Интелегенция и революция

Интелегенция и революция

студент 1 го курса

экономико-правового

факультета 4 ой группы

Горбачев Сергей

Тема: “Интеллигенция и революция”.

(реферат)

Научный руководитель:

доктор исторических

наук, профессор

Шевлаков Сергей Николаевич

План:

I. Вступление . . . . . . . . . . . . . . . 3

II. Основная часть . . . . . . . . . . . 4

III. Заключение . . . . . . . . . . . . 25

Список используемой литературы:

1. “Великая Октябрьская социалистическая революция”. Энциклопедия. Москва,

1977 г.

2. “Советская историческая энциклопедия”. Москва, 1965 г.

3. Л. Люкс. “Летопись триумфального поражения”. Вопросы философии. Москва,

1991 г.

4. “Литературный Петербург, Петроград”. Москва, 1991 г.

5. В.П. Бажов “Интеллигенция: вопросы и ответы”. Москва, 1991 г.

При работе над этим рефератом кроме вышеуказанной литературы я

использовал еще ряд материалов вплоть до школьных записей, которые мне не

показалось нужным указывать в списке использованной литературы. Я ни в коей

мере не претендую на то, чтобы поставить свою подпись в конце работы, как

автор текста. Этот реферат является обобщением всей информации, которую я

почерпнул из различных книг. И так как я признаю это, я не счел необходимым

указывать в тексте работы сноски.

Вступление.

К излюбленным западным стереотипам относится тезис о так называемой

рабской психологии, будто бы распространенной в России. Как известно, этим

клише пользуются уже давно, в его распространении участвовали представители

самых различных политических направлений. Достаточно вспомнить, с одной

стороны, Маркса и Энгельса, а с другой — таких консервативных авторов, как

Кюстин или Токвиль. Столь шаблонный образ России не учитывает, однако,

явления, представляющие собой полную противоположность тому, что в западных

кругах является “типично русским”: речь идет о революционной интеллигенции.

Вряд ли какая-нибудь другая общественная группа в новой европейской истории

была в такой мере склонна к радикальному нонконформизму и бунту. В самом

деле, этой кучке людей удалось потрясти основы могущественной монархии и в

значительной степени способствовать ее краху. И это несмотря на то, что

революционная интеллигенция не имела никакого влияния на аппарат власти, не

была сколько-нибудь укорена в обществе и в буквальном смысле слова

олицетворяла беспочвенность. О причинах решающего успеха интеллигенции

ведутся страстные споры и в России и на Западе. Но не меньшей загадкой

остается и ее крушение через каких-нибудь десять лет после триумфа 1917

года.

[pic]

Вслед за Георгием Федотовым и некоторыми другими русскими мыслителями

мы можем рассматривать интеллигенцию как своего рода духовный орден.

“Устав” этого ордена, хоть и неписаный, не уступал по своей строгости и

жесткой регламентации уставу любого католического монашеского ордена.

Вступление в “общество посвященных” было связано с множеством обязательств,

ренегатство наказывалось общественной опалой.

Возникновение интеллигенции было результатом перелома в истории

страны, который совершился за очень короткое время. Большинство историков

согласно в том, что члены ордена, контуры которого начали вырисовываться в

тридцатых годах прошлого века, принадлежали уже к совершенно другой

духовной формации, нежели организаторы декабрьского восстания 1825 года.

Декабристы отнюдь не избегали контактов с государством, это были люди,

находившиеся на государственной службе, нередко занимавшие очень

влиятельные посты. Они пытались воспользоваться государственным механизмом,

прежде всего армией, для осуществления своей программы. Хотя они стремились

установить новую форму правления — превратить самодержавие в

конституционную монархию, — их образ действий (дворцовый переворот)

восходил все-таки к XVIII столетию.

В отличие от декабристов, интеллигенция с порога отрицала государство

как таковое. Слуги государства весьма редко оказывались в ее рядах. Этот

антигосударственный радикализм был, конечно, связан с общими политическими

условиями, которые сложились ко времени, когда на сцену вступила

интеллигенция. Деспотический режим Николая I поверг страну в оцепенение.

