Интеллигенция и революция

долгое время считалось “почти безнравственным”, тех, кто углублялся в

абстрактные проблемы, автоматически подозревали в равнодушии к народным

бедам.

Но при всей своей самоотверженности, готовности следовать до конца

идеалам равенства, при всем народолюбии, интеллигенция не могла отменить

тот прискорбный факт, что в действительности она принадлежала к

образованному и, следовательно, привилегированному слою. Для мужиков

интеллигент, как и помещик, был представителем ненавистного

европеизированного слоя господ: и язык, и мировоззрение этого слоя были им

непонятны. Хотя аграрный вопрос был самым жгучим и насущным вопросом,

крестьянство не проявляло желания препоручить интеллигенции руководство в

борьбе за его интересы. Об этом свидетельствует хорошо известная судьба

народников, юношей и девушек, которые в 70-х годах “пошли в народ”, чтобы

открыть ему глаза. Крестьяне не слушали агитаторов, а то и просто выдавали

их полиции. Этот провал и ощущение беспомощности, несомненно, были одной из

важнейших причин радикализации народников, перехода к революционному

террору. Общество нужно было “разбудить”. Но и самые сенсационные покушения

не сумели встряхнуть эксплуатируемые массы.

Вопреки всем усилиям, интеллигенция не была в состоянии занять

вакантное место лидера. Застарелый политический консерватизм крестьянства

препятствовал объединению обеих мятежно настроенных социальных групп.

Консервативные силы наверху стремились увековечить этот разрыв. Им было

ясно, что от того, кто победит в борьбе за душу народа, зависит судьба

страны. На интеллигенции они уже и так поставили крест. Но нужно было любой

ценой помешать тому, чтобы низы пошли за образованной элитой. Консерваторы

считали жизненно важным для государства предохранить от коррозии мир

допетровских представлений, в котором жили народные массы. Здесь, конечно

нельзя не упомянуть Константина Победоносцева, юриста и государствоведа,

влиятельного советника двух последних императоров, в 1880-1905 годах

занимавшего пост обер-прокурора Святейшего Синода — высшего

правительственного органа Русской православной церкви.

Победоносцев был убежден, что русский народ сохраняет абсолютную

верность царю: эта верность по сути и есть самая надежная опора

самодержавия. Народ знать не знает о конституции, она ему и не нужна, он

даже и не помышляет о каком-либо ограничении самодержавия. Либеральные

уступки обществу совершенно излишни. В них заинтересовано лишь ничтожное

меньшинство российского населения. Нужно, следовательно, чтобы традиционное

мироощущение нижних слоев выдержало напор зловредной современности.

Победоносцев всеми силами старался оградить народ и общество от новейших

веяний, прежде всего, конечно, от идей, шедших с Запада. Этой цели служила

среди прочего выдвинутая им программа народного образования. Обер-прокурор

Синода был невысокого мнения об абстрактных науках, которые только сбивают

с току простого человека и увеличивают недовольство одиночек своим

положением в обществе. Образование должно ограничиваться конкретными

знаниями и практическими навыками. Осуществляя свой идеал народного

образования, Победоносцев энергично расширял сеть церковно-приходских школ.

Но в конце концов оказалось, что низшие слои общества, которые этот

идеолог последовательного консерватизма считал главной опорой трона, как

раз и представляли собой самую страшную угрозу для государственного строя.

На грани веков, с пятидесятилетним опозданием, народные массы включились в

процесс, начатый интеллигенцией. Теперь борьба оппозиции и автократии могла

решиться только в пользу оппозиции. Отмена крепостного права принесла свои

плоды. Целое поколение крестьян выросло в новой, более свободной атмосфере.

Эти дети крепостных уже не так легко подчинялись опеке, как поколение их

отцов. А программа консерваторов осталась прежней и все так же исходила из

предпосылки социальной незрелости низов.

