Отсюда становится понятной пикантная подробность,

сообщаемая Ибн Фадланом: соитие царя русов с наложницами в присутствии

своих «сподвижников», чем удостоверялась физическая сила царя и,

следовательно, его споспособность дать управляемому им народу

благоденствие, Своеобразной проверкой потенций правителя являлась

многочисленность жен (наложниц) царя русов и князя Владимира. О последнем

летописец судит с точки зрения христианской морали, обличая в нем

женолюбца, "побежденного похотью женской". Летописатель либо ничего не

понимал, либо делал вид, что ничего не понимает. В действительности же

общение со множеством наложниц - это вменяемая в обязанность обычаем

тяжелая работа, подтверждающая право царя и князя на власть. По опыту

различных древних народов известно, что именно наложницы-жены первыми

оповещали о наступающей слабости правителя, подводя роковую черту под его

карьерой.

Мы далеки от того, чтобы в случае с царем русов и особенно с князем

Владимиром усматривать проявление древних верований в их первозданном

свойстве. Скорее всего время и обстоятельства внесли здесь свои изменения,

деформировав старые представления. Но они, несомненно, еще сказывались на

поведении восточнославянских властителей, причем не только высших, но и

рангом пониже. В результате устанавливается еще одна из внутренних

потребностей восточнославянского общества в женских полонах.

Наконец, пленники-рабы удовлетворяли религиозные нужды восточных славян в

качестве кровавых жертв, приносимых языческим богам. Человеческие

жертвоприношения были довольно распространенным явлением у восточных

славян, о чем судим по известиям восточных писателей. Согласно Ибн Русте,

среди русов находились «знахари, из которых иные повелевают царем как будто

они их (русов) начальники. Случается, что они приказывают принести жертву

творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если

знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак невозможно. Взяв

человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву

на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу».

О том же пишет Гардизи: «Есть у них знахари, власть которых

распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину,

накинет им на шею веревку и повесит, пока те не погибнут и говорит "это

указ царя", - то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства».

Ибн Русте и Гардизи не уточняют, кого знахари приносили в жертву:

соплеменников или чужеземцев-пленников. Зато Лев Диакон, о свидетельстве

которого уже шла речь, сообщает, как русы, совершая обряд похорон, закололи

«по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин". В Повести временных

лет под 983г. читаем: «Иде Володимер на ятвягы, и победи ятвягы, и взя

землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиром с людьми своими".

Поход Владимира на ятвягов был, как видим, успешным. Несомненно, что он

сопровождался захватом пленников часть которых по возвращении в Киев князь

принес в жертву «кумирам». Так позволяет думать применяемый летописцем

термин «треба», который в другом летописном тексте напрямую связан с

человеческими жертвоприношениями: «И жряху им (кумирам - Я. Ф.), наричюще я

богы, и привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесом, и оскверняху землю

требами своими».

Вернувшийся из удачного похода Владимир совершил кровавую благодарственную

жертву кумирам, даровавшим ему победу. Значит, рабы-пленники служили русам

необходимым материалом для отправления языческого культа, что также

вызывало потребность «ополонений».

Прослеживая в источниках свидетельства о захвате восточными славянами

пленных с целью удовлетворения военных, религиозных, бытовых и брачных

нужд, а также ради обогащения посредством «пленопродавства» и для повышения

престижа в обществе, мы не находим в письменных памятниках указаний на

использование пленников-рабов в производстве. Если характеризовать их

положение с точки зрения социально-экономической, то следует сказать, что

перед нами рабы, занятые в сфере прислуживания своим господам, т. е. в

непроизводственной сфере. Так продолжалось, по крайней мере, до X столетия,

когда древнерусские князья стали обзаводиться селами, где велось

промысловое хозяйство. Кто жил в княжеских селах, были ли они населены

постоянными жильцами, мы не знаем, поскольку не имеем на сей счет никаких

сведений. Правда, некоторые историки полагают, что там находились

представители покоренных Киевом соседних восточнославянских племен.

Данное предположение вполне вероятно. Во всяком случае, исторический опыт

древних народов показывает, что пленников нередко «сажали на землю в

специальных поселках и взимали с них дань продуктами земледелия и ремесла».

В этой связи определенный интерес представляют наблюдения Б.А.Тимощука,

касающиеся селения, расположенного поблизости от Ревнокского городища на

Волыни. По мнению ученого, в этом селении-спутнике, помимо ремесленников,

находились землевладельцы-смерды, эксплуатируемые обитателями соседствующей

крепости, которых он относит к социальной верхушке. «Восточнославянское

население, - пишет Б. А. Тимощук, - могло попасть в зависимость от княжеско-

дружинной знати в процессе "окняжения" той или иной территории, который

сопровождался ликвидацией общинных центров». Окняжение общинной земли с

освоением живущего на ней земледельческого люда - историографический миф,

легший в основу теории, доказывающей существование в Киевской Руси

государственного феодализма. Если идея Б. А. Тимощука о смердьем составе

населения в Ревно верна, то разгадку появления занимаемого им поселка

следует искать не на путях мнимого «окняжения», а в другой, более

исторически реальной плоскости.