Все государственные или контролируемые государством учреждения подлежали

мелочной бюрократической регламентации, и даже высшие государственные

органы не были исключением. Тот, кто хотел избежать этой опеки и сохранить

свою самостоятельность, в принципе не имел иного выхода, кроме ухода во

внутреннюю эмиграцию. Так под внешне спокойной гладью вод зарождалось то,

чему суждено было перевернуть всю страну. Эту трудноопределимую смену

настроений среди части образованного слоя четко зарегистрировало уже в

начале 40-х годов Третье Собственной Его Императорского ,Величества

канцелярии отделение — политическая полиция. Но так как речь шла поначалу о

чисто духовном процессе, трудно было предпринять против него конкретные

репрессивные меры.

Новое веяние, замеченное полицией, было само по себе свидетельством

возникновения “неофициальной” русской общественности. Мало-помалу

становилось ясно, что самодержавие, не знавшее институциональных

ограничений власти, все же в огромной степени зависит от общественной

поддержки, хуже всего — не имеет шансов долго просуществовать при наличии

все более углублявшейся трещины между властью и общественностью.

Тут интересно отметить, насколько отличалось, начиная примерно с

середины прошлого столетия, развитие России от западного пути, как велика

была асинхронность общественно-политического развития обеих частей

континента. После поражения революции 1848 года в западно-европейском

обществе шел неуклонный процесс внутренней интеграции и консолидации. Опыт

революционных событий показал противникам старого режима, что существующий

порядок не поддается прямому разрушению снизу. В то же время часть

консерваторов поняла, что общественное мнение — крайне важный аспект

политической жизни, что длительное сопротивление идеям, захватившим

общество, борьба против “духа” времени — бесперспективна. Наметился

компромисс, который позволил существующей системе интегрировать прежних

своих противников. Общим знаменателем стал национализм. Националистическая

социология отвлекла широкие слои населения от внутренних конфликтов. О

распространении националистического сознания среди мелкобуржуазных масс,

мало отличавшихся по своему социальному статусу от пролетариата,

израильский историк Яков Тальмон пишет, что им, этим массам, больше

нравилось принадлежать к избранной нации, чем к ущербленному в своих

интересах классу. Но и рабочие партии, дольше всех сражавшиеся с поветрием

национализма, как известно, в конце концов сдались и в 1914 году поплыли по

течению. Включение рабочего класса в “национальный фронт” создало важнейшие

предпосылки для “войны народов” — Первой мировой войны.

Насколько иначе все выглядело в России! Европейские события 1848-49

гг. практически не затронули страну, а потому здесь не было и разочарования

в революционных идеях. В то время как многие бывшие радикалы на Западе

уповали — и чем дальше, тем больше — на спасительную национальную идею, на

Востоке только треть осознали значение революционного идеала. Любая критика

революции воспринималась интеллигенцией как предательство. По словам

философа Семена Франка, надо было обладать поистине необычайным гражданским

мужеством, чтобы в дореволюционной России выступить за компромисс с

правительством.

Заметим, что эта черта не была свойственна интеллигенции с самого

начала. Сперва “орден” представлял собой лишь одно из ответвлений

общеевропейского революционного движения. Известно, что романтическая

идеализация революции была распространена среди образованных кругов на всем

европейском континенте вплоть до 1848 года. Своеобразие революционного

развития России выявляется лишь после смены отцов-основателей “ордена”

интеллигентами нового типа. Это произошло после воцарения Александра II:

парадокс состоит в том, что радикализация интеллигенции совпала с

правлением монарха, вошедшего в русскую историю под именем “царя-

освободителя” и, собственно, вызвавшего своей реформаторской деятельностью

подлинную революцию сверху. Этот перелом в истории “ордена” до сего времени

ставит в тупик исследователей. Федотов сравнивал его даже с разрывом между

поколениями в Западной Европе после Первой мировой войны. Но тот разрыв был

понятен. А вот духовный поворот русской интеллигенции после 1855 года

кажется загадкой. Ведь он произошел в мирной атмосфере, на фоне либеризации

сверху, притом достаточно последовательной, чтобы затронуть самые основы

существующего порядка. И вот в этот момент интеллигенция переходит на

жесткие и непримиримые позиции. Романтиков и идеалистов сороковых годов

вытеснили “реалисты” и “нигилисты”, не похожие на своих мечтательных

предшественников.