Провал концепции Победоносцева был вызван еще и тем, что далеко не все

силы в правительственных кругах поддерживали обер-прокурора в его

стремлении подморозить Россию. Более того, у Победоносцева были

могущественные противники, которые надеялись устранить революционную

опасность другими, в сущности, противоположными средствами. Таков был граф

Сергей Витте, крупный государственный деятель, в 1892-1903 гг. министр

финансов, затем председатель Совета министров. Витте, в отличие от

Победоносцева, не боялся будущего. Он считал Россию страной неисчерпаемых

возможностей, которая, однако, нуждается в коренной модернизации. Только

так она сумеет сохранить статус великой державы и решить свои насущные

социальные проблемы. В частности, совершенно иными были представления Витте

о народном образовании. Модернизация страны, по его мнению, требовала

просвещенных и динамичных подданных, а не косных приверженцев традиционного

мировоззрения. Эгоизм независимой личности, столь беспокоивший

Победоносцева, стремление личности реализовать себя Витте вообще считал

движущей силой всякого прогресса. Без личных амбиций граждан нельзя

объяснить культурные и экономические достижения Западной Европы. Чуть ли не

главную причину отсталости России Витте видел в недостаточном развитии

личной инициативы.

Наконец, самое резкое неприятие вызывала у Витте изоляция,

проповедуемая Победоносцевым как залог сохранения особенного характера

России. Для Витте, как и для других сторонников модернизации страны, от

Петра I до Ленина, “особенность России” состояла исключительно в ее

отсталости. Преодолев свое отставание, страна ничем не будет отличаться от

других европейских государств.

В этой концепции было, однако, слабое место: Витте не мог получить

поддержки ни у какого сколько-нибудь значительного социального слоя.

Рабочие, численность которых стремительно возросла в результате реформ

Витте, довольно скоро превратились в наиболее воинственных противников

режима. Крестьянам программа индустриализации была непонятна и чужда. Их

интересовало не абстрактное величие России, а вопрос о земле. Развитие

промышленности, по крайней мере на первых порах, как будто ничего не

обещало в смысле решения аграрного вопроса: напротив, предполагалось, что

на какое-то время земледельцу придется еще хуже. Ведь без высоких налогов

невозможно было осуществить программу индустриализации. Министру финансов

не удалось привлечь на свою сторону и либеральные группировки. Камнем

преткновения стал тезис о неограниченной царской власти. При всем своем

прогрессизме Витте все же считал самодержавие наиболее подходящим строем

для быстрейшего переустройства страны, ибо в распоряжении монарха находился

мощный административный аппарат, не подлежащий контролю со стороны

парламента. Парламентские дебаты Витте считал лишь тормозом для реформ.

Но вместо того, чтобы преодолеть внутренние противоречия в стране,

политический курс Витте лишь обострил их. Таким образом, в России

одновременно ужесточились три конфликта, в большей мере уже разрешенных на

Западе: это был конституционный, рабочий и аграрный вопрос. Самодержавие

лишилось социальных корней, и пустота, окружившая двор, драматически

обнаружила себя во время Русско-японской войны. Общество без особой горечи

восприняло поражение царской армии, кое-кто в лагере левой интеллигенции

даже бурно его приветствовал. Ленин заявил, что поражение нанесено не

русскому народу, а его злейшему врагу — царскому правительству. Нужно

сказать, что столь крайняя пораженческая позиция была не такой уж редкостью

в лагере оппозиционных сил.

Оказавшись в изоляции, двор был вынужден искать компромисса с

обществом. Манифест 17 октября 1905 года обещал России основные гражданские

права и предусматривал созыв Государственной Думы. Наступил конец

неограниченной монархии.

Отныне интеллигенция уже не висела в пустоте, — революция Пятого года

это наглядно показала. Осуществилась давняя мечта интеллигентов

объединиться с народом. “Внизу” почитание царя мало-помалу сменилось

безоглядной верой в революцию. Но этот успех странным образом не вызвал

безоговорочного одобрения у членов “ордена”, так как часть интеллигенции к

этому времени успела сменить вехи.

