Историческая школа Германии

реализуются во всяком месте и во всякое время. Она также воображала, что

основанная ею на этих законах экономическая политика имеет универсальное и

повсеместное применение. На место этого абсолютизма, говорят экономисты-

историки, нужно отныне поставить релятивизм (относительность) как в

практике, так и в теории.

И в практике, прежде всего. Однообразное экономическое

законодательство невозможно было бы применять одинаково во все эпохи и во

всех странах. Оно должно приспособляться к изменчивым условиям места и

времени. Искусство государственного человека состоит в умении применять

принципы к новым потребностям, находить оригинальные решения для новых

проблем. Менгер признает, что этот общий принцип, провозглашаемый в течение

веков, столь очевиден, что он, без всякого сомнения, встретил бы сочувствие

со стороны Смита, Сэя или даже самого Рикардо, хотя они иногда забывали

его, вынося слишком строгий приговор об институтах прошлого времени или

превознося «laissez faire» в качестве универсального средства.

Но - и этой второй идее историческая школа придает наибольшее значение

- экономическая теория и сформулированные ею экономические законы имеют

совершенно относительную ценность. Вот истина, которая до сих пор не

признавалась. Законы физики или химии, с которыми классики охотно

сравнивают экономические законы, с необходимостью реализуются всегда и

повсюду. Не то происходит с экономическими законами. Книс особенно

настаивал на этому пункте. «Подобно условиям экономической жизни, - говорит

он, - и экономическая теория, каковы бы ни были ее формы и содержание, ее

аргументы и выводы, есть продукт исторического развития ... она заимствует

основу своей аргументации у исторической жизни и должна придать своим

выводам характер исторического решения; точно так же "общие законы"

экономии - не что иное, как историческое объяснение и последовательное

обнаружение истины; на каждом этапе они представляются обобщением истин,

ставших известными до известного пункта развития; их нельзя признать

окончательными ни в смысле их количества, ни в смысле формулировки».

В этом месте, довольно, впрочем, темном и расплывчатом, как вообще

весь язык Книса, выражается та верная идея, которую другие экономисты

сформулировали более определенным образом, а именно, что экономические

законы являются и временными, и условными. Временными в том смысле, что ход

истории, выдвигая новые факты, которые не обнимаются существующими

теориями, постоянно заставляет экономиста изменять формулы, которыми он

довольствовался до тех пор. Условными в том смысле, что экономические

законы оправдываются в действительности лишь при том условии, если не

наступают некоторые другие обстоятельства, которые нарушают их действие;

так что история, модифицируя эти обстоятельства, может на время устранить

или прикрыть следствия, которые обыкновенно вытекали из известных причин.

Было бы, может быть, небесполезно напомнить об этом, по крайней мере, тем

экономистам, которые представляли свою теорию чем-то вроде окончательного

откровения или предполагали основать на ней абсолютно непогрешимые

предсказания.

Но Книс сильно преувеличивает, думая, что таким образом определенный

релятивизм экономических законов ставит резкое различие между ними и

другими научными законами. Физические и химические теории, как это

правильно подметил Маршалл, тоже модифицируются в зависимости от того, как

новые факты делают негодными старые формулы. Они тоже временны. Они в то же

время и условны в том смысле, что они оправдываются лишь при отсутствии

противодействующих причин, способных модифицировать условия опыта.

Естественные законы суть простые краткие формулы, которыми выражаются

констатируемые между феноменами взаимоотношения; и между различными,

созданными таким образом человеческим умом "законами" различия выражаются

только в большей или меньшей степени констатированной между явлениями

зависимости.

Если физические или химические законы по своей прочности и

достоверности выше сформулированных доныне экономических законов, то это

просто потому, что условия, в которых они применяются, реализуются в

несравненно большем масштабе, и в то же время потому, что, поскольку

действие их измеримо, они могут быть посредством дедукции сведены к общим

законам математики.

Книс не только преувеличивал последствия релятивизма экономических

законов, но и был неправ в тот момент, когда он писал, адресуя своим

предшественникам упрек в непризнании их. Стюарт Милль, который к этому

моменту уже издал свои "Основания политической экономии", в своей

опубликованной в 1842 году "Логике", многочисленные издания которой

повторялись до 1853 года, в момент, когда писал Книс, точно определяет

характер экономических законов: "Они, - говорит он, - основаны на

предположении определенной совокупности обстоятельств и объясняют, как

данная причина действовала бы среди этих обстоятельств при условии, если бы

не было никаких других обстоятельств, стоящих в связи с данными. Если

предположенные обстоятельства - точная копия обстоятельств с данного

существующего общества, то выводы будут правильны для него при условии,

если действие этих обстоятельств не модифицируется другими, не принятыми в

расчет". Поэтому социология, ветвью которой является, по его мнению,

политическая экономия, "не может быть знанием положительных предвидений, а

только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю

"относительную" (релятивную) ценность экономических законов.