Поведение отцов было более или менее логичным. Их реакция на

политические события представляется адекватной. Эти люди сопротивлялись

репрессивному николаевскому режиму, а реформы нового царя приветствовали с

эйфорическим воодушевлением. Голоса протеста, которые раздавались в стане

радикально настроенных детей, казались им досадным диссонансом. Эти голоса

портили атмосферу национального примирения, установившуюся было с приходом

к власти Александра II.

Разрыв двух поколений большинство историков пытается объяснить

сословными или идеологическими причинами. Об отцах говорится, что они

происходили по большей части из помещичьих семей. Их социальное положение

было стабильным. Лишь очень редко приходилось этим людям терпеть нужду.

Отсюда делается вывод, что уже в силу своего происхождения отцы не могли

быть социально беспочвенными и идеологически непримиримыми, какими стали

последующие поколения русской интеллигенции. Для отцов будто бы было

естественным уважать традиционные формы общение и правила игры с

противником, вопреки идеологическим расхождениям. Отказ от приличий,

огрубление языка и ожесточение политического мышления историки объясняют

тем, что в интеллигентский “орден” стали рекрутироваться выходцы из нижних

слоев.

Мастерски описали новый тип интеллигента некоторые отцы, пережившие

подлинный шок при появлении так называемых новых людей. Если верить

Герцену, “новые люди” были чувствительны, как мимозы, малейшая критика

казалась им оскорблением их достоинства. Но сами они, что

называется, за словом в карман не лезли. Критикуя других, они становились

совершенно беспощадными. Непомерное честолюбие сочеталось у них с

оскорбленной позой, они обвиняли во всем общество, в котором не находили

желаемого признания.

С критикой непочтительных детей-”нигилистов” выступили Тургенев,

Достоевский и другие представители “романтического” поколения

интеллигенции. Их повергло в ужас не только поведение, но прежде всего

мировоззрение этих последышей, их яростный поход против идеалистической

эстетики и философии, обращение к плоскому материализму и утилитаризму.

Идеалисты видели в этом какое-то нашествие вандалов на русскую культуру.

Но попытки объяснить эти перемены только тем: что в “орден” вторгались

недворянские элементы (разночинцы), оставляют без ответов множество

вопросов Ведь выходцы из низов не были редкостью и среди отцов (наиболее

известный пример — Белинский): с другой стороны, невоспитанные дети подчас

происходили из почтенных и состоятельных семей, например, Писарев.

Объяснительная модель, оперирующая только социальными критериями,

неудовлетворительна и по другим причинам. Дело в том, что она сосредоточена

исключительно на российских делах и упускает из виду то факт, что крушение

романтизма и поворот к “реализму”, к вере в науку, есть общеевропейский

феномен, середины прошлого века. И на Западе время интеллектуального

преобладания эстетов и идеалистов, увлеченных высокими философскими

материями, уходило в прошлое. Но обращение к действительности означало

здесь принятие неизбежно связанных с нею обстоятельств. Немало бывших

революционеров 1848 года отказалось от идей, за которыми не стояло никаких

материальных сил. Эти идеи превратились для них в химеры. Август фон Рохау

в книге “Основы реальной политики” (1835), сыгравшей огромную роль в

эволюции политических идей того времени, писал, что только власть является

силой, способной править, власть — первое условие счастья народов: нация,

пренебрегшая властью, отжила свое. Слова эти цитировались потом много раз.