На рубеже столетия в русских образованных кругах, как, впрочем, и на

Западе, распространились веяния “конца века”. Возникло скептическое

отношение к позитивистским моделям мира, к вере в прогресс. Необычайно

возросло влияние ведущих критиков идеи прогресса Достоевского и Ницше. В

итоге среди образованных кругов наметилась своего рода деполитизация.

Начинался знаменитый Серебряный век. Взоры многих интеллигентов обратились

к духовным и эстетическим проблемам, эти люди покидали “орден”. Поворот

отчетливо обозначился в сборнике 1902 года “Проблемы идеализма”, в котором

участвовали многие бывшие марксисты: Петр Струве, Семен Франк, Николай

Бердяев, Сергей Булгаков. Еще резче эти авторы разделались с прежними

идеалами в другом широко известном сборнике “Вехи” (1909 г.). Идеология

“ордена” с ее традиционным манихейским делением мира на абсолютное зло и

абсолютное добро (самодержавие и народ) была расценена не более и не менее,

как род коллективного психоза. Раздались призывы к компромиссу и

терпимости, к смирению и признанию, что достигнуть земного рая, да еще с

помощью революционного насилия, невозможно.

Вопреки предостережениям защитников неограниченной самодержавной

власти: качественные изменения системы после революции 1905 года отнюдь не

сокрушили монархию. Созыв Думы предоставил оппозиционным лидерам открытую

общественную трибуну: вчерашние противники системы, прежде всего либералы,

склонялись к примирению с установившимся порядком.

Что же касается широких народных масс, то на их настроения эта смена

тенденций никак не повлияла. В результате неустанной просветительской

деятельности интеллигенции массы пришли в движение и остановить их, взывая

к умеренности, было уже невозможно. Да и сам “орден”, вопреки новым

веяниям, все еще не мог пожаловаться на недостаток борцов, как ветеранов,

так и новых “послушников”. Одновременно с “Проблемами идеализма” появилась

другая работа, оказавшая решающее влияние на все позднейшее развитие

России, — “Что делать?” Ленина. Здесь впервые шла речь об организации

профессиональных революционеров с целью “перевернуть Россию”. Эта зловещая

и пророческая формулировка, в сущности, совпала с настроением российских

низов. Маленькая и ослабленная внутренними раздорами партия большевиков

превратилась в грозную силу.

В стане русской интеллигенции большевики стояли особняком. В своих

теоретических воззрениях они сохраняли верность позитивизму и историческому

оптимизму XIX века, свойственному большинству прежних поколений

интеллигенции. Новые философские, научные и общекультурные течения,

потрясшие на рубеже веков веру в незыблемость материальных основ мира,

находили, правда, отклик у некоторых членов партии, но не у ее лидера. В

1904 году, в разговоре с Николаем Валентиновым, Ленин даже заявил, что

поправлять Маркса непозволительно. Он рассматривал Российскую социал-

демократическую партию не как семинар для обсуждения идей, а как боевую

организацию. Наивный материализм Ленина и его сторонников многим

современникам казался устаревшим. Но это не мешало растущему успеху партии.

Более того, именно благодаря известной примитивности своего мировоззрения

партия большевиков приблизилась к психологии народных масс; деятели

религиозно-философского возрождения вообще не имели никакого общего языка с

народом.

В политическом смысле большевики тоже составляли особый отряд. В 1914-

17 годах, как, впрочем, и во время Русско-японской войны,— они оставались

пораженцами, в то время как большинство оппозиционных групп в России

выступило на защиту отечества. Но и политическая обособленность большевиков

опять-таки послужила не ослаблению, а усилению партии — особенно после

Февральской революции, — так как миллионы рабочих и крестьян относились к

войне отрицательно и не разделяли национальный энтузиазм, охвативший

верхние слои общества.

