Журналистика конца XIX века

преграды на пути организации нового журнала или газеты, рост периодической

печати был бы более бурным и заметным. Хорошо поставленная газета стала

прибыльным предприем

Кто же создал-то эту гнусную прессу, столь характерную для

восьмидесятых и девяностых годов России, как не он Константин Петрович

Победоносцев со своими высоко поставленными орудиями и со своими

низкопоклонными помощниками и прислужниками? Кто загасил политическую мысль

шестидесятых и семидесятых годов, убил грубою силою журнал и серьезную

газету и бросил в публику как суррогат общественного мнения органы

безразличной информации («большая пресса») и органы просто сплетни и

кафешантанной грязи? Кто вырвал периодическую печать из рук Стасюлевичей,

Салтыковых, Михайловских, Елисеевых, чтобы обратить ее в наложницу

сутенеров, сидельцев питейного дома, молодцов кафешантанных, сыщиков или

лакеев, угодивших Каткову либо самому Победоносцеву искусным подаванием

шубы? Кто низвел печать до такого откупного унижения, что прихлебатели г.

Победоносцева, получив через него разрешение на журнал или газету,

устраивали потом своеобразные аукционы с вымогательством, какой перекупщик

даст больше».

Вывод можно сделать только один: не в силах задержать процесс развития

буржуазной прессы, лидеры реакции направили этот процесс в одно русло в

русло бульварной журналистики. Тем самым реакция способствовала резкому

падению нравов в журналистике, усилила отрицательные явления в печати,

связанные с расцветом в журналистике буржуазного предпринимательства.

Новая нравственная атмосфера в журналистике

Журналисты 60-70-х годов, дожившие и доработавшие до 80-х, независимо

от их идейной принадлежности к тому или иному политическому лагерю

испытывали много горьких чувств, наблюдая воцарившиеся в журналистском мире

нравы и обычаи. Что же вызывало их растерянность, а порой и негодование при

чтении новых газет и журналов и при знакомстве с новой журналистской

средой?

Безыдейность, отсутствие ясного, четкого направления в большинстве

буржуазных периодических изданий, особенно в газетах. И не то, что бы это

было не дано новым редакторам или их сотрудникам, а просто к этому никто не

стремился. Ибо это было опасно и невыгодно. Гораздо безопаснее было

следовать за правительственным курсом, позволяя себе изредка нападки на

отдельные промахи царских сановников.

Измельчение идеалов в журналистике сопровождалось развитием

буржуазного предпринимательства в газетном и журнальном деле, ростом таких

явлений, как взяточничество, вымогательство, лживость, сенсационность и

т.д. Контраст между печатью 80-х годов и печатью годов 60-х был так велик,

что это повергало представителей передовой русской журналистики в

недоумение и вместе с негодованием вызывало у них чувство растерянности. С

болью в сердце Н. В. Шелгунов пишет, что в 80-е годы «печать вынула сама из

себя душу и лишилась всякого содержания». Волнением и скорбью наполнен

монолог Щедрина о печати 80-х годов: «Нет, никогда! никогда, даже в самые

черные дни, я не мог представить себе, чтобы сила печати могла

осуществиться в тех поразительных формах, в каких я узнал ее здесь, в эту

минуту! Каким образом это случилось? Какое злое волшебство передало эту

силу в руки Подхалимовых, сделало ее орудием для обложения сборами

«брюханов»? Когда это произошло? и так-таки никто этой перестановки не

заметил?» («Пестрые письма», т. XVI, стр. 338).

Заметить этот процесс действительно было нелегко. Начался он в 70-х

годах исподволь, а, попав в полосу политической реакции 80-х годов, стал

протекать с невероятной скоростью, оглушая современников своими пагубными

результатами.

Нравы, воцарившиеся в печати в 80-е годы, к сожалению, не стали

временным фактором в развитии русской буржуазной журналистики. Бесспорно, в

периоды последующих революционных подъемов они не проявлялись в столь

отчетливой и резкой форме, как в периоды реакционных эпох. Но основные

черты буржуазной печати, рожденной 80-ми годами, остались стабильными.

Наблюдая за этими нравами на примере деятельности типично буржуазной газеты

«Новое время», В. И. Ленин в 1914 году в статье «Капитализм и печать» писал

о тех пороках, которые впервые «расцвели» в русской журналистике в 80-е

годы.