Как бы ни было, а современные экономисты считали критику экономистов-

историков достаточно обоснованной, чтобы заниматься поисками более точных

определений во избежание подобных упреков.

Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым

определенным образом расходится с методом экономистов-историков, приняли те

же меры предосторожности. Они определенно и смело основывают свои выводы на

известном числе предварительных гипотез. "Чистая экономия, - говорит

Вальрас, - должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса,

капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов

она должна абстрактным путем вывести идеальные типы и размышлять по поводу

этих последних, возвращаясь к действительности только ради применения их".

Например, чистая экономия будет изучать действия конкуренции не в той ее

несовершенной форме, в какой она представляется нам в действительности, а в

той, в какой она функционирует на гипотетическом рынке, где все

договаривающиеся стороны, точно зная свои истинные интересы, могут

преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью

концепций такого ограниченного поля зрения можно, как через увеличительное

стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда

не представит нам в совершенно чистом виде.

2) Второй упрек, адресуемый экономистами-историками первым

экономистам, - следующий: узость и недостаточность их психологии. По мнению

Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руководствуется исключительно интересом.

Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят

экономисты-историки, даже в экономической области интерес далеко не

единственный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек

подчиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде

деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви к

ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, - говорит Книс, -

движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто

эгоистическими двигателями - значит отрицать во всяком предприятии

наличность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утверждать,

что у человека имеется целый ряд центров психической деятельности,

функционирующих независимо один от другого".

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном интересе (а не в

эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное

начало и объяснение экономических явлений. Но экономисты-историки, по-

видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком

большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности,

гоняясь больше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным,

экономисты-историки забыли, что политическая экономия как наука

рассматривает экономические явления, взятые в массе. Классические

экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Вагнер полагал,

что, оставляя в стороне отдельные исключения, которые в некоторых случаях

могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, в

экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности является

именно эгоистическое желание наживы или барыша. Он с большой прозорливостью

изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической

жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть

единственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятельство, -

говорит он, - объясняет и оправдывает выбор этого двигателя в качестве

исходного пункта дедуктивного метода в политической экономии".

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Классические

экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пренебрегали теми

изменениями, которые накладывали на эгоистическое поведение людей влияние

других факторов. В этом они иногда заходили так далеко, что превращали, по-

видимому, политическую экономию в простую, как говорит Гильдебранд,

"естественную историю эгоизма".

В то время, когда Книс формулировал свои критические замечания, они

уже совершенно не имели никакого значения. В самом деле, Стюарт Милль в

своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому

пункту. "Английский экономист, - говорил он, - подобно всем своим

соотечественникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающиеся

продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии,

чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет,

может быть, ни одного действия, которое не было бы источником для какого-

нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой

наживы".

Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом двигателе и в

погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности

человека. Больше того, у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя,

по самому своему определению, альтруизм.

Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их преувеличения,

вынудили даже экономистов других школ точнее определить свою точку зрения в

этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются

человеком таким, как он есть; не абстрактным или экономическим человеком, а

человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов,

которым подчиняется человек, экономист в особенности изучает погоню за

барышом, то это происходит не потому, что он хочет свести политическую

экономию к "естественной истории эгоизма", а просто потому, что, будучи

весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче поддаются

научному изучению, чем другие двигатели, например, стремление к

благотворительности, тщеславие или чувство долга.

3) Злоупотребление абстракцией и дедукцией. Школа хотела бы на место

дедукции поставить в качестве преобладающего метода основанную на

наблюдении индукцию.

Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с предыдущей

критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель,

классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали возможным

из этой единственной тенденции вывести путем априорных рассуждений все

экономические законы. Недостаточность такого приема бросается в глаза, если

принять во внимание многочисленность существующих в экономическом мире

двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное

изображение ее. Только упорное наблюдение, опирающееся на осторожную

индукцию, приведет к созданию экономической теории, охватывающей всю

сложность явлений. "В будущем, - писал Шмоллер в 1883 году в ответ Менгеру,

- наступит для политической экономии новая эпоха; но это случится

исключительно благодаря содействию всех тех исторических, описательных и

статистических материалов, которые собираются ныне, а не вследствие

беспрестанной дистилляции абстрактных предложений старого догматизма,

которые дистиллировались уже сотни раз".

Заключение

Экономическую жизнь можно рассматривать с двух различных точек зрения:

первую точку зрения можно назвать механической, а вторую - органической. На

первую точку зрения охотно становятся обобщающие умы, увлекаемые простотой;

а вторая естественно свойственна умам, прельщаемым беспрерывными

видоизменениями конкретной действительности.