В России конец “идеализма” привел к совершенно другим результатам.

Поворот к реализму означал не признание действительности со всеми ее

приятными и неприятными сторонами, а к тому, что ей была объявлена

непримиримая война. Не было здесь и отказа от политики, всецело основанной

на идейных принципах. Наоборот, именно такая политика и восторжествовала, а

нравственный ригоризм интеллигенции достиг беспримерного накала.

То, что “реалисты” и материалисты 60-70 годов прошлого века так

“неразумно” реагировали на тогдашнюю русскую действительность, в

отечественной публицистике не зря расценивалось как глубокая национальная

трагедия. Немало требований, выдвинутых предшествующими поколениями

противников самодержавия, выполнялись тогда одно за другим: освобождение

крестьян, смягчение цензуры, судебная реформа, местное самоуправление

(земство). Радикальная интеллигенция не придавала всему этому никакого

значения. Она не собиралась участвовать в этой грандиозной реформаторской

деятельности. Другими словами, она сама отстранила себя от практической

работы, которая только и могла стать для нее школой политического мышления

и действия.

Борис Чичерин, один из самых выдающихся правоведов дореволюционной

России, сторонник реформ Александра II, считал ригоризм интеллигенции

признаком ее политической незрелости. Это означало, что русское общество

все еще нуждается в политической опеке, и Чичерин предупреждал против

преждевременного, как ему казалось, введения Конституции в России. А ведь

это был один из наиболее ярких русских либералов! Но так были настроены и

некоторые сторонники обновления в самом правительственном аппарате,

например, Николай Милютин, принадлежавший к самому радикальному их крылу.

Они тоже хотели оградить дело реформ от общественного “безрассудства”.

Большинство из них было против участия общественных кругов в принятии

политических решений, на высшем уровне. Самодержавие, заметно изменившееся

при Александре II, было для них идеальным инструментом модернизации и

прогресса. Кстати сказать, они защищали самодержавный строй не только от

революционеров, но и от консервативно настроенного дворянства. Именно эти

дворяне заигрывали с идеей конституции, чтобы создать противовес для части

правительственного аппарата, склоняющейся к реформам. Такой двойной фронт

помог государственной бюрократии, не исключая самых просвещенных ее

представителей, утвердиться в традиционном политическом кредо: только

государство может быть инициатором политических действий, а общество —

всего лишь объект отеческих забот правительства.

Консервативное дворянство, несмотря на некоторые оппозиционные

настроения, примирились с такой политикой. Могло ли оно порвать с

самодержавием? Самодержавие защищало его от ненависти низов, где и после

освобождения крестьян лелеяли мечту об экспроприации помещичьей

собственности, о черном переделе. Высший слой, как это бывало и прежде в

аналогичных ситуациях, готов был примириться со своим подчиненным

положением, лишь бы не рисковать своими социальными привилегиями.

С этим можно только согласится. Действительно, вплоть до середины XIX

столетия самодержавие обладало исключительной свободой действий, а наиболее

важные сословия в стране — дворяне и крестьяне — не подвергали сомнению (

если не считать редких исключений, например, декабристов и некоторую часть

казачества) автократический принцип как таковой. Лишь с появлением

интеллигенции авторитет царя пошатнулся. Интеллигенция вступила в борьбу не

просто с тем или иным правительственным курсом, но против самих основ

системы, идеологических и политических. Русскую интеллигенцию можно отчасти

сравнить с марксистки ориентированным рабочим движением на Западе во второй

половине XIX века: оно тоже находилось в принципиальной оппозиции к

буржуазному государству. Но если не придавать большого значения

антисоциалистическим законам Бисмарка и подобным явлениям,

западноевропейские рабочие могли все же действовать относительно свободно,

и это, между прочим, весьма способствовало смягчению их настроений.