Новый тип редактора-издателя

Носителями новой нравственности в журналистике были, естественно,

разные люди. Что привело их в журналистику 80-х годов? Среди множества

дорог в буржуазном журналистском мире 80-х годов угадываются столбовые

магистрали пути, которыми шли многие. Рассмотрим наиболее характерные из

них.

Совершенно неслучайно бывший тапер публичного дома Очищенный

редактирует в «Пестрых рассказах» Щедрина ассенизационно-любострастную

газету «Краса Демидрона». Как всегда, Щедрин сумел выразить самое главное в

самой лаконичной форме, это был наиболее характерный путь для издателя

бульварной газеты. Человек, познавший дно жизни, бывший лавочник, владелец

харчевни, содержатель ночлежки или гостиницы сомнительного назначения,

вдруг загорался идеей издавать свою газету и скоро добивался успеха на этом

пути. Причина успеха коренилась в отличном знании того нового читательского

слоя, на который это издание ориентировалось и о котором речь пойдет ниже.

Этот новый читатель сначала проходил перед будущим издателем как

потребитель материальных благ, удовольствий и развлечений. Для такого

потребителя издателю бульварной газеты ничего не стоило составить затем

«меню» духовных блюд его вкусы были хорошо изучены. Оборотистость мелкого

предпринимателя, мелкого хозяйчика или просто мелкого жулика-спекулянта

также сопутствовала успеху. «Они явились в литературу «на ловлю счастья»

если не за каменными палатами, то за новыми брюками и тому подобными

житейскими благами».

Именно таким путем пришел в журналистику 80-х годов Николай Иванович

Пастухов, редактор и издатель ежедневной бульварной газеты «Московский

листок», выходившей в Москве с 1 августа 1881 года по январь 1918 года.

Малограмотный крестьянин после реформы 1861 года пришел в Москву и основал

кабак у Арбатских ворот. Среди постоянных посетителей кабачка извозчиков,

мастеровых и бродяг были и бездомные студенты университета, которым

Пастухов по широте своей души иногда давал пристанище. Двое из этих

студентов филолог Жеребцов, в будущем провинциальный учитель, и юрист

Плевако, в будущем известный русский адвокат, сотрудничали в газете

«Русские ведомости», вернее подкармливались в ней хроникерской работой.

Кабак Пастухова они в этом случае использовали по примеру других газетчиков

как место собирания городских новостей и место составления заметок. Весь

«творческий процесс» по созданию мелкой газетной хроники развертывался на

глазах у Пастухова. Этот способ добывания денег понравился Пастухову, и он

скоро сам стал искать новости и описывать их, как мог. Его безграмотные

заметки двое студентов сначала обрабатывали и сдавали в газету за своей

подписью. Но скоро Пастухов набил руку и обрел полную самостоятельность.

Более того, он стал едва ли не самым оперативным московским репортером.

Никто лучше Пастухова не был осведомлен о жизни московского купечества,

мещанства, об уличных скандалах и происшествиях. «Пастухов в «Современных

известиях» под псевдонимом «Старый знакомый» каждую субботу писал

московский фельетон, где, как тогда говорилось, «прохватывал и протаскивал»

купца и обывателя, не щадя интимной жизни.

Москва читала эти фельетоны «взасос».

И вот Пастухов берется, наконец, за свое собственное издательское

«дело». Основанная им газета «Московский листок» стала самым популярным

изданием среди городского мещанства. Основные отделы газеты «По улицам и

переулкам», «Советы и ответы», «По городам и селам» впервые пролили свет

на частную жизнь купечества, сделали предметом широкой гласности

подробности городской жизни, а порой просто бытовые сплетни. Некоторые

исследователи при упоминании Пастуховского издания считают обязательным

привести две-три наиболее анекдотические заметки из серии «Советов и

ответов». Например: «Купцу Федору Ивановичу. Что за женой-то не

поглядываешь? Спохватишься, да будет поздно»; «Васе из Рогожской. Тухлой

солониной торгуешь, а певице-венгерке у Яра бриллианты даришь. Как бы

Матрена Филипьевна не прознала». Причем, как правило, при этом

подчеркивается, что «это придавало газете Пастухова скандальный характер».