Казалось, эксцентричность Ленина достигла предела в апреле 1917 года,

когда он призвал заменить только что созданное Временное правительство

Советами рабочих и солдатских депутатов. Этот лозунг ошарашил не только

политических противников, но и очень многих большевиков. Говорилось о том,

что, проведя много лет в эмиграции, Ленин утратил чувство реальности. Каких-

нибудь полгода спустя этот экстравагантный вождь уже находился у власти и

возглавил процесс, которому суждено было переломить всю русскую (да и не

только русскую) историю. Произошло это не в последнюю очередь оттого, что

радикализм Ленина в борьбе со старым порядком, по крайней мере в той форме,

в какую Ленин облек свои призывы в 1917 году, полностью отвечал чаяниям

большинства простых людей. Позднее, объясняя причину победы большевиков,

Троцкий говорил о том, что против восстания были “все”, кроме большевиков;

но большевики, добавлял Троцкий, — это и был народ.

Будучи одним из ведущих актеров октябрьской драмы, Троцкий здесь явно

преувеличивал. Однако в его словах есть зерно истины; примерно то же

говорили и некоторые противники большевизма. Приверженцам Ленина удалось

внушить большей части населения, что борьба против большевиков — это борьба

против революции. Отождествление большевизма и революции, несомненно, стало

(особенно с осени 1917 года) важнейшей прямой причиной того, что партия,

изолированная внутри интеллигенции, с такой легкостью пришла к власти.

Изменились ли отношения между большевиками и народом после переворота?

На первый взгляд — да. В годы Гражданской войны большинство населения

отвернулось от большевиков, сражалось с ними или сопротивлялось им

пассивно. То, что партия в этих условиях выжила, кажется почти чудом. И тем

не менее, если бы большевики действительно полностью потеряли (как это

часто утверждают) связь с народными массами, партия не сумела бы удержаться

в седле. Верно, конечно, что большинство народа отвергало государственный

террор, установленный во время Гражданской войны. Однако новая диктатура

сумела извлечь определенную выгоду из настроений большинства. Ибо

разочарование в большевиках вовсе не означало развенчания революционного

мифа. Ненависть к старому режиму, ко всем его институтам, по-прежнему

владела народными низами. Никакая политическая группировка, сочувствующая

порядкам, какие существовали в стране до февраля (и даже до октября) 1917

года, не имела шансов на успех в стране, опьяненной мифом революции. Белые

армии — самый решительный и наилучшим образом организованный враг

большевиков — с самого начала обречены на поражение.

Но как обстояло дело с партиями, которые,. подобно большевикам,

выступали за революцию? Что можно сказать о социалистах-революционерах,

защищавших интересы крестьян и собравших подавляющее большинство голосов на

выборах в Учредительное собрание в декабре 1917 года? О меньшевиках, у

которых было много приверженцев среди промышленного пролетариата? Только

то, что этим партиям явно не хватало решительности. Не оказав практически

никакого сопротивления перевороту 7 ноября 1917 года и разгрому

Учредительного собрания двумя месяцами позже, эти партии морально

разоружили тех, кто их поддерживал. Заметим, что утрата веры в идеального

царя не заставила народные массы отказаться от вековых представлений о

стиле государственного руководства. Власть, по этим представлениям, должна

была быть сильной, независимой и безраздельной. Не потому ли Временное

правительство, не обладавшее этими качествами, не внушило народу почтение к

себе? И эсеры, и меньшевики, которым в кризисных ситуациях всегда не

хватало энергии и решительности, увы, тоже не отвечали этому стародавнему

идеалу правления.

Насколько иначе вели себя большевики! Они были жестокими и

вероломными, они находили возможным попросту не считаться ни с

“буржуазной”, ни с советской законностью. Вот уж кого нельзя было упрекнуть

в нерешительности.

[pic]

Заключение.