Л.В.Данилова, развивая мысль Б. А. Тимощука, говорит: «Обособленность

поселений ремесленников и сельчан, обслуживавших потребности крепости, а

также меньшее число остатков на месте их жилищ, по-видимому, предполагает

их известное неравноправие. Б. А. Тимощук увидел в сельчанах, обязанных

выполнять какие-то повинности в отношении общинной верхушки и военно-

дружинного слоя предшественников древнерусских смердов. Хотя полемика по

поводу социального статуса смердов, называемых Русской Правдой летописью и

другими источниками, еще продолжается, и конца ей не видно, совершенно

ясно, что это достаточно широкий слой зависимого неравноправного населения,

истоки формирования которого уходят в глубь веков. Гипотеза Б. А. Тимощука

о зависимом статусе сельчан, населявших спутники-городища, приобретает

особую убедительность в свете вывода И. Я. Фроянова о том, что смерды

Киевской Руси-люди зависимые и не принадлежащие к местной общине, скорее

всего пленники. Сходное предположение может быть высказано и в отношении

ремесленников, приставленных обслуживать нужды городища».

Л. В. Данилова, принимая наш взгляд на смердов как иноплеменников,

приведенных в качестве полона и поселенных на земле победителей, вносит

соответствующую поправку в построения Б. А. Тимощука, перенося центр

тяжести с вопроса о внутриплеменном принуждении на проблему господства и

подчинения в межплеменном аспекте. И это правильно, ибо, как разъясняет

сама исследовательница, «появление социального неравенства внутри родовых

общин, родов, племен и других объединений, связанных кровнородственными

отношениями, было затруднено». Вот почему «оно возникало прежде всего во

взаимоотношениях отдельных общностей». Здесь, как нам кажется, лучше

следовало бы сказать, что появление социального неравенства внутри

родственных союзов было «не затруднено», а исключено, что оно поэтому

возникало не «прежде всего», а только во взаимоотношениях отдельных

общностей. Возникновение социального неравенства внутри названных общностей

произойдет с распадом кровнородственных объединений и с устройством

общества на территориальных началах.

Б.А.Тимощук пытается обнаружить соседскую общину у восточных славян X в. и,

таким образом, представить появление поселений зависимых землевладельцев

как следствие внутренних процессов, переживаемых восточнославянским

обществом. Но в итоге он дает противоречивую картину, в которой не

различить внутреннее принуждение от внешнего порабощения. Ученый пишет:

«Итак, конкретные археологические материалы и свидетельства письменных

источников позволяют сделать вывод о том, что часть местного

(восточнославянского) населения попадала в зависимость от княжеско-

дружинной знати в процессе ликвидации общинных центров. Конечно, в тягшую

зависимость население попадало и по другим причинам. Но в ранний период

строительства княжеских крепостей основную массу зависимого

восточнославянского населения составляли те жители, которые оказывали

сопротивление приходу новых феодальных порядков и попадали в зависимость

как пленные, но были наделены землей и эксплуатировались как крестьяне.

Зависимое население жило отдельными поселениями (они в летописях

упоминаются как княжеские села), которые чаще всего располагались вблизи

княжеских крепостей, и на их территории сохранялись по традиции общинные

порядки». Весьма сомнительно, чтобы пленники, поселенные в специальных

поселках, расположенных рядом с «княжескими крепостями» сохраняли «общинные

порядки». Эти пленники - не общинники, а рабы, находившиеся под жестким

контролем княжеских надсмотрщиков и жившие по установлениям своего

владельца. Никоим образом нельзя говорить об их феодальной зависимости. Они

состояли в рабской неволе.

Отвергая некоторые построения Б. А. Тимощука, мы, однако, считаем

достаточно правдоподобным его предположение о наличии на Руси X в.

поселений с пленниками, работающими в княжеском хозяйстве. Косвенно это

подтверждают, как уже отмечалось нами, летописные сообщения о селах,

принадлежащих киевским князьям. Надо думать, что эти села не пустовали, а

населялись. По условиям же того времени населить их можно было только

инородцами, или пленниками, поскольку формирование зависимого люда на

внутренней, местной почве не имело под собою необходимых социально-

экономических оснований. Факты, хотя и единичные, укрепляют нас в этой

мысли.