Решительный протест в этих условиях терял привлекательность. Подобное

сглаживание политических и социальных конфликтов для русской монархии

оставалось невозможным. Она предоставляла обществу лишь решение

неполитических задач и отказывала оппозиции в праве на легальное

существование. Правда, после 1855 года правительство значительно ослабило

привычную систему контроля над населением. Открылось довольно широкое поле

деятельности для нонконформистских сил. В прессе, особенно в журнале

“Современник”, под видом литературной критики подчас необычайно резко

критиковался существенный порядок: суды присяжных на политических процессах

порой выносили на удивление мягкие приговоры, к ужасу и возмущению

консервативных кругов: студенчество эволюционировало влево и в конце конов

вышло из-под опеки властей. Якобы “неполитические” организации и

нейтральные учреждения превращались в очаги сопротивления абсолютистским

притязаниям самодержавной власти, причем правительство, привыкшее к

бюрократической регламентации в сфере политики, реагировало на это довольно

беспомощно. С одной стороны, оно почти ничего не предпринимало против

анархизма студентов, а с другой — по-прежнему было склонно к мелочному

вмешательству в общественные процессы, в которых оно совершенно не

разбиралось.

Так власть, не терпевшая никакой политической оппозиции, невольно

поощряла общественный радикализм, не склонный потворствовать каким бы то ни

было институциональным ограничениям.

Ситуация детей была куда благоприятней, чем у их предшественников.

Тогда, в николаевскую эпоху, оппозицию представляли немногие изолированные

кружки или небольшие группы, не располагавшие ни общей трибуной для

выражения своих взглядов, ни каналами связи для осуществления каких бы то

ни было общественных акций. Возмущение социальной несправедливостью и

деспотизмом не могло вылиться в открытый протест. Расплачиваться за

стратегию вытеснения общественного мнения, принятую Николаем I, пришлось

его либеральному сыну. Ибо “нигилизм” 60-х годов и террористическое безумие

70-х — не что иное, как запоздалая реакция на засилие крепостнического

режима: отказ от этого режима, по мнению многих, состоялся слишком поздно,

когда уже почти невозможно было преодолеть вражду между правительством и

оппозицией — равно как и отчуждение между помещиками и крестьянами.

Таким образом, невзирая на оттепель, несмотря на эйфорию национального

примирения в начале царствования Александра II, страна все более съезжала к

конфронтации. Проповедники терпимости и компромисса оказались в изоляции.

Новый либеральный курс должен был опираться на социального носителя, —

найти его было очень трудно. В России не было или почти не было среднего

состояния — главной опоры политического свободомыслия на Западе. Буржуазия,

“торгаши” — никогда не пользовались здесь высоким общественным престижем. В

обществе не могли проявить себя в полной мере и, так сказать, себя окупить

такие буржуазные качества, как благоразумие, деловитость и т. п. Хотя

интеллигенция утратила всякую связь с православной церковью, мышление

интеллигентов не смогло освободиться от определенной религиозной окраски.

Их фанатическая преданность революционным идеалам сильно напоминала

страстную веру предков в чистоту православия, ту веру, во имя которой

некогда самосжигались старообрядцы. Сочетание нового и старого давало смесь

исключительной взрывчатой силы.

Достоевский, сам принадлежавший к “ордену”, но ставший его судьей и

обличителем, писал о социализме, что он лишь на поверхности выглядит

общественно-политическим учением: куда важней его политических притязаний

стремление социализма стать альтернативой христианству. Эта характеристика

претендовала на универсальность, но описывала скорее положение вещей в

России, чем на Западе

Тем не менее религиозный характер мышления интеллигентов был

непроизвольным и неосознанным, ведь задача состояла в полном разрыве с

традицией: интеллигенция выступила как разрушительница всех святынь.

Единственное, что уцелело в этом всеобщем процессе разрушения и оставалось

предметом пламенных восхвалений, был русский простой народ. Народ,

олицетворение мудрости и добра. Все понятия, все культурные начинания,

недоступные пониманию низших слоев, были отброшены как ненужные и

недозволенные. Как замечает Николай Бердяев, занятие философией в России

Страницы: 1, 2