Но вся суть дела в том, что это лишь одна сторона газетной деятельности

Пастухова. Упрек, брошенный Васе из Рогожской за торговлю солониной, вовсе

не был случайным. Пастухов был известен в журналистских кругах как человек,

нетерпимо относившийся к человеческой несправедливости. До протеста против

социальной несправедливости, он, разумеется, никогда осознанно не

поднимался. Но иногда его протест против человеческой несправедливости

объективно совпадал по своей направленности с социальным протестом.

Так было, например, с нашумевшей публикацией в газете романа

«Разбойник Чуркин», автором которого являлся сам Пастухов. При всей своей

лубочности этот роман героизировал народного заступника удалого разбойника

Чуркина, который, как установлено, являлся лицом вполне реальным. «Чуркин

не вымышленное лицо, он крестьянин деревни Барской, ныне Орехово-зуевского

уезда, Законоорской волости. А.Л. Перегудов в своем очерке «Гуслица»

(«Новый мир», 1927, № 6) рассказывал между прочим и о Чуркине со слов его

двух братьев, теперь глубоких стариков: «В молодости Чуркин работал на

одной из красильных фабрик «Гуслицы». Видя притеснения и несправедливость

фабрикантов и властей, он «взбунтовался»; за это он попал в тюрьму; убежав

из тюрьмы, «ушел в разбойники». Разбойничал он около 20 лет. Богачей и

фабрикантов обложил данью, которую собирал каждый месяц. Бедных не трогал,

помогал им: кому избу поставит, кому лошадь купит...». Несмотря на то, что

роман был украшен литературщиной самого дурного свойства, свои симпатичные

черты не только в чисто психологическом, но и в социальном аспекте Чуркин

под пером Пастухова не утратил. Во всяком случае интерес к роману нельзя

объяснить, как это подчас делается, лишь любопытством самого низкого сорта.

Есть свидетельства того, что роман пользовался большой популярностью не

только среди городского мещанства, но и среди городских низов, среди

работников фабрик и заводов.

В период реакции роман Пастухова местами звучал как вызов

существующему порядку вещей, хотя автор субъективно был далек от такой

смелости. Власти так и расценили произведение Пастухова. Началась переписка

по жандармским и иным каналам о вредности «Разбойника Чуркина». И, как

указывалось, даже в переписке К.П. Победоносцева есть об этом упоминание.

Участь романа решил разговор между Пастуховым и Катковым. Пригласив к

себе Пастухова, Катков бесцеремонно потребовал:

«- Ты своего Чуркина брось!

- Помилуйте, Михаил Никифорович, да это мой кормилец,

- И все-таки брось! Нехорошо.

- Из-за него газета пошла.

- Ты своим Чуркиным потакаешь дурным инстинктам. Нельзя этого. Брось!

- Да как же на самой середине бросить? Как раз самые интересные

похождения его пошли.

- Ничего не значит. Сейчас где твой разбойник?

- В лесу. Его полиция захватила, а он от нее отбился, да в лес...

- Вот и отлично! Придави его деревом и конец».

Меньше всего, думается, Катков в этом разговоре руководствовался

конкурентными соображениями, хотя и они не были, наверное, забыты. Во

всяком случае о потакании «дурным инстинктам», что на языке охранителей

всегда означало «бунтарские выступления», он говорил совершенно искренне.

Пастухов, очевидно, хорошо был наслышан о всесилии Каткова в области

печати. Внушение Каткова произвело на него достаточно сильное впечатление,

он выполнил указание редактора «Московских ведомостей» почти буквально:

Чуркин был убит молнией под деревом. Печатание романа неожиданно для

читателей прекратилось.

Пастухов обладал еще двумя качествами, на этот раз тесно-связанными с

его положением быстро разбогатевшего человека. Это был типично русский

купец, не мелочный, с широкой душой, и широким жестом, но с ярко выраженной

склонностью к самодурству.

Немало было редакторов, похожих на Пастухова. Каждый имел свою судьбу,

несхожую с судьбой другого, много своеобразного было и в стиле их

редакторской деятельности. Но главное, что их объединяло и коренным образом

отличало от редакторов старого типа, от редакторов 60-х годов, откровенное

отрицание какого-либо направления для своих изданий. На деле это приводило

к простому следованию за правительственным курсом, к полной поддержке

реакции. Та или иная степень реакционности всегда наличествовала в

редактируемых ими изданиях. Вместе с изрядной дозой бульварности она

составляла неповторимость их лика.