В Истории В. Н. Татищева читаем о князе Святославе, который «ясы и косоги

победил» и «много привел в Киев на поселение». Эта запись содержится во

второй редакции татищевской Истории. В первой редакции она выглядит

несколько иначе: «И ясы победи, и косоги, и приведе я многи ко Киеву». О

поселении пленников здесь, как убеждаемся, ничего не говорится. Но в

примечании к данной записи В. Н. Татищев замечает, что «козары и косоги по

завоевании переведены были и поселены около Киева». Отсюда заключаем: в

Киевской Руси середины X в. поселение пленников на землях полянской общины

становится более или менее обычным делом. Местом поселений могли быть и

княжеские села. По нахоженному предшественниками пути шли князья Ярослав и

Мстислав, когда в 1030 г. «собраста вой мног, идоста на Ляхы, и заяста

грады червеньскыя опять, и повоеваста Лядьскую землю, и многы ляхы

приведоста, и разделивша я. Ярослав посади своя по Ръси, и суть до сего

дне».

Итак, мы считаем вероятным, что часть приводимых с войны пленников-рабов

восточные славяне поселяли на собственной племенной территории. При этом

преследовались разные цели: военно-оборонительные, если пленников размещали

на южном пограничье со степняками (например, по Роси), и производственные,

если приведенный «полон» сажали на владельческую землю, именуемую селами.

Возвращаясь к восточнославянскому рабовладению, надо сказать, что по

сравнению с «антским периодом» на протяжении VIII-Х столетий в институте

рабства у восточных славян многое переменилось. Появилось бессрочное

рабство, хотя сохранялось и прежнее ограничено" определенным временем

рабское состояние. Но постепенно не обычай, а воля господина определяет

судьбу раба, что также переходило в обычаи, давший позднее право

рабовладельцу распоряжаться жизнью и смертью тех, кто находился у него в

рабской зависимости.

К числу новых явлений следует отнести зачатки внутреннего рабства, впрочем,

весьма слабые и маловыразительные.

Еще одна перемена состояла в том, что рабы из подвижной и неустойчивой

группы, растворявшейся в свободном населении, мало-помалу соединялись в

отдельную социальную категорию, послужившую основой для развития

рабовладельческого уклада.

Новым было и то, что рабы приобрели меновую стоимость и мощным потоком

хлынули на внешний рынок. Есть достаточно данных, чтобы говорить о

значительном подъеме работорговли у восточных славян IX-Х вв. Если в

прежнюю эпоху выкуп из рабства преобладал над торговлей рабами, то с этих

пор превалировать начинают торговые сделки живым товаром. Причем, хотя и

очень медленно, но шаг за шагом развивается внутренняя работорговля,

достигшая в X в. некоторых успехов.

Несколько разнообразнее стало использование рабов: за них получали выкуп,

ими торговали (преимущественно на внешнем рынке), применяли в качестве

воинов и слуг, приносили в жертву языческим богам, их копили ради

повышения престижа в обществе, широкое распространение получило

наложничество рабынь.

В источниках вплоть до X в. не прослеживается эксплуатация рабов в

производстве. Предположительно, конечно, можно думать, что пленники-рабы,

приводимые домой простыми восточнославянскими воями, включались в

производственную деятельность и трудились вместе и наравне с другими

членами семейно-родовых коллективов в тех краях, куда забросила их судьба.

С X в. появляются первые признаки использования труда рабов-пленников в

княжеских селах. Но в целом рабский труд не играл сколько-нибудь заметной

роли в экономике восточнославянского общества, и потому едва ли можно

говорить о наличии у восточных славян VIII-X вв. рабовладельческого

хозяйственного уклада.

Необходимо еще раз подчеркнуть, что восточнославянские рабы указанного

времени - в подавляющей массе бывшие пленники. Внутреннее рабство едва

только прорастало, будучи практически неприметным. Войны - единственный, в

сущности, источник пополнения рабов в восточнославянском обществе.

Обращение в рабство пленников являлось своеобразной формой эксплуатации

одних племенных общностей другими. Это означает, что социальное неравенство

у восточных славян не имело еще внутренних стимулов и было локализовано в

области межплеменных отношений.

Нельзя также забывать, что в пленениях находило выражение также

превосходство сверхчувственных потенций того или иного этнического

образования над своими соседями. Следовательно, побудительные мотивы

полонов возникали не только в материальной, но и в духовной сфере.

Раб-пленник являлся наиболее древней фигурой зависимого люда на территории,

занятой восточным славянством. Естественно предположить, что в

древнерусских письменных источниках он должен быть упомянут прежде, чем

какой-нибудь представитель иных групп зависимого населения. И вот тут наше

внимание привлекают термины «челядь», «челядин».

Страницы: 1, 2