Царская власть, с которой интеллигенция так страстно боролась с самого

своего возникновения, казалась ей вместе с тем и настолько всемогущей, что

она не рассчитывала на скорое крушение самодержавия и возможность взять

власть в свои руки. Практика и технология власти совершенно не занимали

интеллигенцию, она отождествляла себя с жертвами. По-иному обстояло дело с

большевиками. Семнадцатый год и последующие события показали, что

большевики были, в сущности, исключением внутри “ордена”. Только

большевикам во главе с Лениным удалось соединить радикальный утопизм с

исключительно трезвым пониманием механизмов насилия. Вот почему они

добились самого большого успеха среди всех групп интеллигенции и превратили

“орден” (или хотя бы часть его) из кучки беспочвенных мечтателей в

господствующий слой гигантской империи. Но уже через десять лет после

своего триумфа “орден” лишился власти, а еще через десять лет большая его

часть была физически уничтожена.

В борьбе Сталина со старыми большевиками парадоксальным образом нашел

свое завершение бунт народных масс против петербургской России, бунт,

начавшийся на грани веков. Ибо старая “ленинская гвардия”, где сохранялись

нравы и традиции дореволюционной интеллигенции, была не чем иным, как

детищем старой России — и ее пережитком. Хотя “орден” сражался с

государством, он в то же время был органически связан с ним и с его

культурой. Он составлял, пожалуй, самую европеизированную часть верхних

слоев обществ, ориентированных на Запад. Оттого и мышление, и образ

действий “ордена” оставались чуждыми и подозрительными для народных масс,

несмотря на процесс идеологического сближения. Космополитизм интеллигенции

выглядел чем-то слишком уж элитарным в глазах народа, да и в глазах нового

поколения большевиков — людей, которые, как правило, вышли из крестьян и

пролетариев. Низы, выброшенные на поверхность общества революцией,

значительно способствовали изменению политической культуры в стране: эта

культура приобретала все более традиционных облик. Она сохраняла даже

некоторые допетровские, патриархально-коллективистские элементы. А

большевики первого призыва с их выраженным индивидуализмом и критицизмом,

страстью к спорам, склонностью к идейной и фракционной борьбе нарушали

стиль этого древне-нового мышления. По сути дела, здесь столкнулись две

эпохи. В этом, как мне кажется, надо искать одну из главных причин, почему

Сталину удалось сравнительно легко победить подавляющее большинство

ленинских соратников.

Десять лет спустя старых большевиков, лишенных влияния и власти,

ожидала пуля в затылок. Гордые победители Семнадцатого года разделили

судьбу прочих отрядов интеллигентского “ордена” — почти всех, кто вовремя

не эмигрировал. Так закончилась столетняя история русской революционной

интеллигенции. В 1936-38 годах погибли ее последние представители. Каким

издевательством звучали заявления официальной пропаганды, по-прежнему

славившей революционеров, в то время как сталинский режим безжалостно

искоренял всякое инакомыслие и всякий дух бунтарства — главные,

определяющие черты “ордена”.

Почему же диктатор не отказался окончательно от наследия революционной

интеллигенции? Потому что советское государство, несмотря на то, что оно

истребило своих основателей, по-прежнему черпало свою силу в событиях 1917

года. Отказ от революции был бы равносилен самоотречению.

Учрежденный сверху культ революционной интеллигенции способствовал не

распространению, а как раз дискредитации ее идей. Многим казалось, что в

диссидентском движении шестидесятых годов возродились некоторые характерные

черты “ордена”: нонконформистское поведение, нравственный накал,

непримиримость к всем формам гражданского и политического угнетения. Однако

многие диссиденты сознательно отмежевались от своих предполагаемых предков,

решительно отбросив их идеологию. Они, например, были решительно против

народопоклонства и против революционного насилия. Семнадцатый год для

большинства из них был не началом новой эпохи, а величайшей катастрофой

отечественной истории. При этом революционную интеллигенцию считали чуть ли

не главным виновником этой катастрофы. Вот почему вопрос о включении ее

представителей в галерею предшественников диссидентства оставался весьма

спорным. По существу, “орден”, возникновение и гибель которого связаны с

глубочайшими катаклизмами русской истории, остался без наследников.

Страницы: 1, 2