Новый тип журналиста

80-е годы создали не только новый тип редакторов, но и совершенно

новый тип сотрудников газет и журналов.

Старый журналист придерживался, как правило, какого-либо направления,

сотрудничество в газете или журнале другого направления он считал

совершенно немыслимым для себя. Журналист нового типа, напротив, совершенно

не признавал никаких убеждений, обязательных для себя, и не ограничивал

себя сотрудничеством в определенных газетах и журналах.

Старый журналист измерял качество своих выступлений в печати силой

идейного воздействия их на читательскую аудиторию. Журналист-восьмидесятник

заботился прежде всего о необычности, о сенсационности описываемых им

событий и фактов, о скорости их литературной обработки и доставки в

редакцию.

Старый журналист был бессребреником по преимуществу. Для него главным

было опубликование материала, особое удовлетворение при этом он испытывал

от значительного общественного резонанса, произведенного им. Журналист

школы 80-х годов откровенно стремился лишь к получению гонорара за свою

публикацию. В редакции могли придать сообщаемым им сведениям прямо

противоположный смысл это его мало волновало. Лишь бы сполна был выплачен

гонорар. Наиболее подходящим для сотрудничества он считал то издание, в

котором был самый высокий гонорар.

Старый журналист заботился о своей не только литературной, но и чисто

человеческой, моральной репутации. Для него было не безразлично, что о нем

будут говорить как о человеке в симпатизирующих ему читательских и

литературных кругах. Журналист-восьмидесятник этим не был озабочен. Солгать

или оклеветать в газете, подебоширить, прослыть пьяницей за ее пределами не

считалось предосудительным. Напротив, в обиходе была бравада лихостью,

умением лгать и напиваться до потери сознания.

Моральный облик журналиста пал так низко, что само слово журналист

почти вышло из употребления. Оно использовалось в крайних случаях, когда

надо было подчеркнуть уважительность к лицу, причастному к сотрудничеству в

журнале какого-либо определенного идейного направления. В других случаях

сотрудника журнала и особенно газеты стали называть «репортером»,

независимо от того, занимался он в основном репортажем в газете или был

автором корреспонденции, хроникерских заметок, рецензий, фельетонов,

передовых статей. Сохраняло это понятие и свой узкий смысл, но чаще всего

оно употреблялось расширительно для обозначения профессии журналиста. Быть

может, слово это на русскую почву было перенесено и несколько раньше в 70-

х годах. Но широко использоваться оно стало только в 80-е годы. Именно 80-е

годы создали наиболее благоприятную почву для утраты тех качеств, которые

были заложены в понятии «журналист», и для роста тех, которые были

сопряжены с понятием «репортер». «Быстро сформировалась порода продажной

журналистики, наглая, беспринципная, уверенная в том, что ей все позволено

и что можно безнаказанно издеваться над демократией, над социализмом, над

элементарной порядочностью».

Понятия «репортер», «газетчик», «хроникер» употреблялись не иначе как

с презрительным оттенком. Причем такое отношение к газетным работникам

«мелкой прессы» было широко распространено как в крайне правых, так и в

левых, демократических кругах. Репортер-восьмидесятник стал объектом

всеобщего презрения и осмеяния. «Газетчик - значит, по меньшей мере, жулик,

в чем ты и сам не раз убеждался» - писал А. П. Чехов своему брату 13 мая

1883 года.

В эти годы Чехов создает несколько литературных портретов своих

«коллег», главным образом провинциальных журналистов, каждый раз, имея в

виду крайне низкий общественный вес представителя прессы в 80-е годы. Не

случайно журналист Иван Никитич (рассказ «Корреспондент», журнал

«Будильник» № 20, 21, май 1882 г.), приглашенный на свадьбу, жалкий

конфузливый человек, над которым дико измываются хозяева и гости, после

нескольких рюмок вина на потеху всем присутствовавшим ударился в

воспоминания о своей работе в былые годы: «Прежде что ни писака был, то

богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый

человек. А теперь? Взгляни русская земля, на пишущих сынов своих и

устыдись! Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы и

труженики на поприще ...эк...эк...гм гласности? Нигде!!! Теперь все пишут.