Старые экономисты в большинстве своем принадлежат к первой категории.

Из всего разнообразия социальных явлений они ограничиваются в большинстве

случаев изучением тех явлений, которые доступны главным образом

механическому объяснению. Колебания цен, повышение и понижение нормы

процента, заработной платы и ренты, приспособление производства к спросу

при режиме свободной конкуренции представляются им следствиями почти

автоматического действия человеческих молекул, повинующихся повсюду

однообразному двигателю личного интереса. И простота этой концепции не

лишена некоторого величия.

Но полученная таким образом картина социальной жизни является в высшей

степени неполной. За пределами ее остается вся безмерная масса явлений

громадной важности и интереса. Конкретное зрелище экономического мира на

самом деле чрезвычайно разнообразно и подвижно: всевозможные учреждения

(банки, биржи, ассоциации хозяев и рабочих, коммерческие общества,

кооперативы), ожесточенная борьба между мелкой и крупной промышленностью,

между крупной и мелкой торговлей, между крупной и мелкой земельной

собственностью, между социальными классами и между отдельными индивидами,

между государством и частными лицами, между городами и деревнями и так

далее.

Таким образом, механическое объяснение экономической жизни

недостаточно для того, чтобы дать отчет во всей сложности ее. Оно позволяет

нам охватить некоторые весьма общие совершающиеся в жизни явления. Но оно

оставляет нас беспомощными перед лицом конкретных и отдельных особенностей

ее. Механическая концепция изолировала экономическую активность человека от

реальной среды, в которую эта активность была погружена. Экономические

действия человека находятся в тесной связи со всей совокупностью условий,

среди которых он вращается. Их характер и результаты существенно различны в

зависимости от физической, социальной, политической и религиозной среды, в

которой они проявляются. Географическое положение страны, ее естественные

богатства, научная и художественная культура ее жителей, их моральный и

интеллектуальный характер, правительственная система - все это определяет

природу экономических учреждений, установленных ими и влияющих на степень

благосостояния или благополучия, которым они пользуются. Каждое

человеческое общество составляет своеобразную органическую среду, к которой

эти функции должны приспособляться и которая вследствие этого придает

экономической жизни каждого общества, в свою очередь, своеобразный оттенок.

Следовательно, для понимания всего представляемого зрелищем этой жизни

разнообразия нужно рассматривать экономическую деятельность не

изолированно, а в связи с социальной средой, которая одна даст возможность

выяснить самые характерные черты ее.

Такова первая дорогая исторической школе идея. Вторая непосредственно

вытекает из первой. Социальная среда на самом деле непостоянна. Она

беспрерывно движется, трансформируется, эволюционирует; она никогда не

похожа на самое себя в различные моменты времени, и каждое из ее

последовательных состояний нуждается в объяснении. Где найти это

объяснение? В истории.

Гете сказал (эта фраза служит эпиграфом к обширным "Основам"

Шмоллера): "Пусть блуждает в темноте и влачит свое существование изо дня в

день, кто не может дать себе отчета о трех тысячах предшествующих его

времени лет". Действительно, только знание прежних, пройденных

экономической жизнью состояний, знание человеческих обществ дает нам ключ к

современному состоянию их. Как натуралисты и геолога для понимания

нынешнего состояния земли и населяющих ее живых существ были принуждены

построить великие исторические гипотезы об эволюции жизни и земного шара,

так и ученый, изучающий настоящую экономическую жизнь человечества, должен

подняться до отдаленнейших прошедших времен, чтобы в них отыскать источник

и зарождение ее. "Человек, - говорит Гильдебранд, - как социальное

существо, - дитя цивилизации и продукт истории... Его потребности,

культура, отношения к материальным предметам и к другим людям никогда не

остаются одинаковыми, но разнообразятся географически, видоизменяются

исторически и прогрессируют вместе с культурой человеческого рода".

Таким образом, по мнению исторической школы, занимаясь преимущественно

теми экономическими явлениями, которые по своей общности сопричастны

физическим законам, старые экономисты держали науку в очень узких границах.

Наряду (некоторые даже говорят: вместо) с теорией, как они понимали ее,

уместно приступить к другому роду изучения, более близкому к биологии: к

детальному описанию и объяснению с помощью истории устройства экономической

жизни каждой нации. Таковой в итоге представляется нам положительная

концепция политической экономии, выработанная исторической школой, по

крайней мере в начале ее создания, концепция, которая еще и поныне более

или менее отчетливо мерцает во многих умах.

Такая концепция совершенно естественна и законна. На первых порах она

даже очень соблазнительна. Однако под покровом кажущейся простоты она

несвободна от неясностей, и противники, анализируя ее ближе, находили в ней

основания для серьезных возражений.