Кто хочет, тот .и пишет. У кого душа чернее и грязнее сапога моего, у кого

сердце не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось, у кого правды столько

имеется, сколько у меня домов собственных, и тот дерзает теперь ступать на

путь славных путь, принадлежащий пророкам, правдолюбцам да

среброненавистникам».

Презрение к журналистской братии было настолько велико во всех слоях

общества, что ее не только третировали морально, но нередко и физически

расправлялись с ней. Вышвырнуть корреспондента с какого-нибудь приема,

напоить его до потери сознания и гнусно поиздеваться, наконец, просто

избить было не таким уж редким явлением. «Известный велосипедист и летчик

Уточкин, побивший на своем веку не один рекорд, побил и немало журналистов.

То же делал известный клоун Дуров», таково свидетельство одного из

представителей прессы 80-х годов.

Бесспорно, были среди репортеров 80-х-годов и преуспевавшие. За счет

чего? «Заработок хроникеров резко колебался. Одни хроникеры зарабатывали

500-700 руб. в месяц, другие жили на 30 руб.». Обратимся к тем, которые

жили на 500-700 рублей в месяц.

Одним из самых известных репортеров в 80-х годах считался Юлий

Осипович Шрейер (1835-1887 гг.). В молодости он был и офицером артиллерии,

и начальником Виленской телеграфной станции, и председателем цензурного

комитета в Варшаве, и сотрудником Учредительного комитета по устройству

быта крестьян в Царстве Польском. Больше чем кто бы то ни было он имел

право сказать: «Мы все служили понемногу кому-нибудь и как-нибудь». Но

настоящее свое призвание нашел Шрейер в репортерской работе.

Как репортер Шрейер заявил о себе еще в 1870 году. Отправившись на

франко-прусский фронт, он регулярно стал посылать оттуда свои

«корреспонденции с поля битвы». Затем в 1871 году он основал газету

«Новости». Через три года он, однако, оставил редакторско-издательскую

деятельность и целиком переключился на репортерскую работу. В 80-е годы

репортерская слава Шрейера достигла апогея: в атмосфере реакции он

чувствовал себя как рыба в воде.

«Королем петербургских репортеров» называет Шрейера и Александр Чехов.

Шрейер - «король репортеров» и для А. Е. Кауфмана, для известного газетчика-

восьмидесятника. Шрейер умел первым узнавать сенсационную новость, причем

подчас только зоркий глаз Шрейера видел сенсационность в новости, которая

казалась остальным газетчикам рядовой. Только Шрейер мог проникать туда,

куда не мог проникнуть ни один газетчик, например, под видом официанта

попасть на тайный обед акционерного общества. «О Шрейере как о репортере

сложились целые легенды. Рассказывалось, например, что в суде разбиралось

какое-то дело при закрытых дверях. Попасть в зал суда было невозможно. У

дверей стоял судебный пристав. Но Шрейер попал. Он уверил пристава, что он

явился спешно от жены одного из защитников, в доме которого случилось что-

то неладное. Пристав впустил его в залу, но взял с него честное слово, что

он никому не скажет ни слова о том, что увидит и услышит на суде...

Пристав, встретившись потом со Шрейером, горько упрекнул его за то, что он

не сдержал данного слова.

Нужно быть очень наивным человеком, чтобы верить слову журналиста,

спокойно и нисколько не смущаясь ответил Шрейер.

Следовательно, работать, как Шрейер, с таким же размахом и успехом,

мог только человек, отбросивший в сторону понятия о чести и совести. Обман

не считался больше предосудительным средством работы журналиста. Цель -

добывание новостей оправдывала любые средства.

Раздобыв ему одному известную новость, Шрейер шел по редакциям и

предлагал ее, как купец редкий и дефицитный товар, за самую дорогую цену,

то есть по двугривенному за строку.

В прежние времена, чтобы быть хорошим журналистом, нужно было иметь

литературный талант и определенные убеждения. И совсем не обязательным было

обладание физической силой, ловкостью, пронырливостью, быстротой реакции. В

своих «Записках» репортер-восьмидесятник Александр Чехов выставляет такие

требования: «Для того чтобы с успехом заниматься репортажем, нужно быть

молодым, крепким, выносливым и от природы энергичным, сообразительным и

находчивым человеком. Нужно быть везде первым, нужно обладать чутьем и

Страницы: 1, 2, 3