"История, - говорил Маршалл, - учит, что данное событие следует за

другим или совершается одновременно с ним. Но она не может сказать,

является ли первое событие причиной второго".

Есть ли хотя бы одно среди великих исторических событий, причины

которого перестали бы быть предметом спора? Долго еще будут спорить об

истинных причинах Реформации или Революции, об относительной важности

экономических, политических и моральных влияний в этих великих событиях или

о влияниях, которые вызвали замену денежной экономии экономией кредита и

замкнутой экономии - денежной. Превращение рассказывающей истории в

объясняющую предполагает предварительное открытие в целом ряду отдельных

наук весьма различных законов, совокупность которых приводит к пониманию

конкретных явлений действительности. Но тогда уже не история, а эти науки

дают истинное объяснение. Если эволюционная теория в естественной истории

была столь плодотворна, то не потому ли это произошло, что, утверждая

сначала как факт непрерывность животных видов, она затем нашла объяснение

этой непрерывности в наследственности и подборе. Но история человеческих

обществ не представляет ни одной гипотезы, равной только что указанной по

своей простоте и по своему значению для объяснения фактов. Словом, сама

история нуждается в объяснении. Она одна сама по себе не смогла бы дать нам

объяснения смысла действительности. Она не замещает политической экономии.

Первые экономисты-историки отводили историческому изучению

политической экономии еще более высокую миссию. У них она должна была не

только способствовать объяснению действительности, но и формулировать

истинные "законы экономического развития" наций. Эта идея, разделявшаяся

далеко не всеми экономистами-историками, неодинаково, впрочем,

представлялась теми из них, которые останавливались на ней. Для одних из

них, например для Книса, существует общий закон развития человечества,

который, следовательно, охватывает всю совокупность наций, - представление,

близкое к мировоззрению Сен-Симона. Для других, например для Рошера,

существует в истории различных наций "параллелизм", то есть одинаковая

последовательность экономических фаз или периодов. Из такого сходства

устанавливаются исторические законы. Хорошо изученные в прошлых

цивилизациях, они способствуют предвидению будущего современных обществ.

Таким образом, рассматривая историю как особое орудие объяснения

настоящего или обольщая себя надеждой открыть с ее помощью особые законы,

которые были бы законами развития народов, историческая школа строила себе

иллюзию.

Но она имела все основания требовать наряду с экономической теорией в

собственном смысле более значительного места для изучения экономических

институтов, статистики и экономической истории. Описание конкретной

экономической жизни не только представляет само по себе живой интерес, но

оно является и предварительным условием всякой теоретической спекуляции.

Теоретик не может миновать тщательного наблюдения над фактами. Без него все

его построения повиснут в воздухе. Самые отвлеченные мыслители-экономисты

без труда признают это. Между прочим, Джевонс писал в 1879 году, что, по

его мнению, "во всяком случае должна основаться наука развития

экономических форм и отношений, или экономическая социология".

В то время как наука, казалось, находилась при последнем издыхании, в

новой концепции исторической школы, - за недостатком великих синтетических

построений, выпадавших на долю самых выдающихся умов, - было одно

драгоценное средство для оживления ее, для подъема и приведения ее в

соприкосновение со всей современной жизнью.

Историческая школа воспользовалась этим средством, совершенно обновив

наши познания по экономии прошлых времен и дав, часто с удивительной

точностью, описания некоторых наиболее интересных и сложных экономических

институтов настоящего времени.

Правда, такая работа по природе своей отрывочна. Историческая школа

собрала прекрасные материалы. Она еще не построила дворца с гармоничными

очертаниями, в образе которого можно представить себе, может быть,

неправильно, науку будущего. Она также не открыла новой нити Ариадны,

которая позволяла бы ориентироваться в лабиринте явлений экономической

жизни.

Эшли писал в одной статье: "Критика исторической школы до сих пор не

привела к созданию новой политической экономии на исторических основах;

даже в Германии за эти последние годы только в обширном трактате Шмоллера,

по нашему мнению, даны некоторые неопределенные очертания подобной

политической экономии".

И именно это обстоятельство должно было бы сделать историческую школу

более снисходительной к попыткам, предпринятым сначала классиками, а потом

гедонистами и направленным к тому, чтобы иным путем удовлетворить

испытываемую человеческим умом инстинктивную потребность упрощать

действительность, чтобы лучше понять ее.

Список использованной литературы

. Ш. Жид, Ш. Рист «История экономических учений», перевод с английского,

Экономика, М.: 1995

. Н.Е. Титова «История экономических учений»

. Учебное пособие. Высшее образование «История экономических учений»,

Инфра, М.: 2002

-----------------------

[1] Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. СПб., 1860.

[2] К. Маркс удостоил этого экономиста прозвища «пошлый сикофант».

Страницы: 1, 